Сергей Бирюков. «Эй, житель, лети же!»

Литературная учеба. – 1985. – № 5. – с. 215-218.

Сергей БИРЮКОВ

«ЭЙ, ЖИТЕЛЬ, ЛЕТИ ЖЕ!»

А теперь прочитаем заголовок справа налево. Совершенно верно, речь пойдет о палиндроме (по-гречески palin – назад, dromos – бег, вместе – возвращающийся).

Как-то так сложилось, что эта древняя, по фольклору известная поэтическая форма числится нынче преимущественно по разряду забавной словесной игры, среди головоломок и шарад. Редчайшие же публикации палиндромических стихов сопровождаются различными оговорками, оправданиями, например, такими: «На наш взгляд, перевертень (он же, как вы догадались, палиндром) находится за пределами поэзии, он – дитя лингвистическою мышлении, а не собственно поэтического». Или что-то в этом роде. Как будто пределы поэзии раз и навсегда обозначены, как, впрочем, и «собственно поэтическое» мышление…

Впору задать вопрос-перевертень: «КТО ТУТ ОТК?» – как сделал это тамбовский художник В. Романов.

Попытайтесь писать такие стихи – вас стремительно обвинят в формализме, да еще чуть ли не в квадрате. Но тогда не очень понятно: как быть с такой откровенно антиформалистической вещью, как устное народное творчество. Ведь в фольклоре слова переворачиваются, обращаются, как Василиса Прекрасная, в лягушку, и наоборот, входят одно в другое, как матрешки, и балансируют, раскачиваются, да не падают, будто ваньки-встаньки…

Будь оно не более чем забавой – не дошло бы до нас. Народная память не хранит бесполезного.

Инстинктивно оберегая стихийность нашего существования, мы порой предпочитаем не знать, что говорим прозой. Законы, существующие в природе, но невыявленные, как бы не существуют. Между тем «закон природы есть реальность, открывающаяся в феноменах». Это справедливо не только в области естественных наук.

Палиндромичность, как, скажем, и рифменность, словно бы разлита в природе. Сами того не сознавая, мы сталкиваемся с этим явлением еще в дошкольном возрасте, впервые узнав о математическом равенстве: 2×2=4. В искусстве слова палиндром как раз и становится тем феноменом, который позволяет увидеть явление и сказать, что оно существует.

В России в эпоху силлаботонической поэзии и позднее, когда интенсивно осваиваются «строгие формы» стиха, широко распространяется разного рода словесная игра. Виршевики «рисуют» стихами различные фигуры – сердце, крест, гроб, в ходу пифагорические стихи, а также палиндромы. Безымянный «школьный автор» оставил нам образец того, что римляне называли «рачьей песней»:

Аки лот и та мати толика.
Аки лев и та мати велика.

К началу XIX века палиндромы вошли в обиходную речь, фактически стали пословицами», – пишет В. Хромов в статье «Бегущий назад» («Наука и жизнь», 1966, № 7), приводя пример такого пословичного построения о России – «Аки лев и велика».

А теперь пропустим целый век – и сразу заглянем в начало века двадцатого. Разнообразием поисков средств обновить обветшалые поэтические формы снова вызывается к активной жизни наш знакомец-палиндром: у Брюсова, Хлебникова. И далее – вплоть до наших дней – интерес к нему то спадает, то оживляется.

Если увлеченность им Кирсанова можно объяснить влиянием «учителя» – Хлебникова, то сочинение палиндромических посвящений выдающимся пианистом В. Софроницким наводит на размышления о связи этой стихотворной формы с музыкальным мышлением.

Палиндромичность, зеркальность – вообще свойство искусства. В XX веке оно доводится почти до предела. В музыке – у Шенберга и Веберна. В скульптуре – у француза Армапа, который, создавая композиции из множеств однородных обычных рабочих инструментов (топоров, молотков, клещей и т. п.), заставляет их, повторяясь, предельно выявить себя, так сказать, в первоначальном качестве, и в то же время – вознестись над «унылым бытом», раскрыть эстетику своего «прикладного совершенства»…

Но пора вернуться туда, откуда сбежали – на полтораста с лишним лет назад. Вот Нежинская гимназия, где учится Гоголь и где все – поголовно – ученики увлечены палиндромами и анаграммами. Позже однокашник будущего великого писателя П.А. Лукашевич напишет целый трактат о палиндромах, о магических свойствах языка. А сам классик проявит некое сомнение, называя одну из фантастичнейших своих повестей: мы знаем ее как «Нос», но сперва было написано – «Сон». Анаграмматическое слово-заголовок как нельзя лучше подходило для этого произведения.

Родственные примеры мы можем обнаружить на протяжении почти всего столетия. Преимущественно – у поэтов. И возникает ощущение, что даже когда палиндром не «пишется», он – «в уме»…

И снова – наш век, первая его четверть. Велимир Хлебников, столетие которого отмечается в этом году, создает палиндромическую поэму «Разин» (1920). По слову автора, это – «Заклятье двойным течением речи, двояковыпуклая речь» или «Разин в обоюдотолкуемом смысле». Двустишье-начало:

Я Разин со знаменем Лобачевского логов.
Во головах свеча, боль; меня май, засни заря, –

живое отражение, отражение в движении. В некоторых местах автор нарушает палиндромичпость (которая – не самоцель) ради художественного целого. Впрочем, часть нарушений «снимается», если читаешь текст «фонетически», с поправкой на произношение: «А ничего лечу, человечина!»

Можно привести отдельные строки, поражающие смысловой отточенностью:

Мечам укажу мужа кумачем!

Эй, житель, лети же!

Мор дум о мудром (где «мор» – вид парчи. – С.Б.)

Мы, низари, летели Разиным…

Не мерь, ремень,
Меня – я нем.

Хотя палиндром «в хлебниковском идиостиле… занимает вполне подчиненное место» (В.П. Григорьев), эту поэму нельзя рассматривать изолированно от системы Хлебникова. В ней, как и в других поэмах, высокая мера повторов, идущая от народного стиха, позволяющая связать семь разноплановых главок в единое целое. Повторы, как полные, так и усеченные, сращиваемые всякий раз с новым текстом, позволяют говорить о своеобразном отражении главок друг в друге…

В 1966 году Семен Кирсанов, определяя палиндром как «своеобразную саморифму», писал, что, «может быть, явится поэт, который развернуто применит зеркальную рифму, и это окажется естественным». Около этого времени начал писать палиндромы Н. Ладыгин.

Смолянин по рождению, а в дальнейшем тамбовский житель, Николай Иванович Ладыгин (1903–1975), художник и поэт, оставил уникальное наследие стихов-палиндромов. Сомневающиеся могут получить некоторое (неполное, разумеется) представление о нем по двум серьезным публикациям – прижизненной («Русская речь», 1970, №4) и посмертной («День поэзии-83»). Он написал палиндромами несколько исторических и портретных поэм («Иван Грозный», «Восстание Разина», «Петр I», «1812 год», «Октябрь», «Лев Толстой», «Исаак Левитан», «Маяковский» и др.) и множество стихотворений. Стремился, чтобы эти стихи читались свободно, «как обыкновенные», и в большинстве случаев добивался этого. «Штангистом поэзии» называл Ладыгина Николаи Глазков, с уважением отзывались о его вещах А. Межиров, В. Солоухин и другие поэты. Кредо поэта афористично выражено в таких строках:

Один, души пишу дни до
Отказа. Кто
Ты? Пойми опыт
И жар и миражи.

Расщепляя атом поэзии, Ладыгин умел приводить его составляющие к новому синтезу. Не всегда с одинаковым успехом. Но можно бы привести немало строк, фрагментов, целых произведений, которые говорят сами за себя:

Нового били, богов он
Не ублажал, буен.

Или:

Еще
Весна мутила дали. Туман, сев,
И гул поля, радуя, ударял о плуги.
И хорошело поле, шорохи
Нежили жен.

В конце жизни Ладыгин думал о «сплошной» палиндромичности. Почти постоянно используя переносы (enjambement), когда часть предложения «перетекает» из одной строки в другую, он добивался высокой связности и плотности текста (это отмечалось первым исследователем его творчества – литературоведом Б.Н. Двиняниновым).

Такой же связностью отличается лирический «Лесной перевертень» Кирсанова, вообще придававшего большое значение обратным движениям слов. Его поэма «Дельфиниада» (1970) включает «речь» дельфинов, состоящую из наоборотных слов, а имена отдельных героев поэмы – анаграммы библейских имей /Инак – Каин, Ваель – Авель, Аве – Ева, Амад – Адам/. Попытки проникнуть в наоборотный мир, в это «Зазеркалье», в антимир, с помощью слова, очевидно, будут предприниматься, пока существует поэзия. Тут незамедлительно приходят на память и опыты Андрея Вознесенского– поэма «Оза» (анаграмма имени Зоя), палиндромы, представленные в книге «Тень звука» (1970): «А лупа канула…»

В «Дне поэзии – 83» вместе с палиндромами Ладыгина был напечатан «Сонет-перевертыш» В. Пальчикова (Элистинского), где автору удалось соблюсти не только высокую степень палиндромичности, но и принятую в сонете рифмовку.

…Поле должно перепихиваться, чтобы на нем снова можно было сеять. На одном участке земли надо менять культуры, чтобы земля не уставала. Это известно агрономам. Думали, что васильки – сорняк. Оказалось – они необходимы. Чтобы злаки росли и развивались правильно.

Слово тоже устает. Его надо обновлять чаще, чем это обычно делается.

Может быть, «палиндром – космодром поэзии» (Б.Н. Двинянинов) – в том смысле, что он осознается как стартовая площадка и как поле, куда возвращаются поело полото.
Палиндром дает чувство корневой системы языка. Возвращает нам ощущение «биполя» слова. Если это покажется вам чересчур серьезным, снова назовите его перевертнем – и он примет скоморошеское обличье:

На в лоб, болван!

Была такая ярмарочная забавка. Как видим, он, палиндром, еще и самоироничен, обоюдоостр, постоянно напоминает о «законе бумеранга».

В пору «разжижения» поэтической речи, в пору повышения интереса к первоисточнику палиндром – в числе того, что помогает вновь выйти к вкусу и значимости слова.

Случайно ли, что вовсе не шутейные строки Державина:

Я разуму уму заря,
Я иду с мечем судия, –

сказались именно в этой форме? Строфа, кстати, заканчивается обычными стихами:

С начала та ж я и с конца
И всеми чтуся за отца.

Я вовсе не призываю, боже упаси, все бросить – и засесть исключительно за палиндромы. Это лишь одна из поэтических форм, прочих отнюдь не отменяющая. Но, думается, небесполезно иной раз, берясь за стихи, держать палиндром «в уме».

Возможно, он так и останется «космодромом». Полетят другие. Что ж, ему не обидно. Он улыбнется на прощанье – и станет ждать…

г. Тамбов