Константин Кедров. «Нас оберегают даже мысли о Высшем»

Новые известия. – 1998. – 29 апреля (№ 80). – с. 7.

«НАС ОБЕРЕГАЮТ ДАЖЕ МЫСЛИ О ВЫСШЕМ»

С Беллой Ахмадулиной беседует обозреватель «Новых известий» Константин Кедров

– Наступает третье тысячелетие, а человек по-прежнему не защищен. Особенно у нас, в России. Неужели и в следующем веке нам придется изведать высшую меру от новых диктаторов? Или есть ощущение перехода к чему-то другому?

– Есть! А как может быть иначе. И то, что тысячелетие меняет свое название и свое число, – все это не случайно.

Вы начали с того, что на грани тысячелетий что-то меняется. В 1799 году родился один поэт. И что-то переменилось.

– Значит, в 1999 году родится Пушкин.

– Не Пушкин, а кто- то другой, абсолютно новый, кто окажет влияние на другое столетие. Ноя уже не смогу это подтвердить.

– Но этому новому Пушкину будет совсем не просто. Ведь перед ними такие гении, как Хлебников и, несмотря на все свои метания, гениальный Маяковский.

– У Маяковского есть только один маленький недостаток. Он замечательный трагический поэт. Но он не гений. Гений – это тот, кто не имел никакого изъяна.

– Я бы хотел воспринять от вас эту веру в чистую гениальность без изъяна. Особенно на исходе нашего столетия, которое, несомненно, оказалось самым ужасным за всю историю.

– А те, которые жили в Помпее, когда извергся Везувий. Наверное, они тоже думали, что ничего хуже нет. Это для нас так, для современников, столетие кажется самым страшным. Нам кажется, что никогда не было так ужасно, потому что мы живем здесь и сейчас. А вокруг и в прошлом, и в будущем громадный мир.

– Значит, все наши беды так же неизбежны, как извержение Везувия.

– Я всегда переживала несчастья и России, и всех других стран, как свои. Наш эгоизм ставит нас в центр любых событий. Мы считаем, что никто не страдал так много, как мы, а это не так. Другие тоже страдают и страдали не меньше нас.

– И все же, изменится ли наша судьба в следующем столетии?

– Думаю, что да. Ведь и две тысячи лет назад, когда родился Христос, все изменилось. Но для кого. Для тех, кто воспринял новое и пошел за ним.

– Может быть, правы те, кто говорит, что за два тысячелетия христианство исчерпало свой энергетический заряд. Тогда следует в 1999-м ожидать рождения не только нового Пушкина, но и нового Христа. Мессию-Спасителя.

– Какого Мессию они ожидают? До Христа ведь тоже были у людей свои Спасители. Я была в Иерусалиме. Мне говорили правоверные иудаисты. Да, он великий проповедник для нас, но были и другие. Я стояла у Стены Плача и тоже молилась. Я стояла одна, потому что правоверные иудеи были в том месте, где молятся мужчины. Я просила о малом. Потому что великих перемен не бывает. Я и записочку положила.

– Если хоть какие-то молитвы доходят, то я уверен, что ваша-то уж точно дойдет. Было, кстати, одно стихотворение, где девочка пишет письмо Богу.

– С Богом переписываться не следует и просить у него ничего не надо. Я всегда со смехом читаю у Пушкина, как его старший сын говорил: «Азя! Дай мне чаю. Я же просить не стану». Так воспитывали. Нельзя ничего просить. Просить не велено.

– У нас многое было не велено. Сейчас вот все можно, а «попробуйте купить Ахматову», когда один том оценен в половину минимальной зарплаты. Раньше поэта к читателю не подпускала цензура, а теперь вот деньги. Странная немного ситуация для России.

– Я здесь в особенной ситуации. Недавно вот вернулась из Саранска. Мне приходилось выступать всюду. Где я только не выступала. Людям, конечно, трудно. Они приходят за утешением. Вы бы видели эти глаза. Одна девочка подошла ко мне со слезами: «Я только хотела вас видеть, и больше ничего». Я это к тому говорю, что у меня никогда преграды между мной и читателем не было. Слово, произнесенное со сцены, совсем не то, что просто на бумаге. Я даже ловлю себя на том, что последние стихи слишком сложны для произнесения. Со сцены надо говорить просто. Мне дают силу письма, которые идут отовсюду.

– Почему так получается, что именно так называемая провинция и сейчас, и раньше намного живей и острей ощущает поэзию, чем жители культурных столиц?

– Люди тяжело живут там. И в Москве тяжело. Но там, вдруг когда какой-то голос, человеческое проявление, это чудо. Даже простое сочувствие или пожелание добра принимается людьми с особенной благодарностью.

Мне всю жизнь приходилось быть на сцене. Надо быть кем-то, если ты читаешь свои стихи. Контакт у меня всегда был. Это не значит, что я хорошо пишу. Это значит, что я к ним хорошо отношусь. Для меня сцена – еще и профессия, я этим зарабатываю. Но я и очень много отдаю, когда стою на сцене.

– Выходит, что слухи о гибели культуры, о том, что только столицы процветают, а провинция — черная дыра, – все это штампы и обкатанные болванки новой идеологии, которая так же далека от реальности, как прежняя.

– Всегда находится масса охотников пророчить гибель. Просто длительность истории вместе с нею и в ее ритме.

– Вот и я думаю, о каком вырождении все время судачат, когда люди так остро, так тонко воспринимают поэзию в самых отдаленных от центра местах России.

– Просто все было сделано для этого вырождения. Были уничтожены все-все-все. Конечно, конвоиры более живучи, чем заключенные. Конечно, доносчик живет дольше, чем тот, на кого он доносил. И все-таки есть возможность найти тех, кто моложе нас.

– Я как бы отдельно живу. Но, даже когда в магазин пойду, обязательно услышу какое-нибудь доброе слово.

– В одном стихотворении вы говорите о вселенной так по-домашнему: «и сладко мне к ее теплыни льнуть».

– Да, это я написала в Тарусе. Я не люблю космос, в который летают. У меня есть еще про Луну, которая «попрана неграмотной пятою космонавта». Не знаю, как это стихотворение тогда пропустили. Потом я сообразила. Они решили, что это об американцах, которые ступили на Луну.

– И все-таки у Тютчева сказано о природе и вселенной: «Попеременно всех своих детей, свершающих свой подвиг бесполезный, она равно приветствует своей всепоглощающей и миротворной бездной». Все-таки «бездна», да еще и пожирающая людей.

– Нет. Бездна здесь, как непостижимость. Она — нечто огромное. Это наводит на многие мысли. И, по-моему, она бодрит ум того, кто думает об этом и пробует найти выход.

Конечно, человеку очень трудно соотнестись впрямую с этой бесконечностью. Как бы есть нечто, что умнее моего разума, нечто неприкосновенное. Нельзя открывать насильно раковину с моллюском.

– У бездны есть какая-то защита. Первый раз рвануло, когда полезли в глубь атома. Мало было Хиросимы, получили еще и Чернобыль.

– У космонавтов, которых я видела, какой-то нездешней печалью подернуты лица, как будто их коснулось что-то, чего не надо было касаться, но у меня свои соотношения со вселенной. Когда я прошу, мне всегда месяц помогает. Вот недавно произнесла: «Месяц-месяц, мой дружок, позолоченный рожок. Помоги, если можешь». И вдруг внезапно получаю гонорар с «Мосфильма». Я всегда показываю месяцу маленькую денежку. Но я прошу для всех. Однажды я так показываю, меня спрашивают: «Что выделаете?». Я говорю: «Да вот у месяца прошу». Ну, это шутка, игра. А они мне так сурово: «Не говорите об этом другим». Словом, я всегда в какой- то игре: с человеком, ну, конечно, с животными, с деревьями, и поэтому я не так стара, как мне бы следовало быть. Потому что такая я слабоумная. Но слабоумная в высоком смысле. Со мной не тяжело быть. Правда? Я не солидный человек.

Помню, Булат Шалвович Окуджава, когда ему 60 лет исполнилось, а он 9 мая родился, спрашивал: «Как ты думаешь, они не могут насильно орден дать?». А я ему говорю: «Не бойся. Не наградят». И вот эта черта — незлодейство и несолидность, она, в общем, вмещает жизнь. Иначе это было бы очень тяжело. Вот эта вот малая обязанность быть неутомительной, когда плохо, она нужна. Мы сейчас так приуныли.

– У меня уныние возникает, когда я всей кожей ощущаю вдруг леденящий холодок старого.

– Это которые с флагами ходят? Я их не видела вплотную. Но однажды моя соседка в больнице мне сказала: «Вы знаете, у меня такая болезнь, что вы не станете со мной разговаривать». Я спрашиваю: «А что за болезнь?». «А я красно-коричневая». Я думала, это вид кори. Ну, я к знакомому врачу: «Вы не можете посмотреть женщину. У нее очень сложный диагноз – «красно-коричневая». Врачи-хирурги так и грохнули. Мы так смеялись потом. А ее действительная болезнь, она, слава Богу, оказалась не очень страшной и вполне излечимой по части медицины.

– А первая «красно-коричневая»?

– А вы знаете, это прошло. Она увидела, что все здесь добрые, что врачи добрые, что никто над ней не смеется, и успокоилась. Вот если бы кто-то мог проявить мягкость к заболеваниям такого рода, к каждому «краснокоричневому» отдельно.

Я не думаю, что все они так уж за Сталина. «Я при Сталине столько икры съела», – сказала одна старушка по телевизору. Вот и весь их сталинизм.

– И все-таки странно, что пожилой человек измеряет смысл прожитой жизни количеством съеденной икры.

– Это верно, и все же, когда приглядишься к толпе, то ведь ее и нет. Есть: человек, человек, человек, человек…

Конечно, только великие люди и великие мученики, великие художники как-то искупают грехи человечества.

Я думаю, что землетрясения, наводнения и еще что-нибудь – это ответный импульс на все злодеяния. Кому-то в космическом дальнем далеке это может не нравиться.

– Я тоже не могу от» делаться от ощущения, что все это не просто так. Лев Толстой говорил, что природа жестоко накажет человека за его антивселенский образ жизни. Тут не жестокость, а срабатывает высший закон.

– Вот я в 59-м году в первый раз увидела Байкал. И что с ним сделали за это время. Люди спохватятся, конечно, но как бы не было поздно. Арал уже загубили.

Убиение животных, растений, воды, земли – ведь этого природа не простит. Она отдает последнее. Есть ощущение, что кто-то не простит. Все равно остается одно мгновение. Одно мгновение! Я думаю, что у Сталина был этот миг. Когда он, по описанию всех, вдруг выпучил глаза перед смертью. Это и был его ад. А дальше, в каком он был аду, это уже не важно.

И у Берии был этот ад, когда его убивали. Потому что, когда праведник и мученик идет на смерть, это его рай.

– Мы все же вернулись к тому, что есть какая-то высшая гармония, которая в конечном итоге все уравновешивает, и зло не может торжествовать.

– Иначе как бы мы с вами встретились и беседовали.

Нечто оберегает нас, и не только сами высшие силы, но даже какие-то мысли о Высшем. Не хочется говорить о Боге, но вот Булат мне крестик подарил в прошлом году. Он привез его из Иерусалима и подарил. Бог есть ночная мысль о совести. И все равно Бог един, какого бы люди ни были вероисповедания. Пока я ночью смотрю в потолок, я думаю о совести, думаю о Булате, обо всех, кто есть. Кого я люблю. Это невнятная молитва. Я уверена, что она помогает всем, о ком я думаю с любовью.

– В общем, я понял, вернее, ощутил, откуда ваше чувство уравновешенности и гармонии. Оно от силы, которую вы в себе чувствуете.

– Желай добра, и тебе воздастся. Я очень люблю талант другого человека. Я считаю это обязательным признаком одаренности – любить человека, который чем-то одарен. Я расцветаю и радуюсь рядом с другим талантом.

– Власть в России тоже всегда безошибочно чувствовала талант. Ведь не ошибались в выборе цели. То в Пушкина, то в Лермонтова пальнут и не промахнутся. Все-та- ки зря говорят, что они бездарны. Существует ведь гений зла.

– Нет-нет. Никакой не гений. Это мое ощущение. Когда мне говорят: это сложный противоречивый характер, я отвечаю: в нем борются два дурных начала. Я люблю, когда просто. Не надо двух дурных начал, надо любить и жалеть.