Владимир Руделев. Дрозд-рябинник. Стихи на прощание
Тамбов, 2012
На конференции в честь Кирилла и Мефодия
Какие вдохновенные доклады:
послушать их и мёртвые придут!..
Знакомый человек в седьмом ряду —
совсем невдалеке, почти что рядом…
Пытаюсь взглядом взгляд похитить круто.
Но слышал: друг мой умер год назад…
Волос кудрявых тот же дикий сад
и та же рыжая кожанка-куртка…
«Так ты надул нас всех, собачкин сын!»
…Я жду с тревожной мыслью перерыва.
И друг, немой и скользкий, словно рыба,
глядит в подаренные мной часы!
Вот перерыв. Бегу обнять дружка,
густой толпы одолевая рухи…
«Да, — говорит, — о моей смерти слухи,
старик, преувеличены слегка!»
«А как доклады?» — «Хороши. Не слушал
я их, признаться. Всё не так… Прощай!»
По сердцу вдруг ударила праща.
И заложило враз глаза и уши.
А друг, манерное, всем говорил,
рассыпав знаков тучную колоду,
какие буквы изобрел Кирилл
и вёз их в дар моравскому народу…
Уж друг-то это год назад узнал.
И я, наверное, узнаю скоро…
Какая вдохновенная весна!
Как соловьи поют ночами хором!
21 мая 2011
Дрозд-Рябинник
Его защёлкнул фотоаппарат
на сладкой полыхающей рябинке…
«Давно нам познакомиться пора б
на хрусткой поэтической стезинке!
Я — не прозаик. Я, как ты, — Поэт.
Смотри: уста от вдохновенья красны.
И очи, как твои, легки и ясны.
Ты — мой кунак до самых дальних лет!»
Головка вылита из лазурита —
из камня, где рождается лазурь,
а крылышки — из пёстрого гранита,
рябые, как осенней дали хмурь…
«Ты так велик. Как Пушкин. Или этот…
поэт, расстрелянный за «недонос».
Все трое — вы Небес великих эхо,
созвездие святых Крестов и Роз.
И я, как вы, нелепый «недоносок»,
иду, смеясь, по лезвию ножа
и молча умираю, не дрожа,
и не боюсь расстрелов и допросов».
22 мая 2011 г.
Война 1914 года
Об этой Войне говорят неохотно,
«Отечественной» — не зовут. По злобе’!
Как будто не русские люди в окопах
там гибли, покорные горькой судьбе.
Как будто в штыки на врага не ходили,
кресты им не вешал на грудь Государь.
Вдали ещё были катыни-хотыни,
а подлость вздымалась, как ныне, и встарь.
И я не представлю подлей тебя. Кайзер,
кого-нибудь, кто под гранитами спит.
Подобье мерзейшей заразы-проказы,
на русских героев ты вылил иприт!
Ни рыцарской чести, ни славы, ни силы —
один обнажённый постыдный порок!
И Божьею волей великий Брусилов
тебе преподнёс знаменитый урок…
Но сколько осталось в душе нашей яда.
И злоба потоком текла через край.
И в дом наш вернулся отравленный дядя —
взглянуть на детей и отправиться в Рай.
А в бой уже рвался мой дядя-подросток,
лихой музыкант, и певец, и плясун —
последний в роду нашем дивный отросток,
чтоб сгинуть под Пинском в болотном лесу.
И тут расхрабрился бобыль наш беззубый —
двоюродный дедушка, бабушкин брат.
И крест заслужил. И вернулся назад.
Но лишь для того, чтобы мать мою в губы,
племяшку-любимицу, поцеловать
и быть погребённым в Галиции дальней…
Правители, встаньте! Найдите слова —
в честь Царской России, Отчизны опальной.
ведь новая слава без старой — слаба!
23 мая 2001 г.
Сакмарские кашки
Памяти П.Я.Мишина
Как из Руси языческой посольство, —
богатыри! Крутые плечи, лбы…
Могучие столетники-дубы,
горящие на заходящем солнце…
На крыльцах изб их много — юных старцев.
Вернувшись, взяли в жёны вдов скорей.
Счастливые: сподобились остаться
в десятке лет советских лагерей.
За что десятка, враз умом не схватишь!
Боялась их опасливая Власть…
Иконы и портреты в каждой хате —
не разберёшь, кому поклоны класть.
Когда в станице церковь возносили,
писал и то, и это — богомаз…
Два казака во младости и силе:
один — черняв, другой — голубоглаз.
И не подумаешь: родные братья!
И не поверишь: бились меж собой!
Чернявый в Белой подвизался Рати,
а белый за Советы рвался в бой.
И чудеса! Ведь уцелели оба.
Прошли и тот, и этот — лагеря.
Но между ними не утихла злоба:
как встарь, клянут друг друга и корят.
Один за Ленина вдруг лозунг крикнет.
Второй, перекрестившись. — за Царя.
В Сакмаре встретятся зимой на рынке —
и прежняя огнём пылает пря.
Вот-вот взовьётся то иль это знамя
и вырвется из торбы сатана.
Окончилась Гражданская война.
Окончилась ли? Как решить, не знаю.
25-26 мая 2011 г.
(по дневниковым записям, сделанным в селе Архиповке Сакмарского района Оренбургской области в конце 50-х гг.)
Чайки
Не захотел в автобусе толкаться
иль третьим лишним в ГАЗике сидеть
Встревожила назойливая сеть
словесных и иных ассоциаций!
Так что ж теперь? Попробовать по-потьи
взлететь? Да не хватает птичьих крыл.
Без этих рудиментов Бог явил
меня на свет, владельца грешной плоти.
Иду пешком вдоль Яика-Урала
по узкой тропочке. Всего семь вёрст!
Такой же путь — не много и не мало —
намерили мне предки до небес.
И вот они открылись, небеса,
красиво отражённые в лимане.
И храм Фомы в серебряном тумане.
И прочая волшебная краса…
А мне теперь лишь плыть в одних трусах,
держа в руке над головою узел.
Мечтании и надежд печальный узник,
я чуть не растворился в чудесах.
А дальше — тёмных вод журчливых пряжа
и ласка завлекающих болот.
И заросли колючие. Но вот —
награда: радость золотого пляжа.
Но всем ли он доступен. Рай Златой
(канадские бескрайние клондаики)…
Крикливые, бессовестные чайки
кружат над моей буйной головой.
Всё ниже опускаются. Всё злобней
их пакостный и беспощадный визг
Взошёл без приговоров я и виз
на страшную Судьбы жестокой лобню.
А если вдруг я на чужой планете
невольно очутился? Просто так!
Тогда, чудак, налаживай контакт,
ведь все Единого мы Бога дети!
Я руку к сердцу подношу: мол, друг
я вам, летать умеющие твари!
Они по-своему взялись гутарить
и разлетелись все по гнёздам в круг.
Я шёл легко по солнечному Раю.
И птицы щебетали мне из гнёзд,
что я прошёл свои семь трудных вёрст
и ждёт меня Награда дорогая —
прекрасная, уставшая от слёз.
Оренбург, лето 1960 г. — Тамбов, 1 июня 2011 г.
На уход т жижи любимого кота Луи-Филиппа
…Взбирался на колени и закорки,
съедал весь мой обед и — дрых потом
Поэтом был мои кот — не хуже Лорки
в какой-то жизни, где я был котом.
Умел стоять на задних лапах ловко.
Стихи любил, святая простота!
В оливковом саду убили Лорку.
Потом карабинер пальнул в кота…
Потом, лет восемь или семь назад,
в смешении рассветов и потёмок,
пришёл ко мне подброшенный котёнок,
даря лучистых глаз святой азарт.
Всё было! Страстных кошек «SMS-ки»!
Котов соседских вопли по ночам.
Кота я называл по-королевски,
а если злился — Васькой величал.
В последний день не ел он и не пил.
У ног лежал и. видно, плакал горько.
В который раз ушёл из Жизни Лорка,
прервав Поэзии опасный Пир…
8 июня 2011 г.
Перрон (1940 г.)
Событий огненные кони
не сгубят Памяти перо…
На солнцем залитом перроне —
мой дядя, грустный, как Пьеро.
Моряк, строитель Волховстроя,
он плачет (видно даже нам!):
Маруся, дядина жена,
уж больше очи не откроет…
Отец мой рядом — в новой форме.
Прощаются навек. И вот
подходит поезд. На платформе —
сестра отца. Какой живот!..
Приехала рожать с Востока
в богохранимую Рязань.
Ровесник, брат мой, врун и дока,
ластится к тётке, словно сань.
Отец и мать его подходят,
встречают юную сестру…
А это — дед наш с бабкой, вроде,
вдали стоят, как на смотру.
Ждут сына младшего. Покуда
он не примчался из Москвы.
Но не корите сына вы:
сейчас, смотрите, будет чудо!
Свились вдруг параллели в узел.
Какой Эйнштейн их разведёт!
И на перроне — весь наш род
(шары в одной бильярдной лузе).
Такого больше не дождаться:
перронный сморщится асфальт…
Отец погибнет возле Гжатска,
а дядю сгубит Бухенвальд.
И брат спасётся еле-еле
от взрыва в Тоцких лагерях.
И вновь сольются параллели.
Но где-то Там, в Иных Краях…
11-12 июня 2011 г.
Сапоги
Мы с дедом шли по улице Затишюй –
«Затынной» называлась слобода
в далёкие, ушедшие года,
когда её не связывали с тиной.
А тины-грязи много — хоть беги
в державы, где ещё держались тыны
и солнца золотились, как алтыны…
Вот не были б худыми сапоги!
Они были ещё великоваты
(достались мне в наследство от отца!).
Но быстро износились до конца.
И в адрес мой злословили ребята.
Как был ехидный смех их неприятен!
А ноги вечно промокали враз.
Мать сшить решилась обувь на заказ.
И лучший мастер дедов был приятель.
Мы на Затинке дом нашли его.
Меня узрев, сапожник чуть поахал.
На стол поставлен был и чай, и сахар.
А прочего, хмельного, — ничего!
Кололи сахар щипчиками дружно.
И разговор попутно шёл о том,
как дорог нынче настоящий хром.
И гвоздики достать покрепче нужно…
Как измеряли мне мои плюсны!
Как о цене изысканно базар шёл!
Шукаев-мастер был красив, как маршал.
А в сапогах ходил я две весны.
И дольше б я ходил в них, горд, как в гимне,
да, как на грех, тогда я быстро рос.
Блажен сапожник, сшивший сапоги мне!
Оставшийся в живых великоросс!
16-17 июня 2011 г.
Patria
Моя родная Patria!
Любезная Отчизна!
Скажи, какая партия
тебя прожжёт, как линза?
Какой счастливый деятель
(любитель добродетелей),
исполнив бравый танец,
тобою править станет?
Грозит нам новый Чернобы’л,
летит комета-глыбина…
Но я хотел бы, чтоб Он был
похожим на Столыпина.
Чтобы Его народец мой
прославил дивным пением.
Чтоб Он, как Александр Второй,
был горд освобождением
Народа, что звался благим
(иначе всем нам хрен цена!).
Чтоб был наследник Ельцина
и возвратил нам гимн!
Нельзя же только в ВЧК
искать истоки гения.
Ты будь храбрее Колчака,
мудрее Маннергейма!..
Я мог бы долго петь тут всласть
о вкусе власти-пряника.
Но знаю ведь, какая страсть
ждёт моего избранника.
Не долги будут ваши дни,
благие человеки!
Но Ты не бойся. Ты — рискни!
И будешь жив во веки!
19 июня 2011 г.
«Умягчение злых сердец»
Ай, как хорошо автобус мчится
мимо остановки, где стою
я! Мой взор от счастия лучится,
хоть и знаю, что душе — каюк!
От проклятья удержались пе’рсты.
Вижу только: плачет Божья Мать.
И кинжал вонзил Ей прямо в сердце
хам-водитель, неразумный тать.
Жду. Но мимо нас второй промчался.
И — ещё кинжал в Её груди.
Третий тоже не прибавил счастья.
Хоть теперь пешком домой иди!
Что ж! Иду. А ведь тяжёл пехтерь мой.
И в руке довольно грузный сак.
Ждёт меня мой Лермонтовский Терем
и женою выращенный Сад.
Но попробуй — подойди к калитке!
На пути — решётки! C’est la vie!
Мой сосед, далёкий от молитвы,
разбросал «сокровища» свои.
И в сарай мне не пройти: завален
мусором и хламом: «Вот тебе!»
Это тоже сделал по злобе’
мой сосед, такой красивый парень!
Разобрать! Расчистить! Что за дело!
И — в ответ услышать грубый мат!
Семь клинков в груди кровоточат
У Христовой Матери, у Девы.
С горечью сердечною поник…
А Небесная Царица шепчет:
«Ты скорее помолись за них —
и па сердце сразу станет легче!»
20 июня 2011 г.
Монолог
И.З. Елегечеву
И вот опять, в преддверии Конца,
к стене придавленный бесовской ратью,
я вспоминаю молодого тятю,
взнуздавшего гнедого жеребца…
Как басок был он на своём коне!
Как брав был спутник, с ним скакавший рядом!
…И слышен разговор их долгий мне.
И туча слов по сердцу сыплет градом…
Ах! этот душу рвущий разговор!
Ах! это предсказанье древних инков!
То успокоимся мы, чуть к нему привыкнув,
то вновь на вспуганной душе разор!
Теперь до часа знаем сроки крахов:
летит на Землю огненный болид.
Умрём в момент! Но вёртких олигархов —
в горах просторный бункер сохранит…
Они и спешно и успешно строят
подземный свой ликующий Дворец,
подобный дивной легендарной Трое…
Но — слышу я: смеётся мой отец!
И друг его испытанный — хохочет,
хоть рядом уже где-то злобный враг.
Их через час, как говорят, замочат
радетели далёких вечных благ.
Любовь и Совесть утопив в Каяле,
каратели спасти тела спешат.
И беззаботна грешная Душа!
А миг последний дан — для Покаянья!
27 июня 2011 г.
Ельня
(1937г.)
Напротив нас жил вдохновенный отрок:
не голова-идей великих свёрток;
изобретенье — чуть не каждый день!
В штанах ходил почти до дыр протёртых.
В сарайчике полно щипцов, отвёрток.
А в жизни радости и счастья — всклень!
День проходил не валко и не шатко.
Но к вечеру — фанерная лошадка,
с бугра бежала, чуть ли не в Десну.
И робота-собачки злая хватка.
Её конурка — расписная хатка.
И всё — подобное Мечте и Сну!
Но вот однажды — жуткое творенье:
упругий лук и стрелок оперенье,
и тетива, зелёная, как ель…
Лошадка в непонятном измеренье,
собачка-робот — зла до одуренья…
Теперь для отрока всё это — цель!
Но кто это смеётся звонко, звонко?
Да. На крыльце — любимая сестрёнка.
И мчится прямо в сердце ей стрела.
И в теле содрогнулся каждый потрох.
И в ужасе бежит несчастный отрок
И голова от седины бела!..
Его почти полмесяца искали.
Да. видно, сердце выбито из камня…
А нам была пора — в далёкий путь.
Я торбу нёс до самого вокзала,
а мать сестру мою в руках держала.
И тут — увидел я всю эту жуть!..
…Толкали мальчика в вагон напротив,
седого, грязного, в чужих лохмотьях.
На муки отрок шёл. людей стыдясь.
И всю страну в тот год вели на муки.
И за Десной не умолкали звуки.
И радовался бедам Черный Князь!
4 июля 2011 г.
Рязань
(август 1942 г.)
В тот день нас «одарили» похоронкой –
и горем, как огнём, зажегся дом…
И зарыдала мать. И — мы с сестрёнкой…
Мы думали, что смерть пройдёт сторонкой:
плач проливной и так звенел кругом!
Лишь бабушка от слёз смогла сдержаться:
бесслёзно причитала в полутьме…
Отец был похоронен возле Гжатска —
успел комбат нам написать в письме…
Рассыпались надежд последних цепи.
Глаза застлала тягостная тьма.
И бабушка нас окрестила в церкви —
меня с сестрой, чтоб не сошли с ума,
Мы в уголке повесили иконку:
Предвечный Сын, в зелёном пояске,
держал листок в протянутой руке…
Нет, нет, не фронтовую похоронку!
И не письмо, что написал комбат,
в последний раз в атаку поднимая
своих в конец измученных солдат!..
Святой Малыш нам нёс письмо из Рая!
Мы знали: Там теперь живёт отец,
хоть был безбожник он — до смерти славной,
делам и подвигам бессмертным равной,
на главе его — святой венец!
15 июля 2011 г.
Краснокамск
(февраль 1942 г.)
В помойках век свой доживали Ели,
окутанные пёстрой мишурой
и в клочьях серебристой канители
Красотки-сосны их сыграли роль.
А мы своё встречали Новогодье
ещё в пути, вблизи Уральских гор.
И вот уж Время, повернув поводья,
нас гонит вспять, как надоевший сор.
И впрямь: в тылу — избыток интендантов,
на фронте — дефицит стрелковых войск.
Лицо комбата — бледное, как воск…
И комиссар — загадочен, как Данте…
Зато подвижен средний комсостав:
спешит скорей податься в добровольцы.
И наш отец, пуская дыма кольца,
сдаёт дела, от подлых лиц устав…
Уехал он в Свердловск на переучку.
А мать в дорогу пышек испекла.
Остаться б нам в тылу, конечно, лучше.
Вот только хлебца мало. И — тепла.
С сестрой к запасам мы не прикасались
Но утром одноклассник мой зашёл.
Тимоша-побирушка (кос, как заяц!) —
и я кусочек для него нашёл.
А он ешё просил, крестясь… Для брата…
И для сестры-не опуская глаз.
…Мать увидала: пышек маловато,
но не ругала и не била нас.
Меня, поскольку был сестры я старше,
спать уложила тут же — натощак!
Я услыхал: соседка-комиссарша
мать позвала помочь ей в мелочах.
С заимки-де им привезли картошку.
«Не знаете ль, как делают крахмал?»
Мать с жаром поработала немножко.
Хозяин детям выжимки отдал.
Оладушки мать испекла нам тут же.
Я в жизни слаще ничего не ел,
какой ни подавали б завтрак-ужин,
в каких бы ресторанах ни сидел.
И во дворцах был королевских, ханских
(в фантазиях художественных, жаль!),
а как в рязанский дом свой приезжал,
просил оладушек по-краснокамски.
17-19 июля 2011 г.
Нижний Тагил
(1942 г.)
Я помню, как сюда из Краснокамска
нас привезли весёлые бойцы,
не знавшие ни матюгов, ни хамства, —
всех, у кого на фронт ушли отцы…
Они снесли в вагоны наши вещи
и отбыли не солоно хлебав.
Парнишка-проводник, скользя, как лещик,
всех оттеснить сумел во двор, за бак.
И тотчас же захлопнулись ворота:
шпионов так ловили в те года
далёкие от фронта города,
а также дезертиров косоротых,
от смерти убежавших кто куда…
И, не успевшие зайти в сортиры
и щец пустых в столовке похлебать,
полезли на ворота «дезертиры».
«И ты беги, сынок!» — сказала мать.
Я перелез высокие ворота,
сумевши одолеть постыдный страх.
За мной наверх отважная сестра
ползла, как паучонок по тенётам.
А мать на месте всё стояла, ахала
и плакала, не утирая слёз.
Лихой «шпион» с лицом святого ангела
её, словно на крыльях, перенёс.
И мы помчались к ждущему нас поезду.
А тот издав предательский гудок,
пошёл вперёд. Страшней рассказа-повести,
клянусь, представить я себе не мог.
Ведь там заветный скарб наш был в вагоне.
И с пышками спасительный мешок.
Нам умереть осталось на перроне.
Судьба нас резала под корешок!
У матери вконец сдавали нервы.
Она рыдала, нас с сестрой обняв.
И разом осенило вдруг меня:
я произнёс, с мольбой взглянув на Небо…
«Останови его!» — сказал я Богу,
никак ещё Владыку не назвав.
И поезд вздрогнул, вновь гудок издав,
и даже к нам подвинулся немного.
Лежали целыми все наши вещи.
И жизнь заштопала лихой изъян.
И проводник, как князь Олег наш вещий,
с улыбкою билеты наши взял…
20-21 июля 2011 г
(по нижнетагильским дневниковым записям 1970 г.)
Свердловск
(1969—1942)
Счастливый, солнцем залитый Свердловск.
И памятник печальный у вокзала…
О сколько их в боях жестоких пало,
прекрасных ангелов Христовых войск!
Прогулка по серебряной Исети.
Любимой рядом светлая рука.
И, словно взлёт на крыльях в облака. —
доклад в Уральском университете.
И вновь вокзал. Зашторенный вконец.
И нет вблизи Железного Курсанта.
Он жив ещё. Знакомая осанка.
И я узнал его: он — мой отец!
Ремень — без портупеи и нагана.
Мать и Отец. Сестра. Вокзальный гул.
Я — на вещах, подобии Монблана.
Отца я долго ждал. И вдруг — уснул.
Отец помог нам вещи сдать в багаж.
И мы без них вздохнули на свободе.
Без душу изнуряющих поклаж!
И полчаса отец был с нами вроде —
вполне реальный и живой вполне.
И — словно не погибший на войне!
28-31 июля 2011 г.
Памяти Ивана Захаровича Елегечева (русского писателя, жившего в Тамбове)
Вот и пришли нам сроки вымирать —
лукавому мошеннику в угоду…
Умеет нашу красоту-породу
унизить в морге низменная рать!..
А как, скажи, твоим друзьям по цеху
связать в речах хоть пару свежих фраз!
Сейчас ты встанешь, жуткий снежный барс,
и оглушишь нас всех вулканным смехом…
И не пойдёт никто нести твой гроб,
улыбку пряча траурною шалью.
Рванётся негасимый Протопоп.
И славою измученный Державин.
И женщины — из всех дарёных то’мов
(их возлюбил наш горделивый Град).
И — выше всех признаний и наград —
из тьмы тобою вырванный Антонов…
Как много людям ты открыл чудес!
Какие страсти описал и блага!
Как светел многозвучный «Русский Лес»!
Как лучезарна праздничная «Байга»!
А «Мангазея» так уже далека
от властьимущих бездуховных душ…
Прости, коль мы не поняли намека!
Если в сердцах остались мертвь и сушь!
Прости, коль улыбнулись ненароком,
когда увидели тебя с клюкой,
несущего домой подругу Блока,
спасенную на свалке за рекой…
О, эти Блоковские незнакомки —
теперь не их эпоха, это — факт!
Оборвались сердечные постромки,
и разом жизнь перечеркнул инфаркт…
И ты плывёшь по сельскому кладбищу
к могиле у скрещения дорог…
И взглядом зорким шестикрылый Бог
тебя давно в своих просторах ищет.
Он залпом книги все твои прочтёт.
А слабости твои? Они — не в счёт!
3 июля — 12 августа 2011 г.
Солнце и Тучка
Царственно плывущее Светило
на секунду облачко закрыло
крохотная тучка кружевная,
радостная, праздничная вайя.
Этот миг ничтожный, скоротечный. —
что он значил в Жизни Бесконечной!
В бездне знаменательных событий:
революций, войн и чаепитий
где-нибудь в Мытищах или дальше —
в самой гуще Злобы, Лжи и Фальши!
Добрый мой, любезный мой приятель!
Как мне дивный миг тот был приятен:
золото с вишнёво-алым соком…
Как всё было близко и весомо!
Всё разумно было, всё доступно:
и акаций длинноногих сукна,
и парадные мундиры клёнов,
всё ещё не жёлтых, а зелёных…
Ведь зелёный — это цвет Надежды.
Солнце вспыхнуло, открыло вежды,
обдало нас всех магнитным ядом.
Слуги-ветры оказались рядом.
Им карать и разгонять не скучно!..
Не погибла крохотная тучка
кружевная, тихая бунтарка.
Вспыхнула звездой небесной ярко.
16-27 сентября 2011 г.
Сон об иконе Пресвятой Богородицы Марии Феодоровской
Евангелист Лука любил Марию.
Он святость Девы-Матери познал
и образ дивный на доске создал
и ниспослал его в мою Россию —
в ещё не наступившие века…
Я вижу их теперь издалека,
поскольку семь веков спустя родился.
А вот о тех веках мне сон приснился,
загадочный и чистый, как река…
Вдали, я вижу, — древний Китеж-город.
И озеро. И свет. И тишина.
Со мной — моя послушная жена.
С молитвой поднимаемся на го’ру
мы с нею радостно и невесомо
и видим деревянную часовню:
высокий шпиль с крестом и тучек смены:
внизу — приваленные камнем стены…
Душа тревожной радости полна!
В любой из стен — ни окон, ни дверей…
Жена давно уж встала на колени
и молится без страха и без лени.
И невеликий узелок при ней…
А я ещё стою — в мурмолке-шапке,
ищу глазами Образ близкий, жаркий
И не могу нигде Его найти.
До чуд святых и слёз целебных жадны,
зачем мы были столько дней в пути?
Тот Образ претерпел огни и воды
(злокозни богомерзких ариан!)
и слезы православных христиан…
В кровавые иконоборства годы
была тягчайшею из всех улик
Мария-Дева в золотой короне.
Прекрасной, юной Параскевы лик
стал Ей прикрытьем, маскою и бронью —
от злых мечей и беспощадных пик.
Ещё был щит — Кириллов мудрый знак.
Он звался словом «Холмъ» или «Горою».
И вот его я вижу близко так,
что не могу уж совладать с собою.
И. на колени падая, молюсь
у стен глухих приветливой часовни,
грехов тяжёлых сбрасывая груз.
Но до стези блаженной далеко мне.
И не проходит тягостная грусть.
Но вот одна из стен взвилась, как плат.
Часовня целый миг была раскрытой.
И вышел воин Фёдор Стратилат
с красавицею, прозванной Мокридой
(так Параскеву звал и стар и млад).
А где ж Мария? В знаках вся Она
и вышивках Божественного Сада!
На брачном пире князя Александра
Её увидела моя Страна…
Она ответить Время не просила,
в чем князя Невского святая сила.
И чем была б сильна его рука,
его копьё, серебряное стремя,
когда бы не евангелист Лука
и не его бессмертное творенье?..
Закончив на Горе’ стихотворенье,
я мыслью улетал в свои века.
29 сентября — 3 октября 2011
Утро туманное…
Туманное тургеневское утро.
На нивах по’лог белый, как творо’г.
В такси — в тоске я, в напряженье, будто
меня преследует унылый рок…
Весна орловская — ещё в начале,
в моих краях растаял снег давно.
Извечные отчаянные чары
чело качают. И в очах черно!
Откуда это? Что за наважденье
и вовсе не тургеневский обзор?..
«Всему виной, — мне говорит шофёр, —
таи, на горе, лесные наважденья.
Для наслажденья сажены дубы —
поди, ещё в тургеневское время.
Теперь они — как траурное слемя:
людские облики — носы и лбы!
Печальные древесные подобья
людей, захороненных в их корнях.
Невиданные, странные надгробья!..
Отцы рассказывают: второпях,
Орёл сдавая, очищали тюрьмы;
всех заключённых отвели в расход…
А под деревьями копали трюмы
и прятали в них убиенный «сброд»…
Ещё отцы, как будто, говорили,
что тихо зэки приняли расстрел
Одной лишь Спиридоновой Марии
в рядах бунтарский голосок звенел…
А немцы, город взяв, искать не стали,
места, где совершайся страшный суд.
И был спокоен вождь товарищ Сталин.
И нам пока осмыслить недосуг
события: их не запомнить проще…
Пора б покаяться, а мы — молчок!
Фантом Тургенева гуляет в роще.
Льёт слёзы неспокойный старичок».
6 октября 2011 г.
(по дневниковым записям конца 90-хгг.)
Вечные огни
Есть в каждом городе такой огонь.
Что газ жалеть, коль жизни не жалеют!
Бомжи здесь вечерами руки греют,
лелея в памяти медуз-горгон.
И варят суп на траурном огне,
еду палёной водкой запивая.
Невдалеке, культурная вполне.
гуляет популяция другая.
Там стол богаче. Там на спинке лавки
изысканно пируют досветла:
едят икру, колбаски, шоколадки.
А водка — та же. Прямо из горла’.
Бомжей не любят. Нет! От них несёт
контейнерною ванею безбожно.
И вдруг — подходит (самый низкий сорт!)
из люка вылезший лохматый бомжик.
Он просит закурить. Он — лейтенант,
израненный в Чеченскую кампанию.
В душе философ. Мудрый, словно Кант.
Ему дают. Его зовут в компанию…
И — бьют наотмашь. Каждый. И бегут.
Избив до полусмерти. Врассыпную.
Потом, гнувшись, на огонь кладут.
И поминают чью-то мать честную.
А он горит. с Огнём сливаясь Вечным:
ему гореть в бою — не привыкать!
И плачет над героем Божья Мать
высоко в Небе, на Пути на Млечном.
12 октября 2011 г.
Праздник Покрова Пресвятой Богородицы
«Смотрите, снег!» —
«Не может быть! Так рано?
Да где же он? Приснился? Как же так!»
«Он быч! Он шёл!
Крупчатый, словно манна.
Ион Её был самый первый знак…»
…И вот уж знак второй — обида, слёзы
Но дождь спешит пролиться поскорей.
И Солнце, как юродивый Андрей,
лучом открыло нам кресты и розы,
расцветшие средь сонма облаков
бесценно-малахитового цвета.
Мы радуемся, празднуем, ведь это
и есть Её божественный Покров.
«Вот видите?» — Андрей лучом-рукою
отверз Небес сладчайшие уста.
И разом семицветною дугою
зажёгся Образ Матери Христа.
И птиц небесных ожила вдруг звень.
И Глас раздался: «Ныне отпущаю».
И радостен, и сказочен был День,
такой же Год счастливый обещая
14-16 октября 2011 г.
Сон об этикете
Как будто снова пригласит,
чрез Министерство иль Обком,
или в само’й Небесной Силе,
подняться на Высокий Холм —
за незабытые открытья.
и не закопанный талант,
и за уменье на таран
лететь навстречу лживой прыти.
и очищать от чёрных вакс
Науки радужное Небо,
и в клочья рвать бесстыдный невод
с названьем неопрятным — «ВАК».
И вот, пройдя босым по росам
и щель пробив в строю оград,
я вдруг узнал, великий Росси,
тобой и мной любимый Град.
Как будто рухнул Мирозданья
картонно-карточный макет,
и лишь одно осталось зданье
с названьем — «Университет».
А там — и лестница, и сени
(в далёком прошлом — коридор).
И всё тут: лекции, и сеймы,
и дам курящих разговор.
Зовут: то «господин профессор»
то не по-русски: «pan», «momsieur».
И слушают, и пишут — все,
как будто я — каган иль кесарь,
как будто знаю всё на грех,
а что им говорю, не слышу.
Вот, разве, возглас через крышу:
«Дедулька! Следуйте наверх!»
И вовсе крик амбивалентный:
«Мужчина! Просим в деканат!
Для оформленья документов!»
И — «Блин!». А это — скрытый мат.
Я вздрогнул, словно от ракет,
от ПТУРС-ов огненного пульса.
Но самый жуткий этикет
я ощутил, когда проснулся…
4 июня 2010 г. —16 октября 2011 г.
С Памятью о Пражской Весне
На сумасшедшем рыхлим крутом
из Праги в Брно я вечером примчался.
У стен святых Петра и Павла счастьем
едва не захлебнулся…
А потом —
сходил с ума от готики волшебной:
ажурных башен, стрельчатых окон.
Средневековой магией влеком,
от жизни отрешён был совершенно…
И вдруг опомнился. Остыл.
Кругом —
следы дневного овощного рынка.
И — темнота. Ни голоса. Ни скрипа.
И на’ сердце — тревожной грусти ком…
Напрасно!
В светом залитом отеле
ломился стол обильем блюд и пив.
Был задан в честь гостей советских пир.
Шел разговор по допустимой теме.
Звучала сладко Дворжака музы’ка —
приятной памятью моравских вил.
В Моравии забыт святой Кирилл.
Теперь и Пражская Весна забыта?
О нет!
Иное что-то шепчет сердце:
мечта не может разлететься в пух.
Моя стрекозокрылая соседка
рисует на листке созвездье букв…
Я узнаю Кирилловы глаголы —
дареные моравам письмена.
Соседка шепчет мне, что влюблена.
И я влюблённое пишу ей соло.
И нежно мне в ответ звучит она.
А в зале разом начинают танцы.
И щедрые мне обещает шансы,
целуя в губы. Пражская Весна…
Я встал и поклонился. Приглашаю
Весну-соседку на приятный вальс…
«Простите, пан, что беспокою Вас
и Вашему свиданию мешаю, —
мне говорит возникший вдруг мужчина.
Я раньше Вам хотел сказать. Не мог…
У Вашей дамы нет обеих ног…
Вы поняли, конечно, в чём причина!..»
Мою Богиню на руках уносят.
Она кричит мне: «Ждите! Я приду!»
В слезах себя оставить в зале просит…
И тридцать лет Её я жду и жду.
25-27 октября 2011 г
(по дневниковым записям 1978 г сделанным в Моравии)
Юрьев день
Памяти Евг.Дм. Плуталова (1923-1974)
***
Конец XV века
Промозглый, скользкий месяц грудень…
Его ты ждал, покорный раб?
Ступай! Влеки свой утлый скарб
в край, где дышать вольнее людям,
где подобрей, помягче барин
и барыня не так крута:
кусок не вырвет изо рта
и ленты девицам подарит…
А барин выйдет на крыльцо
принять николину бородку.
И штоф вина поставит кротко.
И взглянет мужику в лицо —
крестьянину, а не холопу
Построит белую избу.
Старновочки пришлем на стропы.
И раб благословит судьбу…
Аи, бабушка! Ты дождалась
сожженья тягостного года.
Вот он, твой День! Твоя Свобода!
И что нам ливень, холод, грязь!
Но, может, всё-таки вернуться?
Уж лошади едва идут.
Не гонит их ни мат, ни кнут,
ни ретиво’й кобелик куцый…
Ах! Колесо оторвалось.
Да мы беду поправим скоро!
Поможет воз поднять на го’ру
твой внук, могучий, словно лось…
Ему ничё сробить не лень.
В руках ни слабости, ни боли.
Будь славен Божий Юрьев день —
глоток недолгой сладкой Воли!..
Но вдруг — метель! Мокруха! Ведьма!
Столкнула скарбный воз в овраг…
Навстречу старый барин едет —
от радости хохочет, враг!
Грозит плетьми побить наутро:
мол, счастья наглотались всклень.
Теперь пора пожить премудро.
Дался им этот бесов день!
Нет! Нет! Блажен Егорьев Час!
Он не спалил Свободы стяги.
Пусть тучи скрыли Солнца глаз!
Пусть даже смерть в крутом овраге!
9 декабря 2011 г.
***
Начало XVII века
Снежок. Метелица. Начало
благого санного пути.
Теперь от барина б уйти:
он кровушки попил немало!
Пузатый, склизкий, словно мень,
всех девиц перебрать готовый.
Цена одна для всех — целковый.
Ах! Где ж ты наш Егоры» день!
Давно «Указ» придуман хитрый,
чтоб душу русскую согнуть.
А говорят: царевич Митрий
сулит Егорьев день вернуть.
Он не изгиб, не канул. Вишь как
царя введёт теперь в позор.
Но бают: он — Отрепьев Гришка,
монашек беглый, тать и вор!
С таким ни полб, ни реп не сваришь:
привык, поди, к царёвым щам.
А всё ж, он мужику товарищ,
раз день Егорьев обещал.
А бабушка? Не спит ночами –
в мечтах от барина уйти.
Снежок. Метелица. Начало
лихого вольного пути.
10 декабря 2011 г.
***
Середина XX века
В саду — ни яблоньки, ни грушки.
Всё порубили: нагл налог!
У нашей бабушки, у душки
власть поругать — всегда предлог
найдется разом. Стали смелы,
устали корчить дурачков!
Сто лет ей. Л все зубы целы.
И нитку взденет без очков.
И выкосит траву напротив:
задаром есть не станет хлеб.
И день, и ночь свой хвалит НЭП,
а от колхоза нос воротит.
И впрямь! Как нам ею не хаять:
за «палочки» — паши, пахай!
А рядом, в Дмитриевке, — Рай.
Там жизнь в колхозе неплохая.
Хозяин-председатель — врач:
определит коровьи пульсы.
С войны израненный вернулся.
Не вор! Не пьяница! Не рвач!
Не дал сады рубить крестьянству
и в выгоде теперь большой.
В селе — ни воровства, ни пьянства!
Да он, бознать, ведь к нам зашёл…
Для бабы Мани постарался —
овце больной отрезал грызь.
И щец за стол присел поисть.
От рюмочки не отказался.
Перекрестился ни киот,
хоть был идейный и партийный.
Ему, вишь, было не противно
Уважить русский наш народ.
На мотоцикл свой сел, помчался.
Взвились хвостом и мыль, и дым.
Наутро мы к нему за счастьем
шли с нашим внуком молодым.
Весь день писали заявленье.
Л сколько было просьб и слез,
пока родной товарищ Ленин
нас не устроил в свой колхоз.
Старик глядел чуть исподлобья
и вспоминал великий НЭП —
Георгиева дня подобье…
И думал: вновь родиться где б!
23-24 декабри 2011 г
Нежинка
(1959 г.)
Десяток вёрст — парадные асфальты.
И — флагах праздничных аэродром.
А дальше — ни помпезности, ни фальши!
Река. Село. И — тень укромных крон.
Соседство русской церкви и — мечети,
не обречённых Глупостью на слом.
И — чистота алмазных древних слов,
которых не коснулись тли и черви…
В оконце льётся тихий снег хрустальный
и остаётся памятью в глазах.
И исках не сгибший нежинский казак,
мой собеседник, мой двойник зеркальный,
такие вдруг закрутит словеса
времён Нежатииой кровавой битвы —
острее лёзы засапожной бритвы,
безжалостней, чем сабля иль коса!
…Расшил в сердце дивный образ-грёза.
И — горестной обиды остриё…
Осталось — слово памятное «лёза»,
зеркальный образ имени Её…
8-9 января 2012 г.
(по оренбургским записям конца 50-х гг.)
Образ Пресвятой Богородицы Марии «Акафистная»
(конец XI — начало XII в.)
Конечно, не юродствуя, а каясь
(за всю свою жестокую родню),
читал он Погородичный акафист —
близ Зо’графа по восемь раз на дню,
Монахи в монастырь не пропускали__
читавшего по-гречески с трудом.
Едва вместившись в свой походный дом,
ласкал он Образ жаркими висками.
Он Радость слал Невесте Неневестной,
кляня свои печальные грехи.
А ночью сквозь расщелины стрехи
врывался в дом к нему весь Свод Небесный.
Светила, взявшись за руки-лучи.
творили свои огненные танцы.
Так мой Лирический Герой влачил
свой век. Пока не стал глубоким старцем…
И вот однажды, чуть он произнёс
свои возглас: «Радуйся!» — Небесной Деве,
ответный возглас: «Радуйся!» — на Небе
вдруг прозвучал под шелест тихих слёз.
И снова звуки слышны — в тёмной кроне:
«Внемли, мой старче, всё, что говорю:
латинцы высадились на Афоне,
вот-вот приблизятся к монастырю.
6 нюня 1799 года (день рождения А.С. Пушкина)
По старому календарю — лишь Май,
а не июнь — от маяты спасенье.
И мы храним упрямое терпенье
в надежде на Свободу — через край!
О, этот призрак радужной Свободы!
О. уронившая свой Меч Рука!
Всё это — на мгновение, у Входа.
А дальше — вновь терпенье. На века!
Но ты осмыслишь это, Бард, не скоро:
тебе дадут ещё десяток лет,
исполненных печали, лжи и бед
и ожиданий злого Приговора.
Но, покидая Зачумлённый Пир
и дьяволом придуманные действа,
успеешь тем утешить грешный Мир,
что несовместны Гении и Злодейство.
6 июня 2012 г.
Дуэт
Слегка похожая на одалиску
(на нервных струнах звуков дивный сель)
обняв подругу-виолончелистку,
поёт влюблённая виолончель.
Счастливый взор красавицы-подоги.
В руке волшебный золотой смычок.
И девушек не разлучит сам чёрт:
все трое — музыки чудесной слуги.
Не Бах! Всего лишь лёгкий Оффеноах.
податель золочёных, сладких снов нам…
И тешит сказками нас щедрый Гофман,
спасая от концлагерей и плах.
Что значат площадей болотных бзики
и пустота парламентских рулад!
Мы слёзы льём, боясь конца музы’ки.
И радостью весь Божий Мир обьят.
15 июня 2012 г.