Данила Давыдов. Книжное обозрение 2006 № 49
Книжное обозрение. – 2006. – (№ 49). – с. 7.
А БЫЛ ЛИ МАЛЬЧИК?
Кенжеев Б.
Вдали мерцает город Галич: Стихи мальчика Теодора.
М: АРГО-РИСК; Тверь: Kolonna Publications, 2006. – 56 с. – (Приложение «журналу поэзии «Воздух», выл. 17). 300 экз.
Новая книга Бахыта Кенжеева не вполне обычна. Издана она от лица кенжеевской маски: «Мало кто ожидал от моего доброго знакомого, одиннадцатилетнего мальчика Теодора, что он внезапно увлечется сочинением поэзии… Сам он, по известным причинам психиатрического порядка, изъясняется с трудом, почти бессвязно, не умея – или не желая – сообщить окружающим своих безотчетных мыслей. Стихи мальчика Теодора значительно яснее, чем его прямая речь…»
С фотографии на нас смотрит дитя, которое вполне напоминает Кенжеева (в соответствующем возрасте, разумеется). С обложки – имя: Бахыт Кенжеев. Мальчик Теодор смещен не в заголовок даже, а в подзаголовок.
С типологической точки зрения кенжеевские маски следует рассматривать как гетеронимы, авторские двойники с собственным набором характеристик, но не конструируемые искусственно. Полноценная маска подразумевала бы, что стихи мальчика Теодора действительно будут имитировать тексты аутичного ребенка. Кенжеев пошел по иному пути. Стихи мальчика Теодора – безусловно, стихи Кенжеева со всеми присущими тому особенностями письма. Цитируя классика, «да он и не скрывается». Странно было бы от одиннадцатилетнего мальчика Теодора как самостоятельной маски ожидать постоянных операций с фигурами (точнее, конечно, с именами) Ленина, Сталина, Берии и Хрущева, обыгрывания баллады Евгения Рейна про соседа Котова или прямого обращения к Алексею Цветкову. Эти прямые нарушения субстанциональности поэтической маски создают эффект игрового отказа от лирического «я» при очевидном его тождестве с лирическим «я» «настоящего» автора.
Есть, тем не менее, «маленькие отличия», позволяющие выделять «стихи мальчика Теодора» в отдельный раздел кенжеевского творчества. Автор говорит, что в этих текстах «верная орфография соседствует с весьма приблизительным воспроизведением русских склонений и спряжений, а логика строится по своим, находящимся в иных измерениях законам». На самом деле Кенжеев производит своего рода умеренную примитивизацию поэтического языка, вводя в него «хорошо дозированное сумасшествие» через определенные приемы: усечения («не обожает Ленина и Сталина не слишк»), придания существительному свойств глагола («безбедный швед роняя шапку / глазел и горько пьедестал / и пел и вспоминал невольно / могилы милого Стокгольма»), «имитации акцента» («ноч кривой а реч прямой») и т. д.
В результате эффект деконструированного, «безумного» текста достигнут – при этом стиховая целостность не разрушена. В «Стихах мальчика Теодора» Кенжеев, как ни странно, более всего приближается к поэтике Цветкова с ее плотностью и синтаксической спрессованностью. Это не отменяет, впрочем, лукавой кенжеевской интонации, опознаваемой, несмотря ни на какие маски.
ГЛАЗ-КАМЕРА
Парщиков А.
Ангары.
М.: Наука. 2006. – 253 с. – (Русский Гулливер). 500 экз.
Новая книга в серии «Русский Гулливер», представляющей интеллектуальную, статистически изощренную литературу, – сборник классика метареализма Алексея Парщикова. Здесь (с достаточной полнотой) помещены стихотворения и поэмы разных лет, а также (впервые под одной обложкой) собрана эссеистика поэта, занимающая не менее половины тома.
Эссе Парщикова, как ни парадоксально, менее всего посвящены поэзии. Ландшафты, кино, фотография, осколки случившегося – вообще визуальность в самых различных формах. Это, впрочем, характерное свойство метареализма в целом и парщиковской поэтики в особенности. Этакий жадный самодостаточный глаз-камера. То проникает в глубину материи, то летит над просторами на высоте птичьего полета, то пронзает время, создавая галерею сменяющих друг друга образов. Подобная непоседливость зрящего субъекта стягивает мироздание в узлы многоуровневых, неодномерных и нелинейных образов.
«Во многих включенных в книгу стихотворениях, – пишет поэт в предисловии к предыдущему своему избранному, – я пытался передать ритуалы, в которые мы, так или иначе, втянуты повседневно. Ритуал открывает глаза и закрывает их одновременно с текстом, но эти начала и концы особенным образом уходят в небытие, забываются, лишая причинности весь ход следствий, которые мы и принимаем за самостоятельные события; “полет рассказа” имеет опору в самом себе». И в самом деле, обыденность, преображенная ритуалом, вскрывает свой неосознаваемый обыкновенно смысл, может быть, глубинный, а может, и настолько поверхностный, что его не привыкли замечать. «Твой адамоподобный, прости, обезьян, убежал на море, / говорят, оно может рассасывать желчь однолюбого мира. / Бульки в волнах, словно банки на сельском заборе, – /это девицы на шпильках рванули в гаремы Каира» – за бытовым эпизодом, довольно банальным и даже пошлым вскрывается сложное совмещение пространств и пластов осознания, смысловые ряды свиваются в неразрывную нить.
Свойства пышности, помпезности, вычурности и некоторой тяжеловесности могут быть усмотрены (и, увы, порой усматриваются) лишь теми, для кого звук есть синоним песенки. При этом Парщиков далеко не самый эзотерический поэт; большинство его поэтических узлов вполне можно развязать, расшифровать. Иное дело, само порождение этих текстов является завораживающим, отвлекающим от семантического уровня. В этом смысле поэзия Парщикова, конечно же, барочна, сочетая в себе риторику с метафизикой.
Другой культурный подтекст к стихотворениям Парщикова несколько менее уважаем (незаслуженно): это стихи имажинистов и отчасти конструктивистов. Образ у Парщикова конструируется несколько иначе, нежели у поэтов двадцатых-тридцатых, но синтаксис подчас очень близок (нет ли в этом, однако, простого совпадения?): «Демонстранты шли по колено в собаках. / Механизм защиты сломан, и кто знает, каким он был? / Псы солдат сатанели от своей правоты, но в скобках / заметим, что дух их любовный взвыл».
Автор рецензий – Данила Давыдов