Константин Кедров. «Россия, хотел бы поверить в тебя еще раз»
Известия. – 1997. – 22 января (№ 12). – с. 5.
«РОССИЯ, ХОТЕЛ БЫ ПОВЕРИТЬ В ТЕБЯ ЕЩЕ РАЗ»
Завещание Юрия Левитанского
Константин КЕДРОВ, «Известия»
Сегодня ему исполнилось бы 75 лет, но и в финале жизни поэт оставил такую запись в своем дневнике: «Я себя до конца не осмыслил еще, как ни странно…». Дневниковые записи принесла в «Известия» вдова поэта Ирина Левитанская.
Может быть, поэт-фронтовик слегка поскромничал, когда сказал, что не осмыслил себя. Главное завещание он все же оставил в своих стихах:
Я, побывавший там, где вы не бывали,
Я, повидавший то, чего вы не видали,
Я, уже там стоявший одною ногою,
Я говорю вам –
жизнь все равно прекрасна…
Да, говорю, прекрасна
и бесподобна,
Как там ни своевольна
и ни строптива,
Ибо к тому же знаю
весьма подробно,
Что собой представляет
альтернатива.
Дневниковые записи – это не столько о жизни, сколько об этой самой «альтернативе». Альтернатива жизни – война. Война гражданская, война отечественная, война всех против всех, именуемая революцией.
«Удивительно, в Испании есть медаль «За страдания ради Отечества». Взор поэта не случайно обращен к Испании. Эта страна не меньше России пострадала от фашизма и коммунизма, но вот нашла же наконец свой путь к примирению, хотя проблема басков вполне сопоставима с чеченской трагедией. Против чеченской бойни Левитанский выступал в прямом смысле до последнего дыхания. Год назад его жизнь оборвалась после горячего выступления с требованием прекратить войну.
«Жизнь у нас столь гнусна и ужасна, что дорваться до власти – значит вырваться из нее, из этой жизни, и дорваться до жизни совсем иной». И, действительно, поведение людей, пришедших к власти даже законно и легитимно, вызывает разочарование и недоумение. Такое ощущение, что власть в России – это государство даже не в государстве, а где-то вне его. И, видимо, причина здесь не только в политическом строе. Есть что-то странное в самой психологии людей, пришедших к кормилу. Не случайно это слово стало ассоциироваться не со словом «кормчий», а со словом «корм».
Полтора столетия считалось, что, если к власти придет простой народ, он-то уж точно окажется во всех смыслах на высоте. И вот результат эксперимента. «Сталин, по сути, дал власть народу, впервые допустил его к власти. А кто же еще все эти люди – эти генералы, эти маршалы, эти министры, – читаешь биографию любого из них – родился в деревне такой-то…». Двадцатый век заканчивается крушением мифа о каком-то особо добром, избранном народе – богоносце. Что это, крах демократии? Да нет, просто трезвый взгляд на вещи. В России всегда считалось, что плох может быть лишь отдельный человек, оторвавшийся от народа. Теперь же ясно, что монополии на истинность и совершенство нет ни у кого. Народ способен совершать злодеяния так же, как отдельная личность. А простой народ ничуть не лучше, чем народ сложный. Трезво взглянуть на вещи, увидеть себя такими, каковы мы есть, – вот единственная альтернатива злу.
«Андерсоновский мальчик, возвестивший Миру, что король, дескать, гол, стоит в ряду важнейших и существеннейших фигур исторического шествия человеческого между Галилеем и Дон Кихотом».
Среди сусально-патриотической лексики, наводнившей радио и TV, слова Левитанского звучат непривычно просто и отрезвляюще:
«Россия, хотел бы поверить в тебя еще раз.
Но пока Россия не сумела преодолеть в себе большевизм или, вернее – большевизм в себе, большевизм, как составную часть собственного менталитета, как существенную составную своего характера».
Если бы Левитанский был жив, за все эти честные слова о России на поэта обрушилась бы лавина карающего «народного гнева». Сколько бы ярлыков навешали, сколько бы нитей, ведущих в ЦРУ, обнаружили. Но сейчас поэт уже далеко, и извлечь его оттуда, как говаривал Булгаков, нет никакой возможности. А потому всем, кто не согласен с Юрием Леви- танским, лучше всего прочитать его стихотворение «Иронический человек».
Мне нравится
иронический человек.
Он, в сущности,
героический человек.
Мне нравится иронический
его взгляд
На вещи, которые вас,
извините, злят…
Когда же свеча
последняя догорит,
а пламень небес
едва еще лиловат,
смущенно – я умираю –
он говорит, как будто бы
извиняется: – виноват.