Константин Кедров. В литературе наступило время пересмешников

Новые известия. – 1998. – 17 января (№ 8). – с. 7.

Константин Кедров, «Новые известия»

В ЛИТЕРАТУРЕ НАСТУПИЛО ВРЕМЯ ПЕРЕСМЕШНИКОВ

Достоевский утверждал, что главное в литературе уловить «злобу дня». Если взглянуть на нашу литературу с таких позиций, то окажется, что ее просто нет. Ход истории сегодня настолько стремителен, что даже журналисты не успевают запечатлеть происходящее. Что уж говорить о писателях. Да и что считать «злобой дня» сегодня?

Люди живут в абсолютно разных слоях времени. Для одних все еще актуальны споры о Ленине и Сталине, другим надо долго и нудно объяснять, кто это такие. Двадцатипятилетние с восторгом читают и перечитывают книжечки Тимура Кибирова «Когда был Ленин маленьким», а двадцатилетние уже не понимают, о чем идет речь.

И все же главная черта сегодняшней литературы пересмеивание прошлого. Но не исторического, а литературного. Будущее уже никого не манит, настоящее многим кажется ужасным и неприемлемым, зато прошлое становится все более неожиданным и смешным. Уютный идиотизм советского агитпропа все еще согревает сердца читателей. Хотим мы того или нет, но современная литература за семь лет свободы так и не смогла отстыковаться на языковом уровне от соцреализма. А те, кто отстыковался, все равно возвращаются к исходной точке по той же орбите: от Ильича до лампочки – от лампочки до Ильича. Книга Аркадия Арканова «От Ильича до лампочки» по всем законам должна казаться архаичной, но вопреки всем законам она становится все более актуальной. Один из читателей в раздраженном письме заметил, что это краткий курс истории КПСС, только с обратным знаком. Там скучно – здесь смешно, там глупо – здесь умно; но все равно это история КПСС. Спрашивается, а какая другая история может быть? Ведь другой истории просто не было.

Вот и единственный из новых писателей, вышедший к массам В. Пелевин так и не смог расстаться с Чапаевым. Да, это другой Чапаев – мистик, философ, интеллигент; но все равно Чапаев. Пусть даже комиссаром у него не Фурманов-марксист, а дзен-буддист и поэт-декадент Петр по фамилии Пустота. Пусть в тачанке не Анка-пулеметчица, а рафинированная эстетка Анна, все равно не Пелевин, а Фурманов придумал этот сюжет. И не Арканов, а Сталин написал краткий курс истории ВКП(б), и не Кибирову принадлежат начальные строки идиотического стишка «Когда был Ленин маленький, с курчавой головой».

Вопреки ожиданиям 90-е годы не стали для литературы такими же переломными, как для страны. Страна с трудом, но освободилась от коммунизма – литература увязла в нем чуть ли не навсегда. И дело здесь не в политике, а в языке. Где он, «могучий, правдивый, свободный»? На нем давно уже не говорят. Приходится признать, что язык русской классики такой же мертвый, как латынь или древнегреческий. На нем можно писать изысканные стихи и новеллы, как это делал Бунин или современные архаисты, но воскресить его уже не удастся.

Пелевин ведь написал повесть не о гражданской войне, а об «интеллигентном человеке середины 90-х годов». Еще точнее – о себе. Вот в чем литературное событие. Впервые после прозы В. Аксенова 60-х годов не о ком- то и о чем-то, а о себе. О себе, страдающем, о себе, мыслящем, о себе, уже и не мыслящем, но еще страдающем. Тут я нарушаю важное эстетическое правило Гегеля. Писать о художнике на его собственном языке, не навязывая ему язык свой. Но говорить о современной литературе на кентаврическом наречии Фурманова-Лао-Дзе почему-то не хочется. Правила литературного карнавала запрещают называть вещи своими именами, но я все-таки назову.

На исходе 90-х годов произошло чудо. В литературу вернулся интеллигентный герой. Успех повести Пелевина и его отличие от постмодернистов типа Вл. Сорокина в том, что свою интеллигентность он не смог замаскировать и скрыть. Герои Льва Толстого и Федора Достоевского — богоискатели. У Пелевина – нирваноискатель. Он ищет божественной пустоты и забвения, дарованного Мастеру и Маргарите в финале мистерии Булгакова.

Соцреализм Фурманова здесь как нельзя кстати. Он абсурден, не имеет никакого отношения к жизни, фанатически одухотворен и лжив, как все, что происходит вокруг. По степени лживости только язык соцреализма годится для описания нашей жизни.

– Аркадий! Не говори красиво, – восклицает нигилист Базаров в романе «Отцы и дети». И Аркадий интеллигентно замолк. Заговорили хамы. Так зарождалась в недрах русской классики литература соцреализма. Так «закалялась сталь». Спустя 100 лет, в 60-х годах уже XX века, Аркадий вновь попытался заговорить. Появилась интеллигентная проза В. Аксенова и А. Битова. Сегодня они пишут даже лучше, чем раньше, но их язык не понятен массовому читателю. Он для тех, кто, повинуясь призыву Валерия Брюсова, ушел в катакомбы от нашествия красных гуннов. Катакомбная культура существовала всегда. Вряд ли после легализации христианства при императоре Константине христиане вышли из сво¬их пещер и подвалов. Запрет снят, но о чем говорить с этими язычниками и варварами? Вернее, на каком языке?

Есть проверенный путь Кирилла и Мефодия. Овладеть языком варваров, чтобы на их наречии рассказать им о великой цивилизации. По такому пути и пошла сегодняшняя литература. Она освоила косноязычную поэтику соцреализма, и оказалось, что даже на этой идиотической мове можно говорить о вещах великих. У этого языка есть лицевая (лживая) и оборотная (подлинная) основа. Это видно даже в заглавиях. Повесть Пелевина «Омон-ра» неподготовленный читатель воспримет как сказание о действиях ОМОНа, и, лишь прочитав ее, он поймет, что речь идет не о милицейском подражании, а о древнеегипетском боге Омоне.

Когда говорят, что цивилизация погибла, это означает, что ее лишь всего-навсего перестали воспринимать. Это происходит почти мгновенно. Казалось бы, вот рядом лежат культурные слои каменного и бронзового веков, однако между ними тысячи лет! У современной истории тысячелетий в запасе нет. Иногда от другой эпохи отделяет день или даже час.

1997 год стал годом смерти постмодернизма. В литературу вернулся человек с его всегда загадочным внутренним миром. Пелевин не нарушал правил постмодернизма, но его подвел талант. Не смог замаскироваться настолько, чтобы превратить свою повесть в привычную для 90-х годов игру словами. В каждой строке его прозы звучит страдание, против этого не попрешь. Бесконечный поток современной толстожурнальной литературы сводится либо к имитации чего-то, либо к стилизации под что-либо. Пелевин вырвался из этого «бурного потока». Он предстал перед читателем в полной незащищенности, и читатель узнал себя. Ну кто из нас защищен от абсурда происходящего чем-либо, кроме иронии и самоиронии.

Возможно, что жизнь вообще чересчур абсурдна для человека. Поэтому каждая эпоха пытается навязать ей хоть какой-нибудь смысл. Вряд ли современная литература купится на какой-то очередной обман. Хотя избыточный интерес к дзен-буддизму говорит о том, что и новое поколение тоже от идеологии не свободно.

Дзен-буддизм стал укореняться в Америке и Европе еще в 60-х годах. Мода на утонченную религию мировой пустоты с тех пор никогда не проходила. Сначала битники, потом хиппи, а затем их дети и внуки устремились в бегство от избыточной информации к истокам вечной нирваны. Неожиданным подарком для сегодняшних психоделиков и нирваноискателей стал Интернет. Убожество предлагаемых по Интернету культурных программ никого не смущает. Люди, как зачарованные, часами просиживают у мелькающего экрана, создавая себе иллюзию приобщения ко всему, ни к чему на самом деле не приобщаясь. Интересно, что популярность Пелевина вовсе не ограничивается большими тиражами издательства «Вагриус». Его пресс-конференции в Интернете тоже весьма своеобразная черта героя нашего времени. Уровень вопросов, задаваемых автору, ничего не прибавляет к литературе, но зато много говорит о сегодняшнем молодом читателе. Самый популярный вопрос – «Применяете ли вы психоделики?» (а проще говоря, наркотики). Ответ не имеет принципиального значения, поскольку и без наркотиков современная литература становится все более психоделической. Традиционное разделение на внутренний (субъективный) и внешний (объективный) мир уже никого не устраивает. Современный читатель не склонен проверять свои грезы на объективность и не требует этого ни от литературного героя, ни от писателя. Можно сказать, что из семидесятилетней грезы соцреализма литература плавно переходит в грезу психоделизма, полной субъективной свободы.

Раньше самым главным прегрешением для писателя было «отстать от времени» или выпасть из своего времени. Теперь такая возможность стала большим достоинством. Воспоминания Лидии Чуковской об Ахматовой намного популярнее, чем сама поэзия Ахматовой! И объясняется это очень просто. Жизнь Анны Ахматовой стала символом духовной независимости человека от времени. Никто не хочет «задрав штаны, бежать» за новорусским «комсомолом». Сохранить себя. Остаться самим собой. Вот чего хочет сегодняшний независимый и, слава Богу, достаточно недоверчивый читатель. Писателя любят не за стихи и не за прозу, а за то, что он остается самим собой, ни к чему не призывая и ничего не принимая на веру.

Примечательно и то, что поток милицейского чтива как не оказывал, так и не оказывает никакого влияния на живую литературу. Здесь «коликчество» плавно переходит в «какчество» и уплывает раньше, чем появляется.

Сегодня можно смело прогнозировать, что 1998 год пройдет в литературе под знаком «восстановления погибшего человека». Достоевский считал, что в этом и есть главная задача литературы. Трудно сказать, есть ли у литературы своя задача, но к «чернухе» и бесплодному постмодерну она уже не вернется.