Данила Давыдов. Неуловимый принц
Книжное обозрение. – 2005. – № 38. – с. 5.
НЕУЛОВИМЫЙ ПРИНЦ
Сандрар Б.
Принц-потрошитель, или Женомор: Роман / Пер. с фр. И.Васюченко. Г.Зингера.
М.: Текст, 2005. – 365 с. 3500 экз.
В литературе, полной несчастных чудовищ вроде Шампавера или Мальдорора, самое место и Принцу-поторошителю, доселе не известному широкому читателю в России. А это несправедливо: ведь сей персонаж успел активно позлодействовать в нашем отечестве, да и его создатель здесь бывал…
И не просто бывал, но и создал, переосмысливая виденное, знаменитую «Прозу о транссибирском экспрессе и маленькой Жанне Французской» (кстати, несмотря на заглавие, это поэтическое, а не прозаическое сочинение!). Речь идет о Блезе Сандраре (1887-1961), французском поэте, прозаике и путешественнике.
Роман «Принц-поторошитель, или Женомор» в отличие от стихотворений Сандрара доселе не привлекал внимания русских переводчиков. Если в советские времена экстремальная физиологичность и абсолютная, как бы теперь сказали, неполиткорректность этого сочинения не очень-то вязались с образом представителя «нового материалистического поэтического реализма» (В.Незвал), то в новейшие времена лишь общей леностью можно объяснить невнимание к столь занятной книге.
Повествователь, врач-психиатр, обнаруживает в клинике, где работает, загадочного пациента, августейшего извращенца и калеку, известного как Женомор. То ли обостренный научный интерес, толи завороженность этой фигурой заставляют повествователя способствовать побегу пациента – и бежать вместе с ним. Спутники оказываются в Германии, России, Америке, занимаются воздухоплаванием, участвуют в мировой войне, наконец, Женомор, по некоторым данным, посещает (сознанием, не телесно) Марс – и умирает, а повествователь, ожидая казни за покушение на испанского короля, передает свои записки и бумаги Женомора самому Сандрару.
Не попав по тем или иным причинам в брегоновскую «Антологию черного юмора», «Женомор» тем не менее смотрелся бы в ней более чем уместно. Язвительность Сандрара оборачивается своего рода нечеловеческой лиричностью, – но момент этого превращения невозможно подметить с полной уверенностью. Гротеск оказывается совместим с подлинной болью, псевдофилософские, на грани пародии, рассуждения – с приключенческой интригой, пунктирность – с медитацией, нарочитая неряшливость письма – с максимальной его изощренностью: «Очень скоро яйцо или печная труба стали возбуждать меня сексуально… Швейная машинка выглядела материализованным чертежом, продольным разрезом какой-нибудь куртизанки или механической демонстрацией усилий танцовщицы мюзик-холла… А жестяная коробка представлялась краткой выжимкой из обзорного трактата о свойствах женщин». При всей густоте постромантизма, это уже литература двадцатого века, отсюда прямой путь к сюрреалистической оптике.
Несколько слов о русских эпизодах романа. Сандраровская Россия, при всей ее условности, не напоминает картонную страну матрешек и самоваров, что, впрочем, не говорит о реалистичности изображения. Сандрар, сам свидетель Русско-японской войны и революции 1905 года, помещает Женомора с его спутником в среду революционного подполья; соответственно, взгляд на русскую действительность получается специфическим. При этом это ни апология революции, ни памфлет на нее – это гиперболизированная, весьма последовательная демонстрация выхода человека за пределы возможного, в пространство без этики, без метафизики, без психологии.
Данила Давыдов