Александр Федулов. Заметки читателя

Новости. – 2004. – 11 февраля (№ 6).

ЗАМЕТКИ ЧИТАТЕЛЯ

Бывают странные сближения.
А.С. Пушкин.

Я иногда перечитываю книги, возникает такая потребность. Наиболее часто – Пушкина и народные сказки наши абсурдные, или нелепые, как однажды в скобках уточнил А.С.П.

Что для меня Пушкин?

Мороз и солнце… бразды пушистые взрывая… где же кружка… ему и больно и смешно, а мать грозит ему в окно… и т.д. – для меня реальность, собственной шкуркой прочувствованная. Я вырос в этих пейзажах. И счастлив воспоминаниями.

Я возвращаюсь в Пушкина, как возвращаются на родину, в дом родной. Это ни хорошо и ни плохо — это данность, вроде той – родителей не выбирают. Да. Но все же – А.С.П. не тульский пряник. «Веселое имя» (А. Блок)? Или – «Пушкин – это покой, ясность и уравновешенность. Пушкин – это какоя-то странная вечность» (В. Розанов)? Пожалуй.

Пушкин или явился причиной, или содействовал появлению и становлению почти всех наших классиков. Почитание-отталкивание (не эпигонство) – естественный процесс. Главное для меня – Пушкин выстроил мир, в котором есть будущее. В мире Достоевского, например, будущего нет. Там срез сиюминутности.

Пушкин назвал себя поэтом действительности. Точность этого определения наводит на некоторые размышления. Реализм и действительность. Дьявольская – как сказал бы А.С.П. – разница. В данном случае – божеская. В основе понятия “реализм” – лат. realis вещественный; а в основе действительности – Deus бог.

Всем известно – Пушкин был активным читателем и мастерски аккумулировал в своем творчестве мысли, сюжеты, формообразующие элементы других авторов. Иногда буквальные цитаты являются нам среди текстов интимных и публичных в необозначенном виде. Это предполагает либо широкую известность цитаты, либо нежелание автора акцентировать на ней внимание широкой публики, сохраняя между тем возникающую возможность воспользоваться этой потайной дверкой.

В “Дневнике” за 10 мая 1834 г. есть запись, посвященная известной истории с письмом к жене, где читаем: «Но я могу быть поддонным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного». Эта мысль из письма Ломоносова Шувалову. Пушкин уже цитировал его (письмо) в статье “Путешествие из Москвы в Петербург”: «Я, ваше высокопревосходительство, не только у вельмож, но ниже у господа моего бога дураком быть не хочу…». Комментаторы скрупулезно отмечают данные моменты. Пушкинизм у нас развивался стремительно и основательно, так что уже в 1947 году Анна Ахматова, например, удивляется, что в комментариях не отмечен факт прямого влияния некоторых положений из письма Баратынского на мысль Пушкина (в набросках статьи о Баратынском 1830 года) об отставании читателя от поэта.

А вот статья А.С.П., посвященная Делорму (Сент-Бёву). Статья замечательна тем, что явно характеризует самого поэта в этот период, его поиски, его размышления о творчестве, о границах дозволенного. Здесь надо иметь в виду и личные обстоятельства – Пушкин женился. Быт – Вуйюз бездна – пришел в движение, раззявив свою пасть. Нелишне вспомнить все перипетии этой женитьбы, доходящие до абсурда как заверение семьи Гончаровых на самом высоком уровне в благонадежности жениха. Тогда и некоторые статьи его данного периода приобретают характер свидетельства драматических событий болбе, нежели простое выяснение литературных позиций. Одной из целей их (статей), между другими, – попытка обиняком объяснить себя, свои грехи молодости.

Например, в неопубликованной статье об Альфреде Мюссе: «Как же приняли молодою проказника? За него страшно. Кажется, видишь негодование журналов и все ферулы, поднятые на него. Ничуть не бывало. Откровенная шалость любезного повесы так изумила, так понравилась, что критика не только его не побранила, но еще сама взялась его оправдывать, объявила, что «Испанские сказки» ничего не доказывают, что можно описывать разбойников и убийц, даже не имея целью объяснить, сколь непохвально это ремесло – а быть между тем добрым и честным человеком, что живые картины наслаждений, простительны 20-летнему поэту, что вероятно семейство его, читая его стихи, не станет разделять ужас газет и видеть в нем изверга, что, одним словом, поэзия – вымысел и ничего с прозаической истиной жизни общего не имеет Слава богу! Давно бы так, м.г.»

Ясно, что такая статья не могла быть обнародована, — параллели слишком прозрачны. Но Пушкину важно заявить, что, ограничивая свободу личную, он сохраняет за собой свободу творчества. И чтобы ни у кого не возникало на этот счет никаких иллюзий.

Возвратимся к статье о Делорме.

«В прошлом году Сент-Бёв выдал еще том стихотворений, под заглавием Les Consolation («Утешение» – А.Ф.). В них Делорм является исправленным советами приятелей, людей степенных и нравственных. Уже он не отвергает отчаянно утешений религии, но только тихо сомневается, уже он не ходит к Розе, но признается иногда в порочных вожделениях. Слог его также перебесился (подчеркнуто мной – А.Ф.). Словом сказать, и вкус, и нравственность должны быть им довольны. Можно даже надеяться, что в третьем своем томе Делорм явится набожным, как Ламартин, и совершенно порядочным человеком.

К несчастью должны мы признаться, что, радуясь перемене человека, мы сожалеем о поэте».

И далее: «Поэзия, которая по своему высшему, свободному свойству не должна иметь никакой цели, кроме самой себя, кольми паче не должна унижаться до того, чтоб силою слова потрясать вечные истины, на которых основаны счастие и величие человеческое, или превращать свой божественный нектар в любострастный, воспалительный состав. Но описывать слабости, заблуждения и страсти человеческие не есть безнравственность, так как анатомия не есть убийство, и мы не видим безнравственности в элегиях несчастного Делорма, в признаниях, раздирающих сердце, в стесненном описании его страстей и безверия, в его жалобах на судьбу, на самого себя» (подчеркнуто МНОЙ – А.Ф.)

На первый взгляд, данный отрывок в русле рассуждений поэта о свободе творчества. Можно вспомнить стихотворения – “Разговор книгопродавца с поэтом” (1824), “Поэт и толпа» (1828), “Поэту” (1830). Или вот из писем 25 года: ‘У вас ересь. Говорят, что в стихах – стихи не главное. Что же главное? Проза? Должно заранее истребить это гонением, кнутом, кольями, песнями на голос Один сижу во компании и тому под.», или – «Ты спрашиваешь, какая цель у Цыганов? Вот на! Цель поэзии – поэзия – как говорит Дельвиг (если не украл этого)».

Меня смущает один момент.

Пушкин обращается к «блюстителям нравственности» на их языке, высоким стилем. Напыщенное – “божественным нектаром”; старославянское (вернее даже церковнославянское) – «кольми паче». Продолжение иронического искрения? Вряд ли. Здесь все всерьез. Язвительно-саркастически-добродушное сожаление первого абзаца лишь прикрытие. Уже в 1825 году (“О поэзии классической и романтической”) А.С.П. писал: «Но ум не может довольствоваться одними игрушками гармонии, воображение требует картин и рассказов»; в 28 году (“О поэтическом слоге”): «…поэзию же, освобожденную от условных украшений стихотворства, мы еще не понимаем’; в 30 году («О журнальной критике»): «Иное сочинение само по себе ничтожно, но замечательно по своему успеху или влиянию, и в сем отношении нравственные наблюдения важнее наблюдений литературных».

Словарь Пушкина важен. Он не написал просто “тем более”, а использовал редкий оборот – “кольми паче”. Вряд ли в личной речи А.С.П. он еще раз встречается.

Я думаю, “кольми паче” отсылает нас к Нагорной проповеди: “Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них; если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь. Бог так одевает, кольми паче вас, маловеры!». (Мф. 6, 28-30).

Зачем эта скрытая апелляция к Библии? В “Пророке”, потрясенный казнью друзей- декабристов, Пушкин вынужденно использует сильную книгу пророка Исаии, чтобы легально высказаться, напомнить несколько истин: «Научитесь делать добро, ищите правды, спасайте угнетенного, защищайте сироту, вступайтесь за вдову» (Ис. 1, 17), и – «Как сделалась блудницею верная столица, исполненная правосудия! Правда обитала в ней, а теперь – убийцы» (Ис. 1, 21), и что нет пророка в своем отечестве – их или побивают камнями, или вешают – вот почти апокриф, якобы вариант концовки:

Восстань, восстань пророк России,
Позорной ризой облекись,
Иди и с вервием вкруг выи К убийце гнусному явись.

Но здесь-то что за причина? Вот отрывок из набросков статьи “Опровержение на критики”, написанной ранее: «Безнравственное сочинение есть то, коего целию или действием бывает потрясение правил, на коих основано счастие общественное или человеческое достоинство. – Стихотворения, коих цель горячить воображение любострастными описаниями, унижают поэзию, превращая ее божественный нектар в воспалительный состав, а музу в отвратительную Канидию (отравительница – А.Ф.) Но шутка, вдохновенная сердечной веселостию и минутной игрою воображения, может показаться безнравственною только тем, которые о нравственности имеют детское или темное понятие, смешивая ее с нравоучением, и видят в литературе одно педагогическое занятие».

Легко заметить, как мысль вообще притирается к конкретным условиям. Как она оттачивается и углубляется. Уже речь не о шутке, но об анатомии, то есть о праве поэта выворачивать свою душу наизнанку, о виртуальном вскрытии. Правда, Пушкин дважды повторяет – “его”, как бы ограничивая копания в душе только душой собственно поэта, его лирическим едо.

При сопоставлении отрывков видно, что «поэзия, котороя по своему высшему, свободному свойству не должна иметь никакой цели, кроме самой себя», есть «безнравственное сочинение». Отступил ли Пушкин в печатном варианте из тактических соображений, или верх взяла присущая поэту осторожность, бог весть. Но, отправившись по указанному адресу в Нагорную проповедь, мы с неизбежностью должны сопоставить поэзию с божьей птичкой, которая уже в каком-то юмористическом переложении «не знает ни забот и ни труда, а летает и летает…», не помню как там дальше. И надо помнить, что Пушкин уже основательно развернулся к прозе и драматургии.

Впрочем, все это, может быть, мои читательские фантазии, а Пушкин намеревался лишь напомнить блюстителям нравственности – прежде всего, царю с присными – той «черни», “которая нас судит” (см. письмо к Е.М. Хитрово от 9 февраля 1831 г.) – некоторые известные положения знаменитой проповеди (Мф. 5-7). «Не судите, до не судимы будете»; «Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш небесный».

Кстати, там же – «Не бросайте жемчуга вашего перед свиньями».

И еще о странных сближениях, которыми так любит играть судьба. Поэт во внуках сроднился с царским домом и тем самым спас от гибели одну из его ветвей, так как морганатический брак вынуждал семью жить за пределами России.

Еще одно сближение: «Библия для христианина то же, что история для народа» (102, ПСС, 54 г.), но «История принадлежит Поэту» (115, ПСС, 54 г.). Следовательно, Поэт есть Библия. Для умеющего читать.

УЧУСЬ ГОВОРИТЬ

Траурный поезд. Ночь. Два столетия.
Поскорее вернуться б к семье…
Впереди огоньки по земле.
– То Тригорское, – дядька сквозь ветер,
– слава Богу! скоро будем в тепле.

Лед трещал. И метель несусветная.
Под копыта скользящих коней
То чернавкой, то девочкой светлою.
Причитая, бросалась с полей.

Увивал по Великой Великого
С свистом – снегом фе-враль – ветрогон
Ножевыми цветами да криками
Раздосадованных ворон.

Гроб на дрогах. Дороги заужены.
Тихо колокол древний простуженный
Над Михайловским плакал и пел.
Да мороз под ногами хрустел…

Комья глины о крышку что яблоки,
Словно той же Старухи поклон…