Константин Кедров. Страх, который всегда с тобой

Новые известия. – 1998. – 26 августа (№ 159). – с. 7.

Константин Кедров, «Новые Известия»

СТРАХ, КОТОРЫЙ ВСЕГДА С ТОБОЙ

Прозаик Игорь Яркевич прославился еще в перестроечные годы веселым эссе о русском и американском писателях. Американский писатель знает наизусть всю Библию – русский писатель знает из Библии только два слова «весна – красна». Американский писатель легко и безболезненно достигает с женщиной полной близости, русский писатель осуществляет это неуклюже и неумело, нанося увечья всему живому. Американский писатель умрет в окружении близких в своей постели, и вся Америка будет скорбеть об этой утрате, русский писатель «сдохнет под забором в обнимку с крысой», и никто не вспомнит о том, что он был.

Я высказал Яркевичу предположение, что русский и американский писатели — это на самом деле правое и левое полушария мозга, бесшабашная интуиция и хорошо организованный разум. Автору очень понравилась такая трактовка, и он просил меня когда-нибудь написать об этом. Что я и делаю.

Затем год назад вышла нашумевшая книга «Как я и как меня», принесшая Яркевичу еще больший успех. Он стал членом Русского ПЕН-клуба и модным прозаиком.

Недавно журнал «Пушкин» опубликовал эссе «Страх простых вещей», где Яркевич окончательно закрепился в стане крупных концептуалистов, переплюнув Рубинштейна и Пригова. Его новая вещь состоит всего лишь из перечисления страхов. Я не поленился пересчитать. Всего их оказалось 79. Много это или мало, не знаю, но поймал себя на мысли, что почти все, чего боится Игорь Яркевич, пугает и меня. «Страх компьютера. Он вибрирует. Страх военного парада. Страх, когда звонит телефон. Страх, когда не звонит. Страх последнего поезда метро. Страх пересоленной пищи. Страх недосоленной пищи. Страх без причины. Страх страха без причины. Страх русской идеи. Страх апельсинов: они могут быть кислыми. Страх телепрограммы «Новости культуры», страх вишневого варенья: оно ведь может быть с косточкой. Страх женской подмышки. Страх мужской подмышки. Страх Пушкина. Страх Достоевского. Страх Лермонтова».

Я выбрал наугад лишь несколько страхов, чтобы вдоволь повеселиться, как тотчас наткнулся на «страх жизнерадостных людей».

Что действительно удается Яркевичу в отличие от Льва Рубинштейна, так это сразу, без малейших усилий, с первой же фразы оказаться в самой сердцевине российской жизни. В этом смысле он суперреалист, гиперреалист и даже просто реалист, в привычном значении этого слова. Шестым чувством «русского писателя» он уловил главное чувство постсоветского человека. Это страх всего. Страх диктатуры, страх свободы, страх национализации и страх частной собственности, страх доллара и страх рубля, страх Запада и страх собственной страны, которая всегда непонятна и непредсказуема. Эти страхи я добавил к реестру Яркевича, прекрасно понимая, что сам автор будет яростно отрицать любую причастность к политике. Он, конечно, будет говорить о метафизическом экзистенциальном страхе жизни и страхе смерти вообще, и то тоже будет правда. Его проза выгодно отличается от филологических изысков постмодерна. Настоящим ненадуманным ощущением уязвимости и незащищенности человека в России. Здесь есть все, чтобы унизить или убить, и ничего, чтобы защитить или защититься. Разумеется, в Китае или в Афганистане жизнь ценится еще меньше, но это слабое утешение.

В отличие от своих предшественников, Владимира Сорокина и Виктора Ерофеева, Игорь Яркевич смотрит на пространство России не из Парижа, Нью-Йорка или Мюнхена. Для него Москва последнее и единственно возможное место духовного обитания. Он пишет смешно и зло. «Страх Москвы. Москва – столица России. Москве недавно исполнилось восемьсот пятьдесят лет. У Москвы довольно долгая и скучная история. В Москве немало тайн и загадок. Некоторые из них – более чем страшные. Впрочем, Москва – город довольно симпатичный и приятный. Только очень дорогой и летом в нем невыносимо жарко. И мало туалетов. И таксисты грубые. А в последнее время на улицах много сумасшедших. Они слишком громко разговаривают сами с собой вслух». Добавим к этому, что сумасшедшие разговаривают вслух и громко не только на улице. Их можно услышать в Думе и в телевизоре.

Коммунисты любили говорить, что литература – это всегда политика. При этом они были твердо уверены, что тон задает политика, а литература ей только подвывает. На самом деле тон задает именно литература. Нельзя считать нормальной ситуацию, при которой целые поколения писателей изолированы от читателя почище, чем в советское время. Разочаровавшись в перестроечной публицистике, Россия на время потеряла интерес и к литературе. Эго временное помрачение рассудка дорого обойдется в будущем. Литература не должна соваться в политику. Ее цель – освоение нового духовного пространства, где человек в любых обстоятельствах остается свободным. Если у вас нет любимого писателя и любимой книги, значит, нет места для духовного убежища, самого надежного в мире.

Новое поколение ищет защиты в смехе. Оно желает читать только смешное и только о смешном. Добрый смех Жванецкого сегодня уже ностальгия. Юмор нового времени только черный. Однако только очень поверхностный читатель новой прозы не заметит в ней философскую глубину. Весьма распространенное мнение о духовном оскудении нового поколения есть не что иное, как старческое брюзжание. «И устарела старина, и старым бредит новизна» – давно знакомая песня. На самом деле новая литература ни на что не похожа, хотя, конечно же, у нее есть предшественники, чье влияние отчетливо различимо. Многие забывают, что и Достоевский очень смешной писатель. «Странный вы человек, – говорит Свидригайлов Раскольникову. – Плутовать в карты нельзя, а старушек лущить по кумполу можно». Достоевский отнюдь не случайно возникает в наборе страхов Яркевича. «Страх автомобиля. В автомобилях ездят богатые умные банкиры. В автомобилях банкиры ведут переговоры по мобильным телефонам и читают Достоевского. В конце пути банкир уже хочет писать книгу. Как Достоевский. Вот почему я боюсь автомобиля: в автомобиле может ездить банкир, который никакой не банкир, а типичный Достоевский. И охранник. И банк у него «Достоевский». И машина у него Достоевская. Все у него достоевское. а банкир он только с виду». Как тут не вспомнить автомобили Лужкова по прозвищу «Юрий Долгорукий» и «Иван Калита».

Новая русская жизнь по-своему страшна, по-своему смешна, по-своему интересна. При чтении прозы Яркевича интерес, страх и смех нарастают. А что еще может сделать литература? Вернуть одуревшему от политики читателю вкус к жизни. И ничего другого. Хотя перед жизнью, как и перед женщиной и интимными местами ее тела, у Яркевича тоже страх: «Перед ними чувствуешь себя в долгу».

Многие считали, что на исходе века жанр романа полностью вытеснит рассказы, эссе и новеллы. Яркевич доказал, что мини-жанр жив и у него прекрасное будущее. А ко многим страхам этого веселого писателя я бы добавил еще страх семипудовых романов, увенчанных премией Букера. Яркевич увидел главную особенность русской жизни – страх, который всегда с тобой.