Евгения Вежлян. Полюса неевклидова пространства
Книжное обозрение. – 2004. – 12 апреля (№15). – с. 6.
Евгения Вежлян
ПОЛЮСА НЕЕВКЛИДОВА ПРОСТРАНСТВА
Литература всегда существует как минимум в двух измерениях: как сущность и как процесс. Как сумма текстов и как поток событий литературной жизни. Они связаны и переплетены столь тесно, что часто, говоря об одном, имеют в виду другое – называя поэта значительным, подразумевают совсем не его стихи, а уровень его «засвеченности» в тусовке, его активности на «поле литературы». То есть активности не столько творческой, сколько собственно социальной. Литературное поле можно – как и любое поле, культивировать, вспахивать и унавоживать. Структурировать. Конструировать. Делить на поколения. Последние десять лет этим занимались весьма активно и тщательно.
Неудивительно, что пространство актуальной литературы (в основном, конечно, поэзии) кажется сконструированным умышленно и по определенной схеме. Наличие внутри нее оппозиций, полюсного напряжения предполагается при таком раскладе почти автоматически. У каждой из литератур – своя поэтика и свои поэты, свои печатные органы и свои читатели.
Проект Ивана Волкова «Полюса», осуществляемый в рамках литературной программы «Пирогов на Никольской», – до известной степени «игра не по правилам». Точнее, игра по собственным правилам. Игра «над схваткой», если хотите – война миров. В этой игре участвуют два автора. Причем авторы эти представляются аудитории друг от друга бесконечно далекими, в чем-то даже несопоставимыми. Вплоть до того, что зал четко разделяется на две половины, каждая из которых считает поэтом только того участника, которого пришла слушать. Сверхзадача ведущего – в «склейке» зала. Нужно, чтобы разность пристрастий и вкусов не расщепила действо, а напротив, стала его движущей силой. В этом смысле своя интрига есть не только у сцены, но и у зала «Полюсов». Писание записок и ответы на них – неотъемлемая часть затеянной Волковым игры с литературным пространством. Авторы неожиданно ответственно отзываются на заведомую «чушь» и уклончиво шутят в ответ на литературоведческий «серьез» типа «какую роль в вашем творчестве играет постмодернизм?».
Итак, Иван Волков – хозяин вечера. Поэты – гости – читают стихи, написанные в рамках, как правило, несопоставимых поэтик, спорят друг с другом и отвечают на записки; аудитория слушает, получая ощущения необыкновенной остроты, ибо знай себе успевает переключать эстетический аппарат с одной поэтики на другую, и пишет записки на специально раздаваемых тут же бумажках. А вокруг – обычная «пироговая», вся в дыму и в звоне посуды, атмосферка. Что ж, и эти подвалы тоже войдут когда-нибудь в историю. Как петербургская «Бродячая собака», как стадионы шестидесятых…
Первый же вечер показал трудности задачи. Все ждали сенсации. Максим Амелин и Дмитрий Воденников на одной сцене – зрелище, до сих пор с трудом представимое. И чревато оно как минимум скандалом, а как максимум – разоблачением. Но поэты вели себя мирно, ни о чем не спорили и в этом смысле разочаровали публику – как тот лев, который не съел собачку. Тому есть несколько весомых причин. Слишком уж далеки авторы друг от друга, слишком мало у них точек соприкосновения. Тут нужен не арбитр, а переводчик – ибо стороны говорят на абсолютно разных языках. Таким «переводчиком» мог бы стать ведущий. Но жанр в тот момент был еще недостаточно отработан.
Здесь интересен сам выбор, сам вектор «полюсности». Воденников так или иначе связан с «Вавилоном» и его поэтикой принципиальной инновации, Амелин же воспринимается как автор толстых журналов и, следовательно, традиционалист. Но слушая их антифон, я вдруг поймала себя на мысли, что дело здесь вовсе не в этом. И даже не в разном качестве текстов.
Стихи Воденникова проигрывают при чтении про себя, просто с листа. Они несамостоятельны и требуют дополнения интонацией. Они непосредственно-эмоциональны в обход смысла каждого конкретного слова и даже фразы. Это то, что можно назвать «новой эстрадной поэзией». Жанр сентиментально-ораторский, или «новая искренность». Воденников пишет не текст, а скорее либретто-подтекстовку к спектаклю, в котором он играет сам себя.
Стихи Амелина восходят к одической традиции столь любимого им восемнадцатого века. Но не это ли описанная Тыняновым преемственность «от дяди к племяннику», то есть настоящее, а не искусственное новаторство? Не придумывание традиции, а ее смещение, перенесение в иной контекст? Амелин в своей новации использует лишь те средства, которые предоставляет ему литература, Воденников – стремится выйти за ее пределы в ближайший к литературе ряд. И в этом смысле он (без всякой оценки) не поэт, а персонаж литературы.
Героям второго из вечеров – Даниле Давыдову и Санджару Янышеву – было проще найти общий язык. Оба находятся в рамках внутрилитературного ряда. Оба – поэты. Но поэты в разном смысле. В стихах Давыдова слова влияют друг на друга, как влияют друг на друга физические тела в замкнутой системе. Автор знает, «как это работает», и непосредственность выражаемых переживаний опосредует языком филигранно осуществленного эксперимента. Давыдов – поэт, который сам себе имплицитный критик, его поэтика рефлексивна. Но рефлексия не отменяет живости, а эксперимент – искусства. Стихи Янышева – не физический эксперимент, а наитие алхимика-первооткрывателя. Слова в них забывают, что они значат, что они значили, и проявляют постепенно особый, кристаллический смысл. Они растут сами из себя, как кристаллы алхимической соли в насыщенном растворе. И не важно, «про что» они. Дело не в восточной экзотике, которой многие приписывают оригинальность и узнаваемость его стихов. Дело в этой «поэтике прорастания», на которой они построены.
Контраст поэтик – именно поэтик, а не содержаний – был подчеркнут и самими авторами. Они читали перекликающиеся тексты, которых оказалось неожиданно много. А под конец вечера провели эксперимент: прочли стихи друг друга «без объявления». Многие не поняли.
Вечер Александра Леонтьева и Глеба Шульпякова был непонятен. Речь шла об авторах во всем сопоставимых и сравнимых. Разность была лишь в качестве поэзии, которая есть дело вкуса. Мне лично несколько размытые стихи Леонтьева, в которых несколько больше, чем хотелось бы, трюизмов, нравятся меньше, чем энергичные, отточенные тексты Шульпякова. Вот уж где традиция нашла свое пристанище! Лирический герой Шульпякова – «лишний человек» из литературы девятнадцатого века, по непонятной случайности вытолкнутый в двадцать первый. Герой же Леонтьева – советский интеллигент из фильмов Эльдара Рязанова, застрявший в середине двадцатого. А непроявленность в литературном процессе Леонтьева и сугубая активность в нем Шульпякова, которые послужили поводом для усматривания в них «полюсности», ко всему этому вообще отношения не имеют.
Гораздо живее смотрелся вечер Полины Ивановой и Инги Кузнецовой. Речь шла скорее о контрастных амплуа двух женщин-поэтов, о разности голосов. Что-то вроде испанского «канте хондо» в соседстве с итальянским колоратурным сопрано.
Были еще Олеся Николаева – и Лев Рубинштейн. Был вечер памяти Бориса Рыжего и Леонида Шевченко…
Проект вышел за рамки одного литературного поколения. И опрокинул миф о тщательно структурированном пространстве, обнаружив его неподатливость и неевклидову сложность конфигурации. Проект, что бы далее ни происходило в прокуренном зале «Пирогов», удался. Так заканчиваются литературные девяностые, нащупывая почву для новой интеграции.