Евгений Писарев. Вещественные доказательства Николая Никифорова

Город на Цне. – 2004. – 11-18 февраля (№ 6-7).

Евгений ПИСАРЕВ

ВЕЩЕСТВЕННЫЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА НИКОЛАЯ НИКИФОРОВА

16 февраля исполняется 90 лет со дня рождения тамбовского собирателя и краелюба Николая Алексеевича Никифорова (1914-2003). Готовится к печати богато иллюстрированная книга о Никифорове, куда войдет и предлагаемый читателям с некоторыми сокращениями очерк…

ОКОПНАЯ ПРАВДА КОЛЛЕКЦИОНЕРА

Московский коллега долго допытывался, как далеко отстоит от столицы Тамбов, почему он «на карте генеральной кружком означен не всегда», чем город знаменит, действительно ли тамбовские волки такие свирепые, бывал ли здесь поэт Михаил Лермонтов, написавший «Тамбовскую казначейшу», какое отношение к Тамбову имеет футурист Давид Бурлюк… И в этот момент московского журналиста осенило: «Да это ж город, где живет Никифоров!» А когда выяснилось, что с НАНом (так обычно подписывался Николай Алексеевич) мы давно и хорошо знакомы, разговор тут же переключился на эту колоритную личность…

Николай Алексеевич Никифоров был такой же городской достопримечательностью, как дом Асеевых на Набережной, как почтамт, как один из старейших в России театров, как памятник поэту и губернатору Гавриле Державину… Столичные знаменитости, приезжая в Тамбов, непременно хотели с ним познакомиться, а если повезет, то и побывать у него дома на улице Максима Горького, где он жил вместе с сестрами и племянницами, где и поныне хранится его коллекция.

Праздных посетителей в свой дом он пускал неохотно: отчасти из-за тесноты своего жилища, а отчасти потому, что ревностно относился к своей коллекции. Но однажды я был допущен в святая святых и поразился разнообразию и обилию диковинных вещей, которые стояли на неказистых полках, висели на стенах… Пол был завален папками, связками газет, журналов, почтовых конвертов. В комнату, где располагался кабинет Никифорова, больше похожий на келью монаха, пройти можно было только по узкому окопу – все остальное пространство «гостиной» занимали экспонаты, о ценности которых ведал лишь хозяин.

Страсть к собирательству у Никифорова была всепоглощающей, это была своего рода мания. В том смысле, в котором «граф Лев Толстой был графоманом – у графа мания была». Но у него, как и у великого писателя, кроме страсти, был еще и дар собирательства. При всем том НАН был убежден, что это – природное качество любого нормального человека.

– Человек рождается коллекционером! – доказывал он. – Первая коллекция ребенка – это его игрушки. Девочка двух-трех лет идет с мамой в магазин и просит купить куклу. Мама говорит, что у нее уже их пять, но дочка настаивает: «А такой нет!» Так у ребенка появляется коллекция кукол. Мальчишки с малых лет собирают гайки, подшипники, пуговицы, гильзы… Многие дети хранят обертки от конфет – фантики. А это, скажу вам, уже серьезное занятие: на легкомысленных вроде бы картинках – история страны. В 20-е годы «Моссельпром» выпустил более двадцати конфетных этикеток с рисунками и текстами Владимира Маяковского. Так вот ныне они – большая редкость, и немногие коллекционеры могут похвастать полным собранием «маяковских» фантиков…

Каких только коллекций не бывает на свете! Писатель Илья Эренбург собирал, например, курительные трубки. Можно собирать наперстки, дверные замки, пивные кружки, зажигалки, автографы, жетоны, пепельницы, бутылки, брелоки, керосиновые лампы, пресс-папье…

Коллекционирование – болезнь заразная и принимает самые причудливые формы. Писатель, редактор нашей областной газеты «Комсомольское знамя» Георгий Дмитриевич Ремизов коллекционировал… газетные ляпсусы. А этого добра, поверьте, в прессе было, есть и будет предостаточно. Бывают ляпсусы смешные, курьезные, но случались и трагические, которые ломали судьбы людей. Известен случай, когда в сталинскую эпоху в одной из центральных газет в слове «главнокомандующий» оказалась пропущена буква «л»…

Помнится, еще в советские времена, побывав в Западной Германии, увидел на одном из универмагов поразившую меня рекламу. Перевести ее на русский можно было приблизительно так: «Если вы не знаете, что вам надо, заходите к нам – у нас это есть!» То же самое можно сказать и об универсальной коллекции Никифорова – в ней есть все. Уникальная бронзовая чаша работы древнего китайского мастера? Пожалуйста! Щеколда времен Николая II? Без проблем, где-то лежит… Солдатская награда времен Суворова? Официальных знаков солдатской доблести тогда не существовало, но великий полководец по-своему отмечал своих храбрых воинов – серебряными рублями…

ИНТЕНДАНТ ВСЕХ ВРЕМЕН И НАРОДОВ

Понятие «всё» применительно к собранию Никифорова с трудом поддается перечислению. В его коллекции есть собрание компасов – морских, полевых, воздушных, старинных, современных, металлических, пластмассовых. Или, к примеру, обыкновенные газеты, которые собирают многие. Но вряд ли у кого есть номер, выпущенный на одном из островов Индийского океана тиражом, всего 100 экземпляров, и на котором стоит цена – две картофелины…

Когда приближалась какая-либо знаменательная дата и ее надо было как-то поинтереснее отметить на страницах, журналисты часто обращались за помощью к Никифорову. «Николай Алексеевич, а у вас случайно нет чего-нибудь, связанного с восстанием на броненосце «Потемкин»?» – «Обижаешь, у меня все есть!» И на следующий день приносил либо редкую почтовую марку, связанную с этим событием, либо старинную фотографию матроса, служившего на «Потемкине».

Николай Алексеевич был причудливым порождением советской эпохи, в которой многие общественные явления существовали и развивались в условиях двойных стандартов. XX век обрывал, подчас навсегда, родственные связи, разрушал семьи, и хранить семейные реликвии становилось делом опасным, а перед анкетной графой «Есть ли родственники за границей?» трепетало не одно поколение советских людей. Бесследно исчезали коллекции, собираемые десятилетиями, новый быт подчистую выметал из обихода привычные вещи «из проклятого прошлого». Редкие книги, картины, фотографии, семейные альбомы, дневники попадали в руки случайных людей и подчас шли на растопку. И чем чаще звучали слова, что «мы не иваны, не помнящие родства», тем больше мы становились этими Иванами. Человечество, согласно замечанию всезнающего Маркса, смеясь расставалось со своим прошлым. Однако смех в итоге у нас получился невеселым…

В период, когда вся страна в едином порыве готовилась встретить 100-летний юбилей В. И. Ленина, в музеях, в том числе и в тамбовском областном, началось настоящее безумие. Город Рассказово, который Ленин упомянул в одной из своих работ, стал чуть ли не местным Шушенским. В стране появились сотни людей, которые несли с Лениным бревно во время субботника или, по крайней мере, видели его живьем.

В какой-то степени подыгрывал властям и Николай Алексеевич, придавая своим небольшим выставкам, которые он часто устраивал в краеведческом музее, так сказать, революционное содержание. Но в душе он оставался собирателем в самом нормальном смысле этого слова. Для людей рисковых и отчаянных советский период одновременно был временем больших возможностей для создания коллекций, которые не жаловала официальная пропаганда. Можно было за бесценок приобрести антикварную вещь XVIII века или найти на чердаке резной ломберный столик работы знаменитого мастера. Коллекционеры, подобные Никифорову, спасали наше общее прошлое от полного забвения, возвращали нам, в конце концов, национальное самосознание, включали изолированную Россию в мировую культуру.

КАК «ИМПЕРИАЛ» СТАЛ ЛЕГЕНДОЙ

Люди ленивые и нелюбопытные считали его чудаком, который собирает всякий хлам и сочиняет о нем забавные байки. Официальные власти такой взгляд на личность собирателя устраивал, да и сам Николай Алексеевич творил себя как легенду – он легко и охотно вписывал себя в образ чудака, безобидного сочинителя почти детективных историй, в которых отделить правду от вымысла было невозможно. Да и внешний его облик соответствовал хрестоматийному образу собирателя. Высокий, худощавый, слегка сутулый, с располагающей улыбкой… В Тамбове за характерную фигуру и походку его добродушно звали Коля раскладной. Он знал об этом – и не обижался. Для него важно было, что его узнавали.

Лет тридцать пять назад меня, студента-вечерника Тамбовского пединститута, по его рекомендации приняли на работу в областной музей. «Он пока ничего не знает, – сказал Николай Алексеевич тогдашней директрисе Людмиле Николаевне Ростиславской, – но всем интересуется. Очень перспективный товарищ…»

Сейчас нас мало привлекают особенности развития революционного движения в Тамбовской губернии в начале XX века: эту тему наши краеведы и ученые изучили вдоль и поперек и защитили на ней не один десяток диссертаций. А вот реальные вещи, предметы быта, которые окружали человека сто, двести лет назад, по-прежнему имеют притягательную силу…

Много лет назад в селе Вячка, что в Кирсановском районе, я выменял у тамошнего председателя колхоза за бутылку водки разбитую пишущую машинку «Империал» времен коллективизации со шрифтом, перепаянным с латиницы на кириллицу. Видимо, она была реквизирована у какого-то местного грамотея и поставлена на службу социалистического учета. Кое-как отремонтировал ее, она некоторое время даже работала, а потом остановилась, исчерпав свои физические ресурсы. И стала частью интерьера редакционного кабинета.

Когда НАН в очередной раз зашел ко мне, он тотчас остановил взгляд на допотопной машинке времен, как я полагал, мюнхенского сговора.

– Николай Алексеевич, – сказал я, – если этот допотопный агрегат вас заинтересовал, можете взять его себе.

– И не уговаривай, – шутливо сказал Никифоров, – беру…

Позже я узнал, что это была одна из первых в мире портативных машинок, но ничуть не пожалел, что отдал ее Никифорову…

«ОТЕЦ РУССКОГО ФУТУРИЗМА» НАШЕЛ СЫНА В ТАМБОВЕ

О нем сочиняли небылицы, на него строчили анонимки в обком КПСС, сигнализировали в КГБ. Мол, много о себе понимает, всех-то он знает, везде-то бывал… А он действительно водил дружбу с мировыми знаменитостями, состоял с ними в переписке. А с «отцом русского футуризма», художником и поэтом Давидом Бурлюком его связывали чуть ли не родственные отношения…

Давида Бурлюка знают в основном по нарочито кратким воспоминаниям Владимира Маяковского «Я сам», изданным впервые в Берлине в 1922 году. В них поэт посвятил Бурлюку несколько глав, одна их них звучит так: «В училище появился Бурлюк. Вид наглый. Лорнетка. Сюртук. Ходит напевая. Я стал задирать. Почти задрались». В другой главе он сообщает об историческом событии: «У Давида – гнев обогнавшего современников мастера, у меня – пафос социалиста, знающего неизбежность крушения старья. Родился российский футуризм».

Вместе с поэтами Велимиром Хлебниковым и Василием Каменским Бурлюк в 1910 году выпустил первый альманах футуристов «Садок судей». Но когда со свободой творчества в Стране Советов было покончено окончательно, имя Бурлюка на его родине кануло в небытие. Сам же он эмигрировал в Японию, затем в США, где в начале 30-х получил гражданство. Много путешествовал по Западной Европе, стал весьма известным художником, выставлялся в лучших картинных галереях. Затем окончательно осел в Америке, где прожил долгую и счастливую жизнь.

Правда, накануне Второй мировой войны он намеревался вернуться в СССР – отказали. Предлагал в дар одну из своих лучших работ «Непобедимая Россия» – не приняли. Просил в обмен на свои поздние работы вернуть ему ранние полотна, которые пылились в запасниках советских музеев, – тоже отказали. Но при этом он не порывал связи с Тамбовом.

С семьей Бурлюков – Давидом и Марусей – Никифоров познакомился в конце 50-х годов. Они приехали в Москву, но посетить Тамбов Бурлюкам не разрешили. В те времена иностранцу из страны «загнивающего капитализма» приехать в провинциальный город даже в качестве туриста было крайне затруднительно. Тогда все главные достижения социализма демонстрировались в столице, да и то в специально отведенных местах…

А что иностранец, пусть даже русского происхождения, увидит в Тамбове? Разбитые пыльные улицы, убогий быт, полуразвалившиеся дома? Через сорок лет после победы пролетарской революции выдавать все это за «наследие проклятого прошлого» было бы рискованно.

Встретились они в Москве. Свою роль в их сближении сыграло и то обстоятельство, что Бурлюк несколько лет учился в тамбовской гимназии, а его отец – агроном по специальности – был управляющим в имении князей Оболенских. В Америке Бурлюк собирал русский авангард начала XX века и видел в Никифорове не только родственную душу, но и земляка. Они походили на двух инопланетян, которые вдруг выяснили, что они родом с одной планеты – из России. По возрасту Бурлюк годился Николаю Алексеевичу в отцы, да и относился он к нему по-сыновьи. Существует визитная карточка, на которой значится:

Николай Алексеевич
Никифоров-Бурлюк,

журналист, лектор, автор устных рассказов, коллекционер, приемный сын Давида Бурлюка – отца российского футуризма.

После той встречи они постоянно переписывались, обменивались сувенирами, редкими открытками, марками. В последний раз Бурлюк приехал в Москву незадолго до смерти и почти добился разрешения посетить Тамбов, о чем известил Николая Алексеевича. И приехал бы, но ему сообщили: Никифоров уехал… в Индию. Ему действительно сделали предложение, «от которого нельзя отказаться», и Николай Алексеевич по турпутевке отбыл «за три моря». Значительная часть экспонатов из коллекции Бурлюка попала в собрание Никифорова. У него хранится архив, связанный с Маяковским, Анной Ахматовой. Но советскую власть эти «порочащие связи» мало интересовали, поэтому Николай Алексеевич, дожив до преклонных лет, так и не смог создать музей Давида Бурлюка, о котором мечтал. Материалы для него он получал из Америки, и где-то в бумагах наших чиновников этот музей даже значится как созданный.

Незадолго до своей смерти некоторую часть своего собрания, связанного с «отцом русского футуризма», Никифоров передал тамбовскому коллекционеру Сергею Денисову, который в 2003 году устроил в своем частном музее выставку, посвященную 120-летию со дня рождения Бурлюка. В экспозицию вошли уникальные материалы о Владимире Маяковском, его личный автограф на книге, подаренной им Василию Каменскому, книги поэта, изданные в ранний период его творчества, материалы из архива Лили Брик.

Никифоров обладал уникальным качеством – умел связывать исторически и территориально разделенных людей. Шекспировскую строку «распалась связь времен…» цитируют часто и бездумно. А ведь в ней не только трагедия Гамлета, но и трагедия нашего народа, разделенного революцией. Но всегда появляются связные, которые восстанавливают связь. Таким связным эпох минувших со временем нынешним и был Николай Алексеевич.

«СТРАННЫЕ ЛЮДИ» ИЗ ОКРУЖЕНИЯ СОБИРАТЕЛЯ

Иногда Никифоров казался человеком ниоткуда. О своем происхождении, о своей родословной он до последних лет жизни рассказывал скупо и неохотно. Отчасти из лукавства – неизвестность как раз и порождает самые невероятные легенды, в том числе и о его семейной жизни. Одни считали его закоренелым холостяком, другие наоборот – чуть ли не многоженцем. А между тем Николай Алексеевич был дважды женат – всего дважды. До войны, когда работал заместителем директора Тамбовской областной филармонии, он женился на учительнице Валентине Политовой. В 1939 году у них родилась дочь Лия, но вскоре они расстались. Новый муж Валентины удочерил Лию, но Николай Алексеевич связь с дочерью не потерял. Помогал ей, а когда дочь выросла, поспособствовал ее поступлению в Тимирязевскую академию, помогал ей. Его второй брак с москвичкой, архитектором Галиной Колчицкой тоже был недолгим…

Ясность в личную жизнь собирателя внесли его родные сестры Надежда Алексеевна Быкова и Нина Алексеевна Цыбуленко, которые до замужества, разумеется, носили одну с братом фамилию, а также его племянницы Марина – она же Мария – и Наталья.

Его отец – Алексей Алексеевич Никифоров – был родом из Орловской губернии. Рано остался без родителей и пошел в армию, в царскую, разумеется. Служил в 7-й артиллерийской бригаде, которая дислоцировалась в Тамбове, в районе нынешней улице Московской. В семье Никифоровых хранятся серебряный часы с крышкой, на которой выгравировано: «Бомб. Алексеью Никифорову за отличное окончанiе учебной команда 7-й арт. бриг, въ 1907/8 уч. г.». В Тамбове же он и познакомился со своей будущей женой – Марией Ильиничной Арфеевой. А за несколько месяцев до начала Первой мировой войны– 16 февраля 1914 года – у них появился сын Николай.

Жили они в собственном доме на углу нынешней улицы Чичканова, которая исстари называлась Подьяческой. В период нэпа, когда жизнь вроде бы стала налаживаться, Алексей Алексеевич открыл в доме кустарную мастерскую: чинил примусы, лудил самовары – был он мастером на все руки, потому заказов имел достаточно, чтобы худо-бедно прокормить семью.

Но наступил 1929 год. Новая власть решила окончательно покончить с частной собственностью не только в селе, но и в городе. Домовладение обложили налогом, а потом национализировали. Семья Никифоровых с мамы ми детьми несколько лет скиталась по квартирам, пока и 1945 году не обосновалась окончательно в доме на улице Максима Горького. А их прежнее жилье стало магазином, который вплоть до его сноса называли «арфеевским». Сейчас здесь магазин «Охотник».

– Кроме нас, – рассказывает Надежда Алексеевна, – у Николая был брат Михаил, но он умер в шестилетнем возрасте. Николай закончил в Тамбове 8-ю школу. Учился он средне, но интересовался всем. Увлекался парашютным спортом, конным, стрелковым, получил даже значок «Ворошиловский стрелок». Но примерным учеником не был, однажды, как рассказывали родители, выбросил из окна парту. Потом поступил в Воронежский химико-технологический институт, но не закончил его… Брался за все и всегда что-то собирал: марки, открытки, камни…

– Когда дядя Коля написал о факте моего появления на свет Бурлюку и сообщил, что меня назвали в честь его жены Марией, – рассказывает племянница коллекционера, – то Бурлюка это страшно обрадовало! Он вообще относился к дяде Коле как-то по-родственному. От Бурлюка он получал множество рисунков, тот писал, что каждое утро вместо зарядки рисует портрет своей жены Маруси. И присылал для меня красивые платья… Я, наверное, была единственной в Тамбове девочкой, которая носила американские платья… Жили мы очень тесно, убираться в доме он разрешал только к Пасхе. Любил вкусно поесть, но где хлебный магазин – не знал. Бытовые проблемы его не интересовали. Одевала его тетя Надя, она работала на базе «Росторгодежда», поэтому дядя Коля всегда выглядел элегантно…

Большая дружба связывала Никифорова с художником Георгием Николаевичем Карловым, который часто бывал в Тамбове. Он обладал феноменальной особенностью рисовать обеими руками одновременно две разные фигуры. И создал множество шаржированных портретов НАНа, которые частично вошли в первую книжку Никифорова «Поиски и находки».

Частым гостем в доме был и московский поэт Николай Глазков. «Странный человек», – сказала о нем Нина Алексеевна. Поэт действительно производил странное впечатление на окружающих, и не только своей внешностью, но и необычным поведением. Многим Глазков запомнился по фильму Андрея Тарковского «Андрей Рублев», где он сыграл эпизодическую роль «летающего мужика» с его знаменитым: «Летю!»

От всесоюзного общества «Знание» он много ездил по стране, выступал со своими рассказами перед любыми аудиториями. От этого же общества он имел возможность ездить и за границу. Бывал в скандинавских странах, в Индии, Египте… И всегда с ним была крошечная «цепка», оснащенная великолепной цейсовской оптикой. Этот крохотный «шпионский» фотоаппарат, снимающий на 16-миллиметровую пленку, был частью его коллекции и рабочим инструментом. И отовсюду он привозил множество диковинных сувениров, древние маски, старинные лампы.

…К Никифорову часто обращались за консультациями, он имел феноменальную память и всегда знал, где найти нужную информацию. Собственную же коллекцию он помнил, что называется, наизусть. Но с годами, как сказал поэт Ярослав Смеляков, «ослабла память, мозг устал». И зрение стало подводить. После кончины Николая Алексеевича судьба его коллекции остается под вопросом…

Его наследники понимают, что ее необходимо систематизировать, разобран. Они готовы передать что то – в музей Маяковского, что то – в областной архив, в местные музеи. Но занятьем этим должны специалисты, и при этом – люди неравнодушные. Жаль, если связь времен, которую несколько десятилетий восстанавливал Николай Алексеевич Никифоров, оборвется.