Геннадий Минаев. Побрили Кикапу – в последний раз

Послесловие. – 1995. – октябрь (№15).

ПОБРИЛИ КИКАПУ – В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ

В этом году исполняется 110 лет со дня рождения поэта Тихона Чурилина. Он появился на свет в Лебедяни, входившей некогда в состав Тамбовской губернии, и по этой причине не обойден вниманием местных краелюбов. Вспомним хотя бы обстоятельную биографическую заметку В. Дорожкиной в журнале «Кредо» (№ 7-8, 1993). Но, пожалуй, с уверенностью можно сказать, что дальше биографии тамбовские исследователи идти не решались, и поэзия Тихона Чурилина все еще остается terra incognita. Такое нелюбопытство по отношению к творчеству этого малоизвестного писателя вполне объяснимо: начало XX века, на которое пришелся расцвет деятельности Чурилина, столь богато разнообразными выдающимися именами, сенсационными событиями, интересными направлениями в литературе, что не мудрено не заметить в этой бурлящей гуще скромную фигуру нашего поэта. Он, конечно, не был напрочь забыт. Цветаева называла его ни много ни мало гениальным; почти через полвека после выхода чурилинской книги стихов «Весна после смерти» (1915), строки одного из стихотворений этого сборника внезапно всплыли в другой книге стихов – в «Посмертном дневнике» (1958) – Георгия Иванова. Это один из тех случаев, когда давно и прочно, казалось бы, забытые строки вдруг возникают откуда-то, со дна памяти, из небытия -и наполняются двоящимся смыслом в совершенно ином контексте:

«Побрили Кикапу в последний раз,
Помыли Кикапу в последний раз.
Волос и крови полный таз,
Да-с».
«Не так… Забыл… Но Кикапу
Меня бессмысленно тревожит…
Он больше ничего не может…»

Едва ли что-то конкретное помнил Георгий Иванов о Чурилине (который, кстати, превратился в «художника Чурляниса» в примечании к публикации ивановского стихотворения в нью-йоркском «Новом журнале»), о его стихах, но… «бессмысленно тревожит» стареющего поэта, одерживаемого идеей бессмысленности земного (да и любого другого) существования, Кикапу, превращающийся в символ жертвы этой бессмыслицы. Бессмысленно тревожит «волос и крови полный таз» – яркий, как неожиданный свет для привыкших к темноте глаз, образ.

Кстати, не мешало бы познакомить читателя с чурилинским первоисточником:

КОНЕЦ КИКАПУ

Побрили Кикапу – в последний раз.
Помыли Кикапу – в последний раз.
С кровавою водою таз
И волосы, его.
Куда-с?
Ведь Вы сестра?
Побудьте с ним хоть до утра?
А где же Ра?
Побудьте с ним хоть до утра
Вы, обе,
Пока он не во гробе.
Но их уж нет и стерли след прохожие у двери.
Да, да, да, да, – их нет, поэт, – Елены, Ра и Мери.
Скривился Кикапу: в последний раз.
Смеется Кикапу – в последний раз.
Возьмите же кровавый таз
– Ведь настежь обе двери.

Кровь – один из основных образов Чурилина.

Вот в соседнем стихотворении:

«Свет, скажи им – ведь руки в крови –
– Я убил от любви.
Ах – гудок в мозг, в слух мне врезался.
Я пошутил – я обрезался.»

Красный дом, красные очки.

Черный и белый – оттенки красного. Такова мрачная палитра Чурилина. Что же это за мир, так скупо раскрашенный? Этот мир очень точно назван самим автором – «Весна после смерти». Мир этот состоит, с одной стороны, из довольно анемичных декадентизмов, с другой стороны – из неподдельной боли – «рези в душе», из сумасшедшего дома, из его черного сада и желтых лиц, маячащих среди деревьев. И все это пронизывает очень индивидуальная чурилинская полуистеричная интонация, неожиданные перебои ритма, какие-то отрывистые вскрики, всхлипы, обрывки коротких разговоров. До Чурилина, пожалуй, только Анненский работал в сходной манере («Прерывистые строки», «Струя резеды в темном вагоне»).

Знобко, но уютно в этой посмертной весне, черно-белой с ярко-красными пятнами, с серыми плешками того, что когда-то было снегом, с бескровным небом. Страшно и сладко в этом враждебном мире, все злобно глядит на бедного Поприщина, все хочет погубить его, короля испанского, так, что ночью приходится сидеть на кровати скрючившись, закрывшись с головой одеялом, и шептать заклинание.

Герой Чурилина, как беспомощное дитя, заблудился в самом себе, в своем сумасшествии, в своем одиночестве. Иногда автор погружает его в полубредовую невнятицу, а иногда эта же самая невнятица почти помимо воли автора поднимается до высот подлинной поэзии.

Самые сильные стихи в книге Чурилина, на мой взгляд, те, что посвящены прошлому, то есть смерти. (Это помимо стихотворения «Конец Кикапу» – еще отмеченное Гумилевым, как лучшее в сборнике – «Конец клерка», а также «Смерть часового», «Смерть в лифте»). Смерть у Чурилина не какая-то абстрактная дама, ласкающая своих подданных или наводящая на них ужас. Нет, она очень прозаична, обыденна, и, по сути дела, это не смерть даже, а только страх смерти, нашептываемый безумием. Персонажи Чурилина принимают правила игры, навязываемые им бредом и неизменно проигрывают со счастливой улыбкой на устах.

И едва ли не самые проникновенные строки – о собственной смерти (или о своем смертельном страхе):

Без болезни, без стыда, мирно…

Придет мой день – положат в ящик голым.
И вот больничный, белый, бледный конь.
Отправят прах, расплывшийся дебело,
В часовню, в тишь, где холод, мрак и вонь.

И желтый гроб с неплотно легшей крышкой,
Другой одер – огромный конь везет.
И, вслед, безумный, видя, кличет: с Тишкой?
Покончил, сволочь, скверный свой живот!

Но похоронив себя – «без болезни, без стыда, мирно…» – с такими точными подробностями, так прозаично по-настоящему – в стихах 13-го года, Чурилин прожил еще долгую (он умер в 1946 году) во многом неизвестную нам жизнь. За «Весной после смерти» последовало еще несколько книг Чурилина, но при советской власти он, захваченный размахом революции, бросает литературу, чтобы вернуться к ней в 1932 году незамеченным писателем.

Геннадий МИНАЕВ,
студент ТГУ, член студии АЗ.