Владимир Руделев. Нежатина нива

Тамбов, 1993. – 64 с.

Баллады
исторические стихотворения

Издание осуществлено
за счет средств автора

Оформление художника
Анатолия Асеева

ТРОЙСКАЯ ЗЕМЛЯ

Не взял бы, если б дали и полмира
за дом – без телевизоров и нег…
Блистающей, пленительной Пальмирой
простерся белый деревенский снег.
Из Прошлого заледенелый мостик
в Пространство, где пока что Серп и Млат.
И дивные космические гости
на бревнышках махоркою дымят.
Они в какой-то миг преобразятся –
Как белые наперстки дальних гор.
Их незамысловатые хозяйства
останутся как тайна и укор
тому, кто, людям злые козни строя,
полюдье рвал лихое из Кремля.
О Троиская дивная земля!
Моя неумирающая Троя?

***

Вчера был снег, сегодня – хлипкий дождь.
И каждый день – как суверенный символ.
В Президиуме – выглаженный Вождь,
а на трибуне – непутевый Симон.
Он лезет сам на крест башкою вниз
(давно ли «припухал» в безмозглом Нижнем,
не думая об оскорбленном ближнем…
Скорее сдох бы что ли – старый лис!)
Не говори, не думай так! Постой!
Замри на миг на мономашьем пульте.
Теперь в мозгах у каждого, как пунктик,
«шмаляет» пресловутый пункт шестой.
А он-то что? Давно готов на крест,
порастерявший звездочки героя…
Но ведь и ты – теперь один, как перст.
И встреча с ним уже не за горою.

БАЛЛАДА
(1968)

Его схоронили в Кремлевской стене,
по звездам палили из пушек.
А он пробирался по колкой стерне,
вдоль сопок и топких опушек.
Он был безобразен, оборван и глух,
и память – в провалах и дыме.
Один не погасший, не скраденный луч
его лучезарное имя.
Но имя сверкало, как лихо в огне,
пугая недобрых людишек,
В своей лучезарно-застойной стране
он был и обуза и лишек.
Друзей, для которых он песенки пел,
тупое сомненье вертело.
А та, что качала его колыбель,
и видеть не захотела…
Однажды почувствовал прямо у глаз
наемное, гадкое дуло…

Я слышал в народе этот рассказ.
Я сам ничего не придумал.

ДЕТСКИЙ ДОМ
НА НОВОЙ ЗЕМЛЕ
(1948)

Девочка на корточки присела,
ласково собаку обняла…
Здесь никто еще не жил оседло
За какие же ее дела?
Капитан-палач без проволочки
взял сироток в ледовитый плен.
Тонкие, бумажные чулочки.
Легкое пальтишко до колен.
Девочка с собакою смеётся.
Здесь еще подобие весны.
Вот пруток – он деревом зовется.
Сад и дом и мама – это сны
А во сне и замерзать не больно –
так угодно Кормчему в Кремле.
Проклят, Ирод, будь, самодовольный,
за слезиночку на той земле…

БАРЫШНИКОВ
(1937)

Словно нитку от мира,
словно соль от земли –
мужики конвоира
на воздусех несли.
Не с того, что любили
иль приказывал Бог,
не с того, что в Сибири,
а с того, что был плох
Нужно ль было тащиться
за сто верст да в мороз.
Он лежал, как площица,
к мешковине прирос.
Он не выболтал тайну,
он ведь был на посту.
Мужики отсчитали
за верстою версту.
Посбивали обувку,
измочалились в лоск.
Пароходною будкой
им представился Томск.
Как подпольные мыши,
сговорились молчать.
Сам Барышников вышел
конвоира встречать.
Подивился минутку,
подбирая слова.
По тюремным каютам
мужиков рассовал.
Пообчистил карманы,
чтоб в свои положить…

Плыли в райские страны.
Только лучше бы жить.

МАРИЯ СПИРИДОНОВА
(1884-1941)

Землячка милая, тамбовка!
Боялась, девочка, мышей.
Садист обрюзгший, балаболка –
такая дивная мишень!
Стреляй в него с подножки поезда,
мсти за мучкапские пожары.
Тебя везут сквозь хай и посвисты
толпы, которая не жалует.
Ей по сердцу цари и культы
и черносотенные хари.
Смешила, глупенькая, кур ты.
Но Жданов не избегнет кары.
И сдохнет пакостник Аврамов,
на шмонах мерзостных флиртуя.
О! Сколько еще будет хамов
в глухих тюрягах Акатуя!
И сколько скорби злой и грусти,
пока не стенка в сорок первом.
Маруся! Милая Маруся!
Ни улицы еще, ни сквера…

ФЕРАПОНТОВ МОНАСТЫРЬ
(1919)

Нам не показали фрески Дионисия:
ведь не иностранцы, над душой не висли.
Глянули на доски, вздохнули да вышли.
Во дворе за храмом отцветали вишни.
На свалке валялось Никоново кресло.
Каменная кладка на глазах треснула.
Выскочила кошка – белая, как зависть,
отошла в сторонку, села, огрызаясь.
Один глаз славянский, а другой – гунний.
Была эта кошка матушкой-игуменьей.
Девочки-монахини стояли за красных.
Шили им рубахи. Да все напрасно.
Тоже мне коммуния, во главе игуменья!
Взвод красноармейцев ворвался – в июне.
Говорят, оружие прятали в подвале.
Строгую матушку тут же расстреляли.
Девочки-монахини умерли в деревне.
Белая кошка спряталась во времени…

ХУНАК КЕЕЛЬ
(XII в.)

Я в жертву принесен,
Я брошен в ров кровавый,
избавлен от венца
и брачных сладких мук.
Осведомитель! Враг!
Гнусавый Ах Меш Кук!
Ты отнял у меня
любовь и славу!
За что стеклом
рассек грудную клеть,
сам – словно тыква,
квёл и бессердечен?
Мой бог, Кецалькоатль,
не дал мне околеть:
я в Майяпан вернусь
и здрав и вечен.
Я встану солнцем
над родной страной.
Я власть
употреблю во благо.
Вы видите,
какая рать со мной –
со всех колодцев,
тюрем
и гулагов,
из-за колымских проволок
и стен,
где гениев
уподобляют еху…

Жена моя! Богиня!
Иш Цив-нен!
Встречай скорей,
ведь это я приехал.

НИКИТА ВАЛЕЛЕУЛИН
(1570)

Бирючи, как бирюки,
рыщут по слободке.
Хоронитесь, старики!
Бог помочь, молодки!
Да и вы, молодцы,
не отдайте концы!

Я гляжу в лицо царю –
ничего особого:
вместо носа – крюк,
а глаза – совии.
Царь с утра кобенится –
во рту слюна пенится.
Слуги ловят на лету
приказы да взгляды.
Убежать бы в Литву
от этого ада!
Весь в узлах, как куль,
борода засалена.
Вот уж культ, так культ –
почище, чем Сталина!
Если царь – порок,
слуги не проще.
Гоним русский народ
на Красную площадь –
от семи годков
и до ста годов,
от калашных рядов
и суконных рядов.
Вот один уже готов,
умер от страха.
Даже псов и котов
ожидает плаха.
Царь в синодик занес
весь народ загодя.
Отнесут тебя за мост
в алой клюкве-ягоде.
А у ведьм-лахудр
вздох от сока алого.
Вон какого волокут
тиуны малого.
Раскудрявый, как ракита,
у ручья посажена.
Сам в две сажени Никита,
а плечо полсаженно.
Царь от радости заплакал –
слезки катятся в кулак…
Вот кладут его на плаху –
он не падает никак.
Ставят лестницу к плечам,
лезут саблей снять башку.
Тут Никитушка почал
славить царя-батюшку.
Как его он славил, славил!
Что за лозунги кричал!
Царь задергался на лаве,
словно от паралича.
Опрокинул вина-закусь,
бурый стал, как от буры.
Голова катится за куст
и кричит: «Уры! Уры!».
Царь бежит к царице новой,
в юбке скрыться норовит.
А Никита безголовый
все стоит, стоит, стоит.
Он не камень, не гранит,
а стоит, стоит, стоит.
Я мораль читать не буду:
Кто, как понял, говорит!

КУЛИКОВО ПОЛЕ
(1380)

Рассветная полосочка сера.
Грязь на ногах. В плечах от ноши – боли.
Спросил их: «Как название села?»
Ответили мне: «Куликово Поле!»
Так вот какую нес я грязь и боль,
идя навстречу серенькой полоске…

Как журавли, курлыкали повозки.
Князь вспоминал с тоской вчерашний бой:
«Умнее можно было бы начать,
без крика, без ребячьего геройства!
Какое же это гибельное свойство –
не бой вершить, а удальством стращать.

Лететь в тылы, порасстрелявши стрелы!
Татары – те не так, как будто, смелы,
но стойко бой доводят до конца.
Помог бы им обидчивый Кацап –
и стыли б на Непрядве кости белы.
Не соберешь до Страшного Суда!
Вот победил. И руки-ноги целы.
А совесть мучит, что пришел сюда
и возвращаюсь без князей и войска.
Какое ж это гибельное свойство –
копить на брата злобу без стыда!»

Вели, как скот, полоненных татар,
тянули в рожь всполошенных рязанок.
«Олег, конечно, был и глуп и жалок.
И для потомства – порченый товар.
Боялся, скажут, потерять покой свой
и пожалел неопытную рать.

Какое ж это гибельное свойство –
не думая, и славить и карать!
И что мне славы мутная водица,
коль жизнь так безнадежно коротка!»

Устав, я не пытался воротиться
и выпить из Непрядвы два глотка.

СМОЛЕНСКАЯ ПРАВДА
(1229)

Что ся деет по временем,
то отидет по временем…

Смолянами правил умело
лет двадцать разумный Мстислав.
Полезное сделал он дело,
послов своих в Ригу послав.
Степенный и рослый Ерема
был попросту поп или дьяк
и первая помощь другому.
Другой — был мужик не простак.
Он шел к окаянным латинцам
почти что по воле своей:
княгиня любила гостинцы,
княгиню любил Пантелей.
Пешком они шли, поелику
коней потеряли за так.
И все же им рижский владыка
однажды сказал: «Гутен таг!

Вы мира желаете? Браво!
Нам тоже не надо война.
Давайте нам. Где ваша правда?»
«У сердца. С собой. Вот она!»
Крестясь, объясняли смоляне,
за словом не лезли в кошель.
Их речи толмачил – без брани
божественный рыцарь Кашель.
А после по Готскому брегу
путь добрый пришлось им держать.
Открылись и Любек, и Бремен,
и Мюнстер, и Грюниг, и Жат.
Домой они ехали с миром,
подарки княгине везли –
не знали, что час ее минул,
что ее не отнять у земли.
И взглядом, блуждающим мимо,
их встретил подавленный князь…

Никто не ведал отродясь
чего-нибудь дороже мира.

ЛЮТИК*

Свенельдов сын кудрявый, Мстиша,
мне имя темное твое –
как затаенное двустишье,
что знаем только мы вдвоем.
Тебя история не любит –
за то, что был и чист и тих.
Как славно ты играл па лютне
к кругу избранников своих.
А песен знал забавных сколько,
как уморительно плясал!
Княгиня ласковая Ольга…
Ты верил теткиным слезам.
Увы, ведь это только ширма.
И не по мужу горький плач.
Ты помнишь, как она зашила
твой желтый византийский плащ?
___________
*«Лютик» – древнерусское слово со значением «певец», «плясун». В имени «Мстиша» («Мстислав») первая часть означает «черный».

Ни слова о распутном сыне:
каган-язычник был не клад!
Ты пережил свою богиню.
И Святослав спустился в ад.
На зверя лютого, на волка
не раз ходил ты, дивный лют, –
с веселой свитой Ярополка.
И князю был безмерно люб.
Другому угождать не стал бы-
то петь, то рыскать по лесам.
Давно уж был седым и старым,
а все плясал, плясал, плясал!
Ни дома, ни семьи, ни счастья…
И жизнь – первовесенний снег.
Но нам пришла пора прощаться:
навстречу вышел тать Олег.
Со всех сторон, куда ни глянем,
его встревоженные псы.
Что занесло тебя к древлянам?
Иль был ты в Киеве не сыт?
Или забыл волынцев лютых
и Игоря лихой конец?
Прощай, насмешливый певец,
неистребимый желтый лютик!

САЛОМЕЯ
(1 в.н.э.)

В этот день отрубили Предтече главу –
Ирод-пакостник даже не вздрогнул.
Запивая вином и хвалу и халву,
Саломею за плечики трогал.
Думал царь: «Коль живу, и жую, и пою,
и рабынь длинноногих брюхачу, –
значит прав я, и жизнь золотую свою
я на дело и подвиги трачу».

«Тот прав, у кого больше прав!» –
думал Ирод, людям права поправ.
Зеркала в обилии золотых оправ
отражали Иродов гнусный прах…

Я тебя ненавижу, меченый царь.
А будет в аду тебе жарко –
не сотру и капли платком с лица.
Мне девчонку глупую жалко.
Саломея! Не верю: врожденный порок –
это бесов безумных заумь.
Для чего же ты взошла на порог
неотвратных адовых саун?
«Тот прав, у кого больше прав!» –
думал глупый деятель, нос задрав.

Черепа набиты обильем ват…
А за что детям Чернобыльский ад?

ОВЕЧЬЯ КУПЕЛЬ

«Есть же во Иерусалимех
Овечья купель…»
Ев. от Ионна, 5, 2.

Ни брата, ни блата, ни злата…
Влачусь я в притворе разлатом,
расслабленный в мыслях и теле,
желая отмыться в Купели.
Когда зажигается факел,
спускается розовый Ангел.
Он ножкой водицы коснется –
и давка в притворах начнется!
Бегут по ногам, по постели
пробиться к целебной Купели.
Поспели! Здоровые черти!
Теперь не расслабнут до смерти,
воруя, торгуя, воюя.
Поправить подстилку свою я
не в силах – не то, чтобы драться!
Мне б братца, чтоб за руку взяться,
подняться, дойти до водицы.
Мне б златца, чтоб с ним расплатиться.
И блатца б – святого знакомства!
Но в каждом притворе закон свой:
и в первом, и в третьем, и в пятом –
бежать, наступая на пятки,
на голову, если не встанешь.
Лет двадцать я зрю этот танец,
такое бездарное шоу
убогих и нищих душою,
достигших предела в притворстве.
Не стоят и мелочи горсти!
И мыслью и телом расслаблен,
ослами навеки ославлен,
душой я не сломлен, не куплен.
Вот встану. Найду свои туфли.
С одром из Купели Овечьей!
Мне слышится глас человечий!

ПИТЕКАНТРОП

Я прав, потому что жив, –
пускай я и Питекантроп.
На смутных хронических картах
мой путь почти не фальшив.
Но знаю (мне это дано,
хоть позже и отнято в злости),
что камни мои и кости
примитивней игры в домино.
Без зеленых побегов сук,
на котором растут мои дети.
И ваш, сапиентные нети,
слышу застольный стук.
С вашей точки зрения скудной,
я почти и нечеловек!
Долог темный Каменный век,
а нет свободной минутки!

НЕЖАТИНА НИВА*
(1078)

Отрывок из поэмы
«Олег Гориславич»

Где она, Нежатина Нива –
я ее на карте ищу:
От Чернигова и до Нила,
от Волыни до озера Чудь.
Время снова достало кнут свой
и толкает в жуткий пролом…
Что ж! Виват, Писарницкий дом,
раз приспела пора свихнуться.
__________
*В битве на Нежатиной Ниве (возле нынешнего Нежина) сыновья Ярослава Мудрого Всеволод и Изяслав нанесли сокрушающий удар своему непокорному племяннику Олегу Святославичу («Гориславичу») и его союзникам: Смоленскому князю Борису Вячеславичу и половецкому хану Усулуку. Повествование ведется от лица младшего брата «Гориславича» Ярослава. По иронии судьбы он живет в XX веке в Тамбове и попадает в XI век лишь в мечтах. Его современникам, разумеется, это кажется психическим расстройством…

***

Дом как дом. Белорозовый терем –
в голубых городках окон.
Кто злодею остался верен,
тот смердел, как постыдный ком.
Мы вошли в подожженный Чернигов,
не творя понапрасну мук.
Мономашье семейство мигом
разлетелось, как куча мух.
Дядя Всеволод, грузный, грозный
и седой как варяжский бог,
ускакал, не надевши корзна,
а Владимир-сын – без сапог.
Северскому народу – благость:
брат мой дань отменил навек.
Сыпал звездами синий август.
Лель свершал на сердца набег.
Пенье, лики – целую ночку.
Суета разряженных слуг.
Наш союзник хан Усулук
выдавал за Олега дочку.
В левом ухе златая серязь,
и скарлатная червчата ферязь,
с черным отливом стог кудрей.
Целовал мой брат половчанку.
Даже мне подносили чарку.
И смеялись бояре: «Пей!»
Ах, сестрица моя Свобода!
С дерзким выгибом бровь соболья
И свеченье алмазных глаз.
Я с такою не встречусь, видно.
Все равно хвала толковинам,
поддержавшим так лихо нас.
Зазвенели замры, рылеи.
Поднялась голубая фелонь –
и священник изыде вон.
А в покой ворвались филикеи
(скоморохи-озорники –
на столах куролесили прямо).
А потом привели Бояна.
Как туман со Десны-реки
был столетний Велесов узник.
Он ударил в яровчаты гусли,
голос взвился до потолка.
И, полны то побед, то жалоб,
то обильных дней, то пожаров,
занялись Трояньи века –
с самых первых времен усобиц.
В нас будили отвагу и совесть…
Был еще молодой гусляр.
Я пока не знал его имя.
А потом заходил к Ходыне,
сам по струнам перстами вилял.
За бездарность певцами битый,
брату я — ни слова! Ей-ей!
До Нежатиной грустной битвы
оставалось все меньше дней…

***

За рекой Каялой –
трубы, стяги, кони.
Мы едва укрылись
от лихой погони.
Молния-зарница
всполыхнула слабо.
Я в лицо увидел
дядю Изяслава.
С отпрыском Святошкой
кобенился чинно.
Стройче мой, зачем ты
не в свою отчину?
За все годы, крестный,
не отмоешь грязи.
Всеволоду веришь,
этой лживой мрази!
А, бывало, добрый,
не обидишь зайца.
На Черную землю
не косись, не зарься!
Ни на темный Север –
с давней хлебной данью,
ни на рыбный Муром
с бобровой Рязанью!
молния чертами
поле осветила.
На камне дорожном
я увидел Дива.
В понявице черной,
с турьими рогами,
он копьем ударил
в бел-горячий камень.
Крикнул криком потьим,
в ночи растворился.
Вышел брат навстречу
с родичем Борисом.
Как в обильном поле
синь-цветочек сорный,
стал он нашим братом,
сирота бесстольный.
С малых лет делили
с ним и хлеб и овощь.
Он смолян стыдливых
к нам привел на помощь.
С уст их молодецких
не сорвется ругань.
Посбивали лапти
по холмам-яругам.
Хоть легки кольчужки,
да тяжелы копья.
Славы-чести князю
достанем и скопим!
Не с сырой Каялы –
пороси речные.
Половцы слетались,
как птицы ночные.
Им деревья – стены,
ночь и небо – крыша.
О лихом народе
я лишь в сказках слышал.
С них века Трояньи
начинались круто.
На места родные
воротились, люты.
Только не бывает
пусто место свято.
Вы несете горе
нам в подарок, сваты!
Ночи тьма редеет,
свет заря открыла.
Соловьев сменили
галки чернокрылы.
Русичи-кияне,
как дурман-цветами,
поля понакрыли
красными щитами.
Рассушась стрелами,
помчались по полю.
Толковины, вздрогнув,
дали страху волю –
смоленские стяги
смели с поля брани.
Борис Вячеславич
был смертельно ранен.
На конине жесткой
он лежал, раздавлен.
С жизнью-измарагдом
простился не там ли?
Завалив ортмами
каяльские грязи,
на конях прорвались
мы к Олегу-князю.
Охмелев от крови,
брат мой рвался к бою.
С ним стояли насмерть
северские вои.
Половцы, опомнясь,
саблями крутыми
головы рубили,
как спелые дыни.
Рослые смоляне,
с ведомые кмети,
порешили разом:
всем здесь умереть им!
Бились день. Под вечер
умолкали клики.
А на утро снова
бой гремел великий.
Головы рубили
мы не за шеляги.
В третий день к полудню
пали наши стяги…

***

Давних гусель серебряный зов.
Дивных слов удивительный ребус.
Я люблю желтой белкою снов
пробежаться по мыслену древу.
Желтой белкой огненных снов…

Древней славы несведомый кметь,
прицепившись к синему облаку,
как Всеслав, я люблю круговерть
падших звезд, доведенных до обмороков.
Падших звезд круговерть…

Вижу Хорсов червленый щит,
а Велесов – призрачный, дымный.
Не хочу, как великий Ходына,
быть так глупо-преглупо забыт.
Как великий Ходына…

***

Запах дьявольских труб сернокислых.
ирреальность житейских проз…
Я люблю золотые смыслы находить в очертаниях звезд.
И за свалкой словесного лома –
в междометной тоске эпох
я умею Бояново слово
зазывать в свой крамольный полк.
Звон валютных шелягов и рупий
не врывался в мой кабинет.
Но в своем ледяном порубе
слышу я голоса планет.
Как легки наши вечные души.
Как бессмыслен их дымный груз,
Гориславич мой! Брате! Друже!
Золотая вселенская грусть…

Монолог Олега Гориславича
(3 октября 1078)

Какой позор! Какая участь!
Какой нелепейший итог!
Я б умертвил себя, не мучась,
когда б не Ярослаь-браток.
Он урожден в веках, для коих
иной удел Даждьбогом дан.
О мой отчаянный соколик!
Тебя проводят по рядам.
Не дав стереть труда и крови
на спекшихся в бою губах,
в тебя плюют седые строи
и твой братанич «Мономах».
Мой родич за тугим оплотом
напялил золотой шелом.
В бою его не зрил я что-то,
а то бы ткнул… Под зад колом!
А будет горд, поди, боями,
писать поднимется рука.
И седовласые бояны
его прославят на века.
На что она, такая слава –
уж лучше мой тяжелый крест!
Чу! Кто па дядю Изяслава
летит с копьем наперевес?
Понявица черна, дырява.
Шелом бессмысленно рогат.
Кто марным разумом богат,
решит в себе, что это дьявол.
Вот уж лежит несчастный строй
среди киян изгибших прочих…
Плюй, Святополк, братанич мой,
иуде Всеволоду в очи.
Нет, ты в меня плюешь, чудин,
бездумный враг святых колодцев.
Клади отца на иноходцев
и в Польшу с ним скачи один!
А я и брат… Нас бросят вниз,
на дно поруба ледяного.
Удела не хочу иного.
Мой жребий ясен. Путь мой чист.

Рассказ
Ярослава Святославича о Родосском плене
(1082)

***

Когда каким дыханием мая
весна взяла меня в тиски?
Я умираю, умираю –
от белорозовой тоски…
Я воин был, но славы-денег
себе в походах не сыскал.
И вот я твой печальный пленник
моя сердечная тоска…
Тоска по огненному шару
роскошных золотых волос,
тоска по медленному шагу
знакомых ног и дивных звезд…
Я знаю, что ворота Рая
лихому воину узки.
И умираю, умираю
от белорозовой тоски…

***

Жизнь так долго, так медленно строится
и – летит в одночасье вдруг…
Помню: праздник, Святая Троица,
колокольный серебряный рух.
Подавали нам, пленникам, хлебушка,
лили слезки на ржавь оков.
И ко мне подлетела девушка,
словно птица из райских садов.
Мы теперь говорим: милосердие! –
высыпая с ладони медь.
Милосердным быть надо уметь…
И как славно попался в сети я.
Как добра, нежна и чиста
золотая моя Фотиния!
На весенней рыбной путине я
как-то вдруг необычно устал.
В голове и на сердце груз,
как дубовое бычье иго.
Я уснул. И приснилась Русь,
златоглавый милый Чернигов:
братья, мать, счастливый отец –
он читал дорогой «Изборник».
Я проснулся: вымытый дворик,
белый дом – совсем как дворец.
Я встаю, ухожу, стыдясь.
А на мне – и скарлат и кожи.
Говорят: я – не раб, а князь,
русский князь быть рабом не может!
И Фотиния – рядом, здесь.
Как черемуха в кипени кружев.
Если русским оказана честь,
значит русский кому-нибудь нужен.
И, как первовесенний снег,
будто радуга в зимний полдень,
в дом Фотинии гордо входит –
русский князь и мой брат Олег.
На плечах ромейский виссон
и каменья на браном платье.
«Здравствуй, брат, если ты – не сон!» –
«Ярослав! как ты вырос, брате!»
Боже милостивый! Как же нам
было радостно на свободе.
У Олега была жена –
не чета половчанке вроде.
Феофания! Ливень огней.
Отблеск линий древнего рода.
Думал брат – о богине, о ней!
А на сердце – Свобода, Свобода!

***

Накинет Время звездный плащ
на все, что нам еще осталось.
И ты, любимая, не плачь,
что не увидишь алый парус.
Он алый, алый, как заря,
как губ твоих благодаренье.
Я уплываю за моря –
туда, куда уходит Время,
куда уходит отблеск глаз
и жизни огненные танцы…
И эти звездные Пространства –
такие мелочи для нас.
Как то, что ты зашила плащ.
Как то, что ты не видишь парус.
А если что-нибудь осталось –
ты все равно не плачь.

СОДЕРЖАНИЕ

Тройская земля
«Вчера был снег, сегодня – хлипкий дождь…»
Баллада
Детский дом на Новой Земле
Барышников
Мария Спиридонова
Ферапонтов монастырь
Хунак Кеель
Никита Валелеулин
Куликово Поле
Смоленская правда
Лютик
Саломея
Овечья Купель
Питекантроп
Нежатина Нива (отрывки из поэмы «Олег Гориславич»)