Владимир Руделев. Жалобы инвалида

Тамбовское время. – 1996. – 14 октября.

Владимир Руделев

ЖАЛОБЫ ИНВАЛИДА

Профессор Владимир Георгиевич Руделев широко известен тамбовской читающей публике. Его активная научная и общественная деятельность ни в коем случае не отодвигает на задний план деятельность поэтическую. Глубина и оригинальность его творений способны потрясти человеческую душу, случайного читателя сделать постоянным, а постоянному – в который раз уже напомнить о постоянстве случайностей.

В детстве били меня все время,
хотя не был я легашом или скрягой
или дурнем-заикой.
Меня били за то,
что я не был похож на других.
Самому мне была не ясна
непохожесть такая.
И я материться старался,
в окопе курил папиросы,
которые мать мне велела
в госпиталь раненым отнести.
Даже бить кого-то пытался.
Но стыдно вдруг стало.
И стыд до сих пор не прошел,
как не вывелись синие надписи
на груди и на левой руке,
на лопатке.
И даже на пальце.
На обидчиков долго я злобу таил,
но она проходила как детство,
зарастала обида травой,
как базарная площадь,
где крал я блины и махорку,
где сидел на клеенке
косорылый продавец никудышних замков
и всякой ржавчины.
Был он в молодости сильным мужчиной,
мореходом-матросом,
от которого девки
за счастье почитали брюхатиться.
Однажды на Новой слободке
ему двинули парни слегой по скуле –
по другой провести не успели…
В день такой-то, в какой-то момент
и я чуть не стал продавцом косорылым.
Друзья-архирейцы
(так звались они потому,
что жили на Архирейской слободке)
за то, что не стал с ними грабить
слезливую барышню в желтой горжетке,
раскачавши, швырнули меня с моста,
над которым маячила башня с крестом
и белые ангелы дули в блестящие трубы…

Воротившись, хромая, домой,
обегая потом западни и посты архирейцев,
я мечтал поскорей повзрослеть,
потому что не видел я
чтобы взрослых лупили.
Разве только жену колошматил
вернувшийся с фронта калека
или била жена никудышнего пьяного мужа,
ржавого как косорылый замок.

Вырос я наконец
и на горе свое прикоснулся
к той цистерне пылающей,
что называлась искусством.
В поезд сел, под откос улетевший
В барже плыл,
у которой открыли кессоны.
Попадало, как прежде, по кумполу мне —
от лолит дураковых,
от хрюшкиных
и пустосердовых степок.
Я теперь снова детства хотел,
потому что таких, как они,
я не видел на нашей толкучке,
на вокзале, заплеванном шелухой,
и на пристани,
полной Полянских и шумских кошелок.
Я не видел таких
ни в бандитской Рыбацкой,
ни на Новой Слободке,
кишащей ворьем,
ни на чистоплюйской Почтовке,
по которой шмалял в сюртучке
и крахмальной сорочке
благородный подонок Иван Феофаныч,
подплывая к юнцам-лейтенантам
и честь им смешно отдавая.
А они отдавали ему то рубли, то десятки.
Я не видел такой беспощадной шпаны
среди тех, кто блины воровал
у раззявы старухи,
из которой пятерки лезли,
как заскорузлая вата.
Я не видел их там,
где мы клок вырывали
с воза счастья
который шумские мужики
через грязный мосток проводили.
Их не драли у меня на глазах
за то, что у матери
они рылись в пустом радикюле
или крали в обжорке хлеба кусок,
чтобы с ним убежать в партизанский отряд.
Нет!
Таких я тогда не встречал,
чтобы в душу плевали,
чтобы крали тобой сочиненные строки,
чтоб метафоры тырили,
чтоб на косорылой клеенке сидели,
продавая свои убежденья
и взгляды, ржавые, словно замки.
Я ушел.
Я простился со взрослостью жуткой,
от которой несло уголовщиной детства,
косорылой клеенкой,
легашеством,
косноязычьем.
Бросил я мастерство,
где корзины плели
из ядовитой лозы лицемерья.
Я нанялся мести тротуары и скверы.
От плевков очищал рты загаженных урн.
Но однажды, напившись, уснул на морозе…
Нет руки.
Но зато – кто калеку побьет!
Я свободен теперь.
Я простил синяки и обиды.
Я беззлобен за жуткое детство,
за удары косноязычной шпаны.
Сплю на мокрых досках,
на камнях,
на песке.
Собираю бутылки.
Я счастлив.
Меня не колотят.
Только вчера
инвалид колченогий
плюнул издали в рожу зеленым плевком
за то, что бутылку пустую
не в своей, а в его
отыскал я помойке.

Тамбов
23.8.1983