Константин Кедров. Тайный дневник доктора Гаспара

Новые известия. – 1998. – 20 августа (№ 155). – с. 7.

Константин Кедров, «Новые Известия»

ТАЙНЫЙ ДНЕВНИК ДОКТОРА ГАСПАРА

Издательство «Вагриус» готовит к печати полный текст дневников Юрия Олеши. Раньше они были изуродованы советской цензурой. Фрагменты опубликованы в журнале «Дружба народов» (№7, 1998).

Есть писатели, которые кажутся новыми, даже если их перечитываешь в десятый раз. Этим удивительным свойством классики не всегда обладают. Перечитывая Достоевского или Гоголя, ощущаешь величие, глубину вполне знакомого текста. Но стоит открыть наугад любую страницу прозы Юрия Олеши, и каждый раз удивляешься новизне. К этой прозе нельзя привыкнуть, как нельзя привыкнуть к блеску молнии или удару грома. И всего-то написал он роман «Зависть», сказку «Три толстяка» и несколько рассказов.

«Как из камня сделать пар, знает доктор наш Гаспар». В душе он всю жизнь оставался доктором Гаспаром. Люди представлялись ему волшебными механизмами, как кукла Суок, а жизнь была такой же волшебной, хотя и очень опасной игрушкой.

Вокруг него методически арестовывали и расстреливали ближайших друзей: Мейерхольд, Бабель, поэт Бенедикт Лившиц. Но раньше всех ушел Маяковский, который испытывал к прозе Олеши особое притяжение. Гений тянулся к неординарности.

Юрий Олеша не был гуманистом. Он, как и Маяковский, скорее всего, мечтал быть мускулистым ницшеанским сверхчеловеком. Однако на самом деле все же оставался традиционным чеховским интеллигентом. Он, как Маяковский, искренне завидовал загорелым спортсменам, парашютистам и даже энергичным наркомам, бодро шагающим по трупам в новую жизнь. Роман «Зависть» как раз об этом. Сегодня Олеша завидовал бы финансовым «белым воротничкам» и новым русским. Он так и не изжил до конца своих дней комплекс неполноценности перед будущим, которое так не походило на все, что он боготворил и любил.

А любил он непостижимую механику жизни. В 31-м году в дневнике появляется очень странная запись: «Я понял, что быть литератором – стыдно, потому что легко». В наказание за это странное наваждение Юрий Олеша на всю жизнь утратил свою гениальность. Он продолжал писать дневники, сценарии, пьесы, «ни дня без строчки», но все это было лишь тенью его таланта.

Гибель Маяковского он воспринял как приговор себе. «Мне часто снится Маяковский. Как и все мертвые, он живет в моем сне не полной жизнью, а жизнью, которой нанесен изъян. Каким же изъяном наделяет сознание облик Маяковского. Мне снится Маяковский, лишившийся интеллекта».

Маяковский был для него не только гениальным поэтом, но прежде всего тринадцатым апостолом нового времени. Застрелившийся апостол – это гибель всего учения.

«Маяковского нет в живых, и мы рассказываем о нем молодежи. У нас портится вкус».

Вот оно что. Мертвого Маяковского быть не может. Смерть для сверхчеловека не предусматривалась. Когда умер Ленин, сам Маяковский создал миф о воскресении вождя в разросшемся теле его партии: «Стала величайшим организатором сама Ильичева смерть». Когда же выяснилось, что возросшее количество членов партии Ильича – это всего лишь разросшееся количество червей в теле трупа, Маяковский утратил веру и был готов только к смерти.

Судьба Юрия Олеши сложнее. Он не был убит, не застрелился. Он перестал быть гением. «С уходом Маяковского ушел судья. Страшней была ответственность писателя, когда был жив Маяковский».

Разумеется, политическая трескотня агитпоэм не волновала Олешу. Он видел в поэте совсем другое. То, что современники почти не ценили. Или считали совсем не главным.

«Ночи августа
звездой набиты нагусто!»

Вот что притягивало. Он понимал: вместе с Маяковским погибла великая трагическая эпоха. Дальше наступало царство пигмеев. Олеша всеми силами пытался превратить себя в советского писателя. Тщетно. Даже дневники бесцветны и тусклы. Он мечтает написать роман о себе и о своей жизни, не осознавая еще, что никакой своей жизни у советского писателя нет и быть не может. Если не сумел «каплею слиться с массами», стало быть и не советский. А раз не советский, то и не писатель. В отличие от Михаила Булгакова он любил революцию, но любовь его была без взаимности. Взаимность полагалась рабам. Юрий Олеша оставался свободным, неприкаянным человеком. Его дебоши, пьянки, смелые угрозы вслух «убить Сталина» – все это удивительным образом сочеталось с полной лояльностью, потому что в дореволюционном прошлом он тоже не находил никакой опоры, справедливо считая, что эта страница истории уже закрыта. Вот тогда и появилась в его дневнике запись, словно отвечающая уже будущим хулителям великого гения.

«Ни для кого не секрет, что фигура Маяковского вызывала раздражение многих. Его считали грубым, наглым, приходили на его вечера, чтобы оскорблять его. Мастера поменьше не могли простить его величия. Как будто он занимал чье-то место. Самое страшное, что есть в искусстве, это нежелание безоговорочно признать величие».

До удивления это похоже на сегодняшнюю ситуацию в культуре. Сальерианский труд Юрия Карабчиевского, ниспровергающий Маяковского, во многих вузах ныне проходят, как святое писание. Пытаются полностью забыть великие достижения русского авангарда, и без того искусственно забытые в советское время. Иезуитская теория Бориса Гройса, доказывающая, что авангард – оборотная сторона соцреализма, проповедуется ныне всей постсоветской критикой. В этом нет ничего удивительного. Старые критики советской эпохи, воспитанные на ненависти к так называемому формализму, передали эту ненависть своим детям и даже внукам.

Юрий Олеша умер в мае 1960 года. У него было время, чтобы пересмотреть все. Но никаких фундаментальных изменений во взглядах и убеждениях в его заметках и дневниках не наблюдается. Он так же целен, так же самостоятелен и так же не востребован, как в 30-е годы. Он жил в своем параллельном мире, крайне далеком от всего, что восторжествовало в нашей литературе после гибели Владимира Маяковского. Свободный от общепринятых установок и клише во взгляде на классику, подобно футуристам, он не согласен, что о Достоевском, Толстом, Пушкине и Гоголе следует говорить, стоя на коленях.

«Был писатель, граф, по имени Лев Толстой. Этот человек был так велик и такое сознавал в себе превосходство, что не мог мириться с тем, что в мире и в жизни могут существовать какие-нибудь другие великие люди или идеи, с которыми он не мог бы помериться силами и не победить их. Он выбрал себе самых могущественных соперников, и только тех, перед которыми человечество простиралось ниц: Наполеон, смерть, христианство, искусство, наука, самое жизнь, потому что написал «Крейцерову сонату», где призывал людей к отказу от размножения. Этот человек в семьдесят пять лет научился ездить на велосипеде».

Не менее оригинальны суждения Олеши о Гоголе:

«Гоголь? Нет. Все-таки, это Россия. Это, в общем, гимназия. Он все-таки писал по программе. Что такое «Мертвые души»? Чужой сюжет, притянутый к честолюбию Гоголя: обязательно поразить. Что там хорошего? Образность? Ну, скажем, образность. Однако можно придумывать такие вещи довольно легко. Чашки сидели на подносе у лакея, как чайки.

Хороша в конце тройка. Но зачем она? Не есть ли это подделка под Николая? Все государства сторонятся и дают дорогу… а зачем сторониться и давать дорогу? Что за ерунда? Гораздо лучше быть Копенгагеном, а не Россией, которой дают дорогу». (31 августа 1955 года.)

Юрий Олеша замолчал на всю оставшуюся жизнь, потому что писать необычно, как раньше, он не мог. А обычно – тем более. Его дневники, конечно же, вызовут споры и несогласие многих и многих. Но одно несомненно. Это суждения абсолютно свободного человека, чья жизнь прошла в абсолютно несвободной стране.