Данила Давыдов. Конец андеграунда
Книжное обозрение. – 2004. – 5 апреля (№14). – с. 5.
КОНЕЦ АНДЕГРАУНДА
Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е.
СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2004. – 480 с. – 2000 экз.
Третий, завершающий том выходящей по редакцией Б.И. Иванова антологии неподцензурной ленинградской прозы посвящен 1980-м годам, вернее, той части десятилетия, что предшествовала перестроечному снятию цензурных барьеров. Итак, проект осуществлен, издание полно, и мы со спокойной душой можем подводить итоги этого нетривиального предприятия.
Неоднократно отмечалось, что вообще, питерский литературный андеграунд советской эпохи был более структурированным, нежели московский (во многом за счет развитой системы самиздата). Посему концепт, с позволения сказать, «питерскости» более проявлен, нежели «московскости», и это прекрасно демонстрирует анализируемое издание.
Однако же от тома к тому прослеживается механизм стилистической разобщенности: от общего внимания шестидесятников-нонконформистов к экзистенциальной проблематике – через поиски семидесятников в самых неожиданных областях – к ситуации начала восьмидесятых, когда так называемая «другая литература» окончательно утратила однородность (именно поэтому, при всей исторической значимости, мертворожденным оказался «Клуб-81», чреватый, с одной стороны, эстетическим соглашательством с властью, а с другой – окончательной маргинализацией письма).
Третий том антологии демонстрирует это противопоставление внутри андеграунда весьма четко. На одном полюсе – социальная аллегория, критика тоталитарного общества средствами притчи. В повестях Игоря Адамацкого «Сокращение» и Нины Катерли «Треугольник «Барсукова» фантастические элементы всего лишь образуют рамку для рассказа о страданиях маленького человека. Притчевое письмо в «служебных целях» использует и Сергей Коровин; фантасмагория Сергея Носова также легко поддается вполне диссидентской расшифровке.
Ряд текстов, помещенных в том, при всей своей социальной ангажированности, построены, однако, с учетом языковых и композиционных задач, чем в первую очередь и ценны. Повесть Бориса Дашленко «Что говорит профессор» вполне резонно характеризуется в послесловии Бориса Иванова как иносказательное описание взаимоотношений академика Сахарова и КГБ. Но будь это единственным содержанием повести – не велика была бы ей цена. На деле же это вполне кафкианское по манере письма повествование о логике палачества и силе аристократического духа. Фрагменты из романа Виктора Кривулина «Шмон» представляют собой грандиозный полилог, многоголосие, сплавленное воедино (роман написан одним предложением).
Варианты «смещенного» сказового письма демонстрируют Сергей Федоров и Василий Аксенов (тезка автора «Остров Крым»; его книга «Солноворот» выпущена в этом году в «Амфоре»). «Городской сказ» Федорова отсылает, кажется, к Зощенко, «деревенский сказ» Аксенова – к Платонову и лучшим вещам «деревенщиков» (впрочем, Ялань Аксенова подчас сравнивают с фолкнеровской Йокнопатофой).
Аркадий Бартов – единственный значительный питерский концептуалист. Цикличность, вымываемость смысла, подчеркнутая «холодная» структурность бартовского письма роднит его и с Приговым, и с Рубинштейном (но не с Сорокиным!). Однако, в отличие от московских коллег, Бартов активно включает в свои тексты столь характерный для «петербургского текста» мотив «сиротства», неприкаянности.
Несколько особняком в книге стоят фрагменты из знаменитых «Митьков» Владимира Шинкарева – не столько прозы, сколько полуманифеста, полуисследования: пожалуй, это уникальный случай творения реального культурного движения из чуть ли не мистификации.
Что ж, третий том подводит черту под великой и противоречивой эпохой питерского литературного андеграунда. Кажется, издание в целом счесть образцовым. Мне не хватает здесь, пожалуй, ряда радикальных авторов: Леона Богданова, Владимира Эрля, Аркадия Драгомощенко, но нельзя объять необъятное, да и составители всегда имеют право на некоторый произвол.