Е. Писарев. Поэт интересен неожиданностью

Тамбовская правда. – 1988. – 30 января.

ПОЭТ ИНТЕРЕСЕН НЕОЖИДАННОСТЬЮ

В одном из писем, поступивших в редакцию, группа молодых сотрудников областной больницы обратилась с просьбой рассказать о тамбовской поэтессе Марине Кудимовой. «Хотелось бы со страниц нашей газеты побольше узнать о ней, познакомиться с ее новыми стихами», – писали они.

В поэтической книге Марины Кудимовой «Чуть что», вышедшей в прошлом году в московском издательстве «Современник», есть и короткая биографическая справка об авторе. Приводим ее полностью.

 

«Марина Кудимова родилась, выросла и живет в Тамбове. Закончила педагогический институт. Первые стихи опубликовала еще школьницей. Участвовала в коллективном сборнике молодых поэтов Черноземья «Тропа» (Центрально-Черноземное книжное издательство. Воронеж. 1972).

Автор книги «Перечень причин» (М.: «Молодая гвардия», 1982).

Активно работает в области перевода.

Лауреат премии имени Маяковского».

 

Эти сведения и стали отправной точкой беседы нашего корреспондента, с Мариной Кудимовой.

– Давайте обратимся к вашей первой публикации, которая состоялась, как говорится в биографической справке, еще в школьные годы. Когда и в каком издании это было?

– В молодежной газете «Комсомольское знамя» в 1969 году. Потом была подборка стихов в «Тамбовской правде» с предисловием Майи Румянцевой. Майя Александровна была обаятельным человеком. Умела ненавязчиво, без менторских ноток поддержать молодого автора. Была в ней контактность, которая сегодня, по-моему, как-то исчезает из нашего обихода. Румянцева в то время уже была известным поэтом. Но тем не менее никогда не держала дистанцию с молодыми, ей был свойствен демократизм без показухи.

Такая же атмосфера царила и в литературной группе при редакции «Комсомольского знамени», которой руководил тогдашний редактор газеты Георгий Дмитриевич Ремизов. А потом был филологический факультет пединститута, где литературная жизнь кипела вокруг институтской многотиражки «Народный учитель». Здесь авторитетом, неформальным лидером, как сейчас говорят, был преподаватель литературы Леонид Григорьевич Яковлев. Обстановка в институте была очень родной, и я никогда не жалела, что училась здесь, а не в каком-нибудь престижном столичном вузе. Думаю, этому способствовало и время. Волна общественного подъема 60-х годов до провинции докатилась с опозданием, мы окунулись в нее в начале 70-х. Да и уровень преподавания в институте, на мой взгляд, был очень высок. Достаточно вспомнить лекции по древнерусской литературе Бориса Николаевича Двинянинова, его «праведный экстаз», как выразился, поэт нашего объединения Анатолий Корабельщиков. Только теперь мы понимаем, как все это благоприятствовало нашему духовному развитию.

– Да, именно тогда в Тамбове появились интересные молодые поэты со своим оригинальным видением. Принято считать, что и сегодняшнее время благоприятствует поэзии, искусству в целом. Как вы относитесь к этому утверждению?

– Для русской поэзии никогда не было легких времен. «Тебе не будет по себе, не надо этого бояться…» Эта автоцитата, пожалуй, точно передает ощущения поэта в обществе. Причем это нормальное состояние. Самое страшное – душевная комфортность. Когда преуспевающий поэт пишет о неудовлетворенности жизнью, то это звучит фальшиво. Иные крупные поэты, имена которых только сейчас стали появляться в печати, выстрадали свою судьбу долгим молчанием. Поэт всегда борется со своей музой, трагическое ощущение потолка возникает из-за отсутствия сопротивления,- в стихах начинает сквозить суесловие…

– Виктор Борисович Шкловский как-то сравнил чтение таких «несопротивляющихся» стихов с попыткой разгрызть кисель…

– А вот поэт Борис Слуцкий писал сопротивляющиеся стихи и
стал победителем. После его смерти напечатано много новых стихов. И каких! Сейчас, когда открылись неведомые страницы нашей литературы, может показаться, что современная поэзия стала, таю сказать, неконкурентоспособна, слишком высоко поднялась планка художественного уровня. Но я убеждена, что это не так. Есть вечные признаки поэзии: личность, искренность, подлинность и бесстрашие. Бесстрашие не перед редактором, не перед временем, а перед самим собой. А эти признаки присутствуют в творчестве молодых.

Человек, пишущий стихи, ставит себя в особые нравственные условия. Он должен стыдиться невежества, а не предаваться графоманской разнузданности. Нельзя писать стихи и быть наглецом, кляузничать, не уважать тех. кто это делает не так. как ты.

– Ваша первая книжка «Перечень причин» вызвала разноречивые мнения. Например, тамбовский критик Лариса Полякова в августовском номере журнала «Подъем» за 1984 год поставила вам в вину обилие подзаголовков в книге, дат написания того или иного стихотворения, изоляцию от острейших противоречий современного мира, упрекнула автора в противопоставлении себя большинству. И далее критик делает вывод, что «с таким «двойным дном», с таким ощущением своего «я» идти к читателю, нельзя». Как вы относитесь к такого рода выводам?

– Разговор критиков – это заговор посвященных. Читатель верит словам о том, чего он не читал. А критик традиционно стремится навязать поэту путь, который кажется ему наиболее правильным. И разговора по существу не получается. Поэт же, по моему убеждению, интересен прежде всего неожиданностью. Желание во что бы то ни стало понравиться читателю, угодить его вкусу приводит к банкротству…

Что касается, например, «изоляции от острейших противоречий современного мира», то такой упрек мог родиться только от невнимательного чтения и от привычки воспринимать поэзию как нечто сугубо утилитарное, по принципу «утром в газете, вечером в куплете». По этой же причине критик порой подменяет опыт биографией. Например, сообщает читателю, что автор такой-то работал машинистом насосной станции. Неужели это так важно для понимания его творчества? Другое дело – душевный опыт, он постоянно находится в движении. Поэтому не случайно в книге «Перечень причин» стоят даты написания каждого стихотворения. Мне важно было сообщить об этом читателю: дата – то время, которое переживает поэт.

– Для ваших стихов характерно обращение к историческим образам. Что это? Попытка переосмыслить историю или найти себя в историческом контексте?

– Ни то, ни другое. Скорее, это идет от нехватки собственного душевного опыта. Обращение к истории дает возможность восполнить недостаток личных страданий и радостей.

– Ваше имя часто упоминается в критических обзорах, о вашем творчестве неоднократно сочувственно говорил Евгении Евтушенко. Какую роль сыграл он в вашей литературной судьбе?

– Упоминают действительно часто, печатают гораздо реже. А с Евгением Александровичем Евтушенко меня столкнула судьба, здесь все было необычно. Моя личная приязнь была связана с непечатающимися поэтами. Через них мои стихи и попали к Евтушенко. И он проявил неслыханную щедрость: написал мне письмо, предложил подготовить рукопись. А вторым письмом сопроводил рукопись, которую сам предложил издательству «Молодая гвардия». Так вышла книжка «Перечень причин». Мне просто повезло…

– Что такое поэзия в вашем понимании?

– Лет десять назад я бы с легкостью ответила на этот вопрос. Но сейчас для меня важнее писать стихи, чем искать определение поэзии. Позволю себе все-таки предложить общее определение: поэзия – это концентрированное хранилище национальной культуры, от земледелия до искусства. Впрочем, национальная культура неделима. Опять возникают вопросы…

– Ваша вторая книга «Чуть что» сразу после выхода в больших количествах попала на книжные прилавки тамбовских магазинов. Можно говорить о читательском признании. А что критика?

– Рецензенты пока молчат. Они ищут в этой книжке прежнего автора и не находят. А для меня и «Чуть что» – уже книга архивная. Поэтому важны даты, поэтому важно нанести мосты между актуальным и вечным…

Вопросы задавал
Е. ПИСАРЕВ.

 

Предлагаем вниманию наших читателей новые стихи М. Кудимовой.

 

Ахматова проснулась знаменитой
И научила женщин говорить.
А я проснулась вялой и разбитой
И думала: – О чем тут говорить!

Какие непосильные загадки
Приходится разгадывать порой.
И жизни расправляемые складки
Вновь морщатся под нервною рукой.

И дождь то барабанным боем лупит,
То примолкает, скучно морося.
И свой не видит, а чужой не любит.
И есть чернила, да бумага вся.

 

Если детям безматерним и безотцовным
Уготован рай на потом,
Это будет – хотя бы и образцовый –
Не Эдем, а детдом.

Если мать у дитяти стоит ошуюю,
Если нет одесную отца,
Значит, мир дает косину большую,
Деформируется.

А покуда дитятке разрешают
На одной опоре висеть мешком,
Он свободной ручонкою камень шарит,
Чтобы ей не сохнуть порожняком.

…Я в бирюльки свободы уж не играю,
Я сижу на руинах семьи, разбираю
Письмена сиротины Адама:
«Каин, слушайся маму!»