Владимир Руделев. Exedi monumentum и др.

Город на Цне. – 1999. – 3 февраля.

Владимир РУДЕЛЕВ

EXEDI MONUMENTUM

Не вождь я, не генсек и не начальник,
которых можно «замочить» в момент.
На Теплой улице мой монумент,
мой памятник незримый, мой печальник.
Ни в чем я выдающимся не стал
(итог, наверно, подводить не рано).
И не в районе нового моста,
и не на месте взорванного храма
свой монумент печальный я воздвиг
(в тени поэту пребывать не диво!).
Но помню, как с трибуны партактива
звучал мой ветреный, крамольный стих.
В поэзии не льстил я и не лгал,
чужих метафор не стяжал, не тырил.
Соцреализма тягостные гири
на мне, клянусь, не висли ни фига!
Сидя порой без пенсий и зарплат,
народ мой добрый мне платил не много.
Зато я счастьем был богат.
И в небесах я видел Бога.

20 января 1999 г.

ЗИМНИЕ РАДУГИ

«…оба багряная стьлпа погасоста…»
Слово о полку Игореве»

Гнала от града гулкая толпа
в простор сугробный, в тишину лесную.
Два ангела, два огненных столпа,
ошую шли со мной и одесную.
Я грешен был, уныл и одинок.
И срок земной до помраченья краток…
В сто крат мгновеннее у самых ног
свеченье праздничных, цветастых радуг.
И кто поверит в этот вздор святой,
в мой зимний сон, мечтами заселенный?
Но с двух сторон: цвет Веры – золотой.
Любви – небесный и Мечты – зеленый.
А дальше, выше, где алмазный скит, –
блаженные Рождественские ясли.
Я смысл земного бытия постиг.
И оба огненных столпа погасли.

23-24 января 1999 г.

***
По Теплой березовой улице
В начале последнего века
Иду я с улыбкою Улисса,
Печальный, слепой неумеха.
У стен Иерихона, у Трои ли
на Зло я бросался в атаки,
пока зиккуратики строили
кобловы на древней Итаке.
Отвратны их лобики узкие
и к счастью кривые галопы,
Эй вы, женихи новорусские!
Не взять вам моей Пенелопы.
Наденете вшивые ватники,
барачной надышитесь вони…

Березы – ахейские ратники.
Сугробы – троянские кони.

19 января 1999 г.

ОТРЫВОК ИЗ ДНЕВНИКА
(27 февраля 1982 г.)

В черной паутине деревьев –
золотая бабочка света.
Это снова из кухонного окна
виден богатый дом,
почти дворец,
который завтра исчезнет.
Останутся три древние высокие липы,
молодые, как Сарра, пленившая фараона.
Одной липы, впрочем, уже нет.
От нее остался столб,
к которому привязана веревка для белья.
В доме живет дивная женщина,
как на картинке
Борисова-Мусатова «Изумрудное ожерелье».
Ветви лип, если к ним внимательно приглядеться, –
прошлое, настоящее и будущее этой женщины.
Настоящее срублено.
Оно еще было, когда я не знал правила чтения веток.
Теперь, когда знаю, этого дерева нет.
Прошлое женщины – тайна.
И даже тогда, когда знаешь все,
что с нею было, до последнего факта,
не знаешь, что она думала и что желала,
когда с нею было то, что тебе известно.
Будущее – не интересно!
А настоящее – срубили от греха подальше.

Кода эта женщина приходит,
повесив цветастый платок заката,
она еще кажется дивным и нездешним созданием,
несмотря на плевки и остроты
полоумного пьяницы Вовки,
который сшибает рубли
и от зависти к чистым людям
может Бог знает что сказать.
А говорит он:
«Вот что осталось от этой курвы! А?»

Значит, в молодости
он видел в окне кухни
черную паутину деревьев
и залетевшую туда
золотую пчелку желания.
Когда женщина начинает говорить,
пропадает ощущение сна и искусства.
Вместо платка – пакля крашеных волос.
Ноги у нее – кривые вишни.
Слова – как начала передовых статей
в самой сглубинной газете.
Женщина проговорилась:
она любит подчинять.
Она –
не женщина с полотна Борисова-Мусатова.

Но иногда вечером
так близко светит золотая пчелка желания,
и жалко, что забыт язык сказки…

НАЧАЛО
(Илия Пророк)

Увы, похабные ахавы –
охапка низменных забот,
хапуги лживые, паханы,
закон срыгнувшие за борт!
Иезавель! Твоя баллада –
подобье ржавого болта.
Балда раскрутит смысл. И ладно –
один бы пламенный балда!
Весь мир тобой обалдеваем:
не сжечь прельстившую красу ж!
Какая пагубная сушь.
Хоть бы одна живая вайя,
цветочек аленький, простой…
О! наказанья Серп и Молот!
И рвется Горе на постой.
И Мор. И Тягота. И Голод.
Целуй, Иезавель, ахавов!
Рыдай, святая Палея!
Страну бесчувственную хамов
иссушит вещий Илия.
Вот он с Хоривской скальной кручи
во гневе рвется на простор.
И мчится черной пыльной тучей
над тьмой содомов и гоморр.
Над мертвью Октября и НЭПа.
Над дланью медного Вождя.
И молнии дырявят небо.
И хоть бы капелька дождя!

Тамбов, 1998 г.

ПЕЧАЛЬНИК

Дивеево
Дивеево.
Обилье нищих.
Послушницы – как мотыльки.
Здесь здравие, что каждый ищет,
обильно дарят родники…
Здесь из машин выходят туши –
коснуться золотых икон.
Вотще!
Их сломленные души –
во тьме отравленных эпох.
И тяжко ли к греху склониться?
Не сладок ли соблазна яд?..
У ног священника черница
в поклонах вьется, как змея.
Так незаметны зла отростки,
а грех безумен и велик.
Ночами Серафим Саровский
в слезах проходит возле лип.
Как тяжелы его страданья
и горек неизбывный гнев –
на всех, кто в знанье и незнанье
готовится гореть в огне!

1998-1999 гг.

САНАКСАР

Слова?
Нет –
только тени слов:
«косарь»
и «ксар»,
а
«сана» –
«сено»…
Пустив судьбу свою на слом,
грядешь ты из «овамо» в «семо».
Липуч и тягостен песок
нелепого земного счастья.
И сколь благословен бросок
от стен гоморр в лесные чащи.
Теперь и здесь уж свет не свят.
И экипажи все дороже.
И все сочувственней и строже
Спасителя призывный взгляд.
Коса в руках у Косаря,
и близко время Травостоя.
А за обителью святою –
такая красная заря.

9-10 мая 1998 г.