Данила Давыдов. В поисках смысловых квантов
Книжное обозрение. – 2004. – 26 января (№3). – с. 6.
Данила Давыдов
В ПОИСКАХ СМЫСЛОВЫХ КВАНТОВ
Миллер Л.
«Где хорошо? Повсюду и нигде…» / Сост. Б.Л. Альтшулер.
М.: Время. 2004. – 560 с. – (Поэтическая библиотека). 1500 экз.
Пуханов В.
Плоды смоковницы.
Екатеринбург: У-Фактория, 2003. – 176 с. 1500 экз.
Лимонов Э.
Стихотворения.
М.: Ультра.Культура, 2003. -416 с. 3000 экз.
Вероятно, нечто не вполне еще осознанное происходит в поэтическом пространстве, если «тихие» поэты старшего поколения, будто бы дистиллированные традиционалисты, внезапно прочитываются по-новому. Прошлый год заново открыл для нас Липкина и Лиснянскую; этот год начинается с нового прочтения Ларисы Миллер, чье чуть ли не полное собрание стихотворений вышло только что.
В непафосной гармоничности стиха Миллер – ученица Арсения Тарковского. Впрочем, она больше, нежели Тарковский, минимизирует стиховые средства. Не случайны слова, которыми Миллер объясняет, чем именно ценна для нее поэтика Георгия Иванова: «Ни оборочек, ни рюшек – стихи из ничего. И при этом так цепляют!.. Такое ощущение, будто он напрямую говорит с вечностью, и при этом дивная ирония – не сухая и не жесткая, как у современных поэтов, а мягкая, лиричная».
В некотором смысле идеальным воплощением подобной творческой установки является особого рода наивное письмо – та его разновидность, что исходит более из чистоты, нежели из прямолинейности: «По белому черным написано ясно, / Что мир изначально устроен прекрасно, / Прекрасно и просто, совсем без затей – / Из темных деревьев и светлых путей».
Чаще всего это именно стремление к наивности, а не сама наивность, это сентиментальное (в терминах Шиллера) сожаление о невозможности совершенного совпадения с миром. Лирическое «я» Миллер порой достигает блаженного неведения технологической стороны всякого творчества. Конфликт письма как желания просто быть, не задумываясь, и письма как строгого метода разрешается только, используя выражение самой Миллер, в «детских считалочках», стихах последнего времени, помещающих лирическое исповедальное начало за гранью возможности оценочных суждений, в пространстве совершенной невинности, пусть бы и воображаемой.
«Плоды смоковницы» Виталия Пуханова – избранное в немеханическом соединении с новыми стихами. Пуханов может показаться ультратрадиционалистом лишь нечуткому и невнимательному читателю. Если Миллер уходит в абстрактную, максимально разреженную лиричность, то Пуханов, напротив, сверхконцентрирован и сверхплотен, что, парадоксальным образом, не противоречит образцовой легкости его просодии. Если Миллер внеконтекстна и всякая аллюзия у нее выглядит избыточно, то Пуханов совершает уникальную ревизию постмодернистской центонности, использовав интертекстуальный инструментарий крайне нетривиально. Это не «критика справа», а, скорее, взгляд сверху – не надменный, но констатирующий: «Я благодарен тем, кто обесчестил слово. / Кто выманил его из дантевской глуши, / Кто выбрал смерть свою прозрачно и сурово / И камень возложил на дно своей души. //Я сам бы повторял: «Спаси меня вовеки, / Оставь последний хлеб загубленной душе…» / Но, слово говоря, я поднимаю веки, / Ни страха, ни стыда не чувствуя уже».
Кирилл Кобрин в послесловии к «Плодам смоковницы» говорит о Пуханове как о поэте, живущем после «конца традиции». Трудно с этим не согласиться, но требуется уточнение: пухановская поэзия – своего рода сухой остаток русского классического стиха, его кристаллическая форма. Следовательно, если и говорить о завершении определенной традиции, то нужно учитывать бесконечную длительность такого завершения. В стихах Пуханова линейность русской поэтической истории преобразуется по законам неклассической физики.
Пуханов – поэт необычайной, почти аптекарской точности. Мощь его стихов проистекает из едва заметных, внутриатомных смешений ритма, синтаксиса и семантики, с завидным упрямством ускользающих от аналитического инструментария. То чудо, что происходит благодаря этим смешениям, имеет не престидижитаторскую, но алхимическую природу, является не фокусом, но трансмутацией. Поэтому в самых будто бы безыскусных пухановских текстах не приходит в голову искать минимализм или примитивизм.
Напротив, Эдуард Лимонов, чье наиболее полное собрание стихотворений выпустило радикальное издательство «Ультра.Культура», – примитивист идеологический. Миллер стремится к растворению в чистом лирическом высказывании, не нагруженном вторичной рефлексией, но остается в рамках обыденного высказывания; Пуханов, в противополжность ей, создает тексты, совершенно герментичные, но при этом не закрытые, а, напротив, требующие извлечения новых и новых смысловых квантов.
Лимонов – своего рода промежуточный случай. «Маски» Лимонова срастаются с лирическим «я», которое вовсе не утрачивается (как, например, в концептуализме), а лишь приобретает шизоидный характер, столь адекватный революционному пафосу поэта. Так рождается «мой отрицательный герой».
У Миллер «я» равно самому себе, у Пуханова – становится чисто риторической фигурой. Лимоновское «я» гипертрофировано, но это вовсе не банальный эгоцентризм, это попытка удержать в поле зрения разветвляющиеся имиджи. Отсюда – вынужденное резонерство, столь родственное традициям ОБЭРИУ и Лианозова и столь отличное от них. Утрированно противопоставляя себя окружающему миру, столь же утрированно любуясь собой («Вы будете меня любить / И целовать мои портреты…»), лирический герой прорывается порой к столь пронзительной искренности, что ее никак нельзя принять за гримасу очередной маски.
Три новые поэтические книги, представляя Миллер, Пуханова и Лимонова достаточно полно, позволяют говорить об этих поэтах как о своего рода крайних фигурах, своего рода метках на разных поэтических путях. Не будучи формально авторами, закрывающими те или иные поэтические пути, они довольно четко обозначают границы, за которыми еще не трудились картографические экспедиции.