Константин Кедров. Как меня изгоняли из Литинститута
Литературная газета. – 1991. – 21 августа (№ 33). – с. 9.
Константин Кедров
КАК МЕНЯ ИЗГОНЯЛИ ИЗ ЛИТИНСТИТУТА
Я ЗНАЛ, что рано или поздно они придут. И они пришли. В самый разгар перестроечной эйфории весной 1986 года. Трудно было ждать чего-то другого после речи Чебрикова на XXVII съезде КПСС. Глава тогдашнего КГБ, по сути, повторил репрессивную доктрину Брежнева о том, что капитализм, потерпев поражение на всех фронтах, решил-де наверстать упущенное, одержав победу в религии и культуре. В КГБ всерьез считали, что религиозные убеждения забрасываются к нам из-за рубежа. Да чего там 1986-й, когда даже в 1987-м с гордостью транслировали по телевидению, как доблестно охраняет наши границы идеологическая таможня. Огромная овчарка, натасканная на контрабанду, яростно кидалась под вагон, и оттуда вытаскивали… Библию! Чуяла ищейка запах вредной литературы!
Впрочем, не только религия страшила Комитет государственной безопасности все прошедшие годы. Был и другой враг отечества – авангардизм. Беснование началось еще при Хрущеве, а кое-где не затихает и по сей день. В 1985 году после поэтического вечера с моим участием в Доме медработника позвонили одному критику, чье имя было в билете, и предупредили его, что «метафору нам подбросили из-за рубежа».
Круг моих интересов – религия и новая поэзия, но и то и другое, оказывается «идеологическая диверсия», следовательно, я – опасный идеологический диверсант. За 15 лет деятельности в Литературном институте СП СССР не было ни одного года, чтобы куратор этой организации не потревожил ректора по поводу моих лекций. Вот перечень обвинений, прозвучавших за эти мрачные годы. Привожу их дословно, не редактируя: рассказывал про Бога; рассказывал про черта; рассказывал про религиозного философа Федорова; рассказывал о богословских трудах Мережковского; сказал, что Велимир Хлебников – самый лучший поэт; хвалил Тургенева за либерализм и утверждал, что либерализм – это совсем неплохо; праздновал со студентами Рождество, отмечал Пасху; «обвешался» иконами; пропагандировал толстовство; насаждал структурализм; внедрял модернизм… Сейчас можно улыбнуться, но тогда за каждой из этих формулировок услужливых информаторов (или, как их теперь называют, – «помощников») – дни, месяцы, годы постоянного напряжения. Надо сказать, что читал я русский фольклор, древнерусскую литературу, спецкурсы по Толстому и Достоевскому – обильная нива для доносов.
Не подумайте, что все это ректор-злодей придумал. Давно установилось между нами негласное понимание. Устраивая публичные разносы, откладывая год за годом мое утверждение в должности доцента, Владимир Федорович Пименов отводил от меня беду более страшную. Нет, ректор меня не любил. Он человек старой закваски, отнюдь не либерал и не демократ, но прямое вмешательство КГБ в академическую деятельность слишком попахивало 37-м и 49-м годами.
КАК-ТО поздно вечером раздался звонок:
– Это у вас на лекции студент сказал, что коммунизм – это миф сегодня?
– Да, у меня.
– И вы, как ни в чем не бывало, продолжаете лекцию? А не подумали, как это высказывание отзовется в сердце ректора?
О моем сердце речь, естественно, не идет. Впрочем, я полагаю, что разговор этот был рассчитан не на меня, а на третьего слушателя, который подключен к телефону.
Однажды телевидение снимало у меня дома передачу о сказках Пушкина. Звукооператор долго не мог наладить аппаратуру, а потом сказал: «У вас тут поле прямо как в Останкине!» А газеты наши в это же время пишут, как подслушивающие устройства вредно влияют на здоровье советских дипломатов в США. Нас и сейчас успокаивают, что подслушивание ведется только с санкции прокурора. Как будто трудно сотрудникам КГБ получить эту санкцию Мало того, открыто протащили закон, что материалы, добытые посредством подслушивания телефонных разговоров и телевизионных подглядываний, можно предъявлять в качестве вещественных доказательств. Мы с трибуны ООН провозглашаем приверженность к общечеловеческим ценностям. Но ведь подслушивать и подглядывать неприлично. Может, мама не учила авторов подобных законов этим элементарным общечеловеческим нормам морали?
Какая уж там мораль! В коридоре института ко мне подходит бледный студент, отзывает под лестницу: «Меня вызывали в КГБ и понуждали дать показания, что вы рассказывали на лекциях про «космос и загробную жизнь».
Этот студент не уступил шантажу, не дал таких показаний. А вот другой, из города Липецка, не выдержал: подписал бумагу, что под влиянием моих лекций о Достоевском он уверовал в Бога и хочет выйти из партии.
Свидетельств такого рода получил я от студентов десятки. Трясли заочников по всем городам – от Якутска до Липецка, от Липецка до Ленинграда. Представляю, какая гора бумаг выросла в моем деле в здании на площади Дзержинского.
Наступление велось широким фронтом. В 1984 году на телевидении стали смывать мои отснятые передачи. Первой жертвой пала «Грамматика любви», отснятая к 8 Марта редакцией «Русской речи», передача, так и не попавшая в эфир. А в журнале «Литературное обозрение», № 4, появилась статья Рафаэля Мустафина «На стыке мистики и науки». Заканчивалась статья цитатами из Андропова и, видимо, срочно подверстанными изречениями нового генсека Черненко. Мустафин критиковал мою статью «Звездная книга», напечатанную в 9-м номере «Нового мира» в 1982 году. Идеализм и космизм не пройдут – таков был пафос этой странной даже для тех времен статейки. Но вывод последовал незамедлительно.
– Вам придется покинуть институт, ничего страшного, – мрачно сказал мне ректор после посещения ректората двумя сотрудниками КГБ. Но тут нагрянула перестройка, и я протянул еще до марта 1986 года, пока наконец потерявшие терпение работники комитета не явились опять вдвоем, но на сей раз открыто. Секретарь парткома Мальков получил разрешение сообщить мне об этом Гласность!.. В качестве повода была взята липовая липецкая история со студентом, покинувшим ряды КПСС. Это официально. Неофициально мне и студентам передавали другое: я организовал всесоюзную религиозную секту, организовал у себя дома международную сеть чего-то… Кстати, мания найти нити из-за рубежа не покидала моих опекунов с Лубянки. Туда вызвали моего друга писателя Владимира Микушевича и выпытывали, «не знаком ли я с иностранцами?» Как-то на дружеской вечеринке отозвал меня в пустую комнату Анатолий Приставкин и сообщил: «Работник КГБ всячески выпытывал у меня сведения о вашей религиозной деятельности».
Уходил я из института уже при новом ректоре, В.К. Егорове. Он тоже прекрасно понимал абсурдность выдвинутых обвинений. Хотя отнюдь не радовала новая «охота на ведьм», но его «брали за горло», и он выполнил то, что требовалось. «Вам запрещено преподавать, но разрешена научная и литературная деятельность», – сообщил он мне с явным облегчением. Ведь могли и «научную и литературную» запретить. Господи, к счастью, ни Гитлер, ни Сталин не могли «запретить» научную и литературную деятельность. Не в их это власти – остановить движение духа. Как ни душили мое поколение идеологические подручные Хрущева, Брежнева, Андропова, Черненко и Лигачева, «запретить» было не в их силах.
Зато в их силах снять статью, не напечатать книгу, смыть передачу, раздавить картины бульдозером, стащить ученого с кафедры… Все это в их власти в нашем неправовом государстве. Вот почему 6 лет я не в институте, и вот почему 7-й год со всеми положительными рецензиями и редзаключениями лежит в «Советском писателе» мой ненапечатанный сборник, вот почему в 1988 году после авангардного поэтического действа «Разомкнутый квадрат» представители КГБ опять сказали устроителям: не надо! Предлог? «На подобные мероприятия могут прийти люди, находящиеся под политическим наблюдением».
Впрочем, и это уже в прошлом. По сообщениям прессы, этот самый 5-й отдел КГБ распущен (или расформирован). Если верить сообщениям, теперь те же чекисты ловят рэкетиров и зорко следят за кооператорами, а также охраняют наш конституционный строй. Если делают они это так же лихо, как все, о чем я рассказывал, то не завидую я нашему конституционному строю. Не лучше ли признать, что некомпетентное вмешательство и в область культуры, и в область экономики, и в область права в равной мере губительно. «Беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать пирожник» (И.А. Крылов). И еще прекрасные слова Пушкина, адресованные сапожнику, критикующему художника: «Суди, дружок, не выше сапога». Речь здесь идет не о прошлом. Если бы так, то и времени бы не стоило тратить на воспоминания об этой неприглядной истории. Но, на мой взгляд, сталинско-брежневский геноцид культуры как бы кончился, но дискриминация культуры осталась, и исходит она от той же инстанции, которая и осуществляла геноцид.
В свое время Николай I пожаловал доносчику на декабристов Шервуду титул барона и герб с надписью «Шервуд верный». Поэт Вяземский сделал запись в своем дневнике о том, что тайная полиция, конечно, существует в любом государстве, но ни в одном государстве не принято возводить дело сыска в ранг моральных достоинств. Садовник, выращивая розы, использует навоз, но никто не похвалит садовника, если он притащит этот навоз в гостиную и заставит общество нюхать да еще и выражать восторг. Никакой он не Шервуд верный, а Шервуд скверный.
70 ЛЕТ нас уверяли, что доносительство – это святой патриотический долг каждого гражданина. В 30-х на основании доносов расстреливали, в 70–80-х заводили «дела», проверяли и перепроверяли «сигналы», вели профилактическую работу «по предупреждению», ввели переаттестацию, которая очень быстро была переименована студентами в «переарестацию». Не напоминают ли вам все эти эвфемизмы стыдливую терминологию третьего рейха? Не пытка, а «особые методы воздействия», не сожжение живьем людей, а «окончательное решение еврейского вопроса».
Кстати, пресловутый этот вопрос сыграл не последнюю роль в моем деле. Ректор В.Ф. Пименов как-то передал на кафедру русской литературы для обсуждения довольно странную записку. Стояли там фамилии некоторых студентов, коих ректор опрашивал по поводу моих лекций, и против каждой фамилии была лаконичная запись: еврей. Понимать это следовало так: на лекциях моих слишком часто звучали имена «евреев». Остается лишь гадать, кто они, эти нежелательные лица: Фрейд, Эйнштейн, Моисей или сам Христос? А может быть, Спиноза, или Фет, или Мандельштам? Не знаю и не хочу знать, потому что никогда не задумывался над такими вопросами. Но задумывалась и задумывается над ними та часть руководства Союза писателей, взгляды которой стали известны обществу лишь в последние годы после получившего огласку дебоша «Памяти» в Центральном Доме литераторов.
К чести преподавателей и студентов Литинститута, несмотря на самый широкий разброс мнений и взглядов по всем вопросам, открыто никто не поддержал вторжение органов в научные и творческие дела. Кроме доцента В.А. Богданова, никто не обвинил меня в «отступлении от марксистско-ленинской методологии», не потребовал моего отстранения. Кафедра вынесла решение «отложить утверждение в должности доцента до сентября» – только и всего. На ученом же совете все были просто парализованы заявлением ректора о том, что в Комитете государственной безопасности встревожены моей деятельностью. Люди выходили из аудитории бледные и растерянные. И я их понимаю. Непонятно другое. Почему потом, когда шок прошел, не было предпринято никаких действий. Подходили ко мне в отдельности поэт Е. Долматовский, прозаик А. Рекемчук, критик В. Гусев и нынешний ректор Е. Сидоров, подходили преподаватели В. Смирнов, С. Джимбинов… Одни выражали свое недоумение, другие советовали писать в ЦК на имя Горбачева.
Жалоба была написана, но не от преподавателей, а от студентов. Ее подписали все, кто был в это время в Москве. Студенты сами отнесли письмо в здание на Новой площади, но ответа так и не получили. То, что было так важно для молодых людей, вступающих в литературу, видимо, сверху выглядело недостаточно серьезным. Ведь еще томились в тюрьмах правозащитники, фабриковались судебные дела против наиболее яростных перестройщиков. До самоубийства довели биолога, работавшего над искусственной кровью; отстранили от руководства институтом члена-корреспондента Г. Иваницкого, устроив ему проработку в духе 1949 года, о чем с восторгом писала «Советская Россия». Многие не понимают сегодня, что начало перестройки сопровождалось новым наступлением и консолидацией сил реакции.
Новая волна «охоты на ведьм» прокатилась по школам, институтам и творческим союзам страны. Сегодня можно только догадываться, под каким девизом войдет в историю эта полузамаскированная кампания, ставшая своеобразным эхом сталинской битвы с генетикой, кибернетикой и космополитизмом? Ведь и трех лет не проходит в нашей стране, чтобы с кем-нибудь не боролись. И всюду виден один и тот же почерк: пустить сплетню, которую нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть; подсмотреть в замочную скважину; сосчитать деньги в чужом кармане – ведь люди с такой легкостью и с радостью верят плохому. «Клевещите, клевещите, что-нибудь да останется».
Болезнь нашего общества заключается в том, что в нем ослаблен иммунитет к ненависти и клевете. В 37-м поверили, что профессор Плетнев искусал грудь своей пациентки; в 89-м поверили, что Кашпировский покушался на честь 40-летней дамы. Но и в том, и в другом случае приняли участие так или иначе правоохранительные органы.
Про группу моих друзей, молодых поэтов, один заведующий отделом издательства «Молодая гвардия» сказал публично, что все метафористы – гомосексуалисты и наркоманы. Не отсюда ли странные вопросы ректора Пименова: «Чем вы там занимаетесь в своей Лианозовской школе?» Ректор получил ложную информацию: Лианозовская школа группировалась вокруг поэтов Генриха Сапгира и Всев. Некрасова, а моя школа получила название «метаметафоры», той самой, «подброшенной из-за рубежа», хотя за рубежом с большим интересом узнали об этом лишь в недавние годы, когда я получил возможность туда поехать.
Ныне, когда тиражом 20 тысяч выпущена моя книга «Поэтический космос», все читатели могут увидеть, за какой «контрой» так настойчиво охотился КГБ, за что они, наверное, получили какие-то звания и награды. И мне очень трудно поверить, что люди, фабриковавшие такого рода дела, станут ныне защитниками общечеловеческих ценностей. Скорее всего, они останутся теми, кем были, – карателями культуры.