В. Руделев. Улица Баратынского

Тамбовская правда. – 1988. – 15 июня.

УЛИЦА БАРАТЫНСКОГО
Размышления после праздника

Не надо волноваться и радоваться – такой улицы в Тамбове пока нет. Есть у нас Коммунальная, от которой отдает веником и баней. Есть Кооперативная, превращенная в начало ярмарки. Есть еще Лагерная… А улицы Баратынского нет и, видимо, в обозримом будущем не станет, как не станет, наверное, в нем в ближайшие годы и памятника Державину.

И все же есть в Тамбове улица Баратынского – прекрасная улица Поэзии, улица высокой мечты и чистой человеческой мысли. В самом начале этой незапыленной улицы – Гаврила Державин. Тамбовцы гордятся тем, что Державин был у них губернатором. Может быть, в этом проявляется некоторый комплекс вины, ведь донкишотствующий управитель был изгнан с позором из града, где в ту пору процветали взятки, казнокрадство, мордобой и откровенная татьба. А между тем Державин поэт во многом почти непревзойденный – я имею в виду прежде всего ошеломляющую и возносящую оду «Бог». Выше этого изумительного гимна Человеку представить что-нибудь трудно.

Настолько литавриен, многомерен, глубок и прозрачен державинский стих, можно судить по тому, как он преломляется в творчестве Пушкина – самого совершенного русского поэта. Я имею в виду даже не очевидные опыты в духе Державина наподобие «Воспоминания в Царском Селе», я имею в виду самые зрелые пушкинские стихи – такие, как «Пророк»:

И вняв я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подземный ход,
И дольней лозы прозябанье…

В последней строке современные знатоки стиха усматривают удивительное восхождение гласного звука – как будто постоянно надставляют рупора:

о–О–А!

Нынешние поэты с удивлением открывают подобные звуковые законы русского стиха и слова, а Пушкину и Державину они были известны уже так давно. Блок же изучил их до тонкостей. Но Блоку предшествовал по крайней мере еще один поэт, без которого не было бы ни Блока, ни Гумилева, ни Пастернака. Блоку предшествовал Баратынский!

Улица Баратынского! Я назвал улицу тамбовских поэтов его именем, потому что он — вершина, пик поэзии. Беспомощная, вялая критика боится назвать вещи своими именами, и она ставит Баратынского в один ряд с ординарными поэтами. Сравните еще не остывшие высказывания: «Евгений Абрамович Баратынский, один из самых интересных и самобытных писателе» пушкинского круга…» Или: «Баратынский, безусловно, выигрывает по сравнению с Вяземским…» Как это мало для великого поэта, в свое время понятого, может быть, лишь одним Пушкиным, а в наше время только недавно возрожденного, и то не до конца, не до самых высоких мысленных материй.

Я часто думаю, как мал даже очень великий поэт сам по себе, без тех связей, которые его переполняют и возвышают. Пушкина невозможно понять без Баратынского и без Державина, и эти чисто русские притоки в нем гораздо важнее иноземных ручьистых влияний, как бы сейчас ни возносили именно последнее. Творчество поэта, конечно, интересно и значительно в своих внутренних границах. Но он еще больше значит за пределами исходных рубежей, в творчестве тех, кто зажигается опытом и успехом товарища. Нет, речь идет не об эпигонстве и даже не о талантливом ученичестве. Речь идет о творческом резонансе, о взаимодействии гениев, в результате которого мощь национальной и мировой поэзии возрастает до невероятных величин. Здесь можно, конечно, говорить и о таких поэтах, которых пока что трудно или даже опасно причислять к самому высокому классу (по разным причинам), но потолок которых все же достаточно высок.

Я вспомнил о поэтическом резонансе, когда, обрадованный, увидел в «Тамбовской правде» одну за другой подборки стихов весьма одаренного поэта Евгения Харламова. Почему мне сейчас понадобилось именно это имя, а не какое-нибудь другое? Да потому, что вчера еще Харланов был почти неизвестен. Его тоненькая книжечка стихов вышла давно, и в ней осталось мало из того прекрасного материала, который был в рукописи до тех пор, пока к ней не прикоснулись безжалостные руки рецензентов и редакторов. Однако даже то, что было лучшим у Харланова в конце 70-х годов, меркнет сравнительно с тем, что представил поэт совсем недавно на страницах областной газеты. Убежден, что это намного выше того, что печатает и престижная «Юность», и глубокомысленный «Новый мир», и даже такая требовательная к другим и себе «Молодая гвардия». И как-то сразу стало ясно, что Харланов — один из самых достойных жителей улицы Баратынского. С Баратынским Харланова связывает чрезвычайно высокое и сильное движение темы, образная насыщенность строк, свежесть и натуральность образа, его почти необозримый объем, многогранность, многоплановость, космическая яркость.

А в самом начале образ необычайно прост. Он может быть хлебом и даже подсолнечным маслом:

Покуда солнце не погасло.
Тень волочится по пятам…
Как хлеб подсолнечное масло,
Закат терновник пропитал.

Это, конечно, очень хорошо, но этого мало поэту, который владеет вторым и третьим дыханием стиха (именно таким поэтическим дыханием обладал Боратынский): поэт на время освобождается от сравнений с хлебом и маслом, превращая в глубокие символы сами предметы сравнений – терновник (терние!) и свет:

Пускай во мгле средь вечных терний
для тех, кто сердцем не ослеп,
горит надеждой свет вечерний
и теплится в ладонях хлеб.

Здесь видеть и просто каравай теплого хлеба, но можно, идя по линии света, доходить до его источника – солнца. Это чисто народный образ: в русской поэзии солнце ассоциировалось с хлебом и даже тем же словом называлось. Есть и еще одна линия мысли – линия ожидания, надежды на разрушение вечных терний – этих символов застоя, рутины, лицемерия. Тот, кто знает народную русскую символику, прекрасно воплощенную в образах Андрея Рублева, тот мгновенно отметит изменившуюся окраску света во втором четверостишье: свет из золотистого, желтого, похожего на подсолнечное масло, стал ярко-зеленым, изумрудным. А ведь поэт не употребил здесь нового эпитета, он просто отождествил свет с надеждой, а она в русском поэтическом мышлении ассоциировалась всегда с зеленым цветом.

А дальше – новый цвет, цвет борьбы, цвет жертвы – и одновременно движение времени:

Но прежде собственною кровью,
от ран бесчисленных горя,
опять должна просечь терновник
добра высокая заря.

Вот это слово «опять», как будто бы совершенно случайное, оказывается новым символом, и его значение безгранично: все новое, светлое, доброе поступательно. Недаром о перестройке говорят, что она продолжение Октябрьской революции. И это удивительно верно!

Кажется, я слишком много времени уделил поэту Харланову, а ведь он не один на улице Баратынского. Тамбовцы еще мало знают о таких замечательных авторах, как Сергей Бирюков, Марина Кудимова. У Кудимовой, правда, вышло, уже две книги за пределами черноземных поэтических властей, престижные журналы поминают ее рядом с модным Парщиковым и вечно молодым Вознесенским.

Несть пророка в своем отечестве…

В. РУДЕЛЕВ.