Леонид Лернер. Провинциал

Смена. – 1996. – № 7. – с. 146-149.
Русская мысль. – 2001. – 22 февраля (N 4354).

Леонид Лернер

ПРОВИНЦИАЛ

Сергея Бирюкова я впервые увидел так…

Рядом со станцией метро «Чеховская» есть уютная библиотека с конференц-залом, которую славный авантюрист Руслан Элинин (он ухитрился издать на деньги спонсоров уже сотни три талантливых и абсолютно не коммерческих литературных книжек) выпросил у библиотечного начальства «на четверги», создав таким образом литературно-художественный клуб, один из оазисов в «затусованной» Москве.

Здесь я встречал безвременно скончавшегося художника Юрия Кононенко из Забайкалья; в клубе этом познакомился с иркутянином Юрием Погребничко, сменившим москвича Вячеслава Спесивцева на посту главрежа в Театре на Красной Пресне; и, наконец, на одном из «четвергов» увидел Сергея Бирюкова… Худой, с аскетичным лицом, в легкой курточке, он читал стихи чуть отрешенно, но очень четко и спокойно.

Я в первый раз попал
в такую переделку,
бросаю вверх
столовскую тарелку.
Она сейчас же
надо мной зависла,
и обнаружила тем самым
много смысла…

Позже я подошел к нему и спросил:

– Ты откуда?

– Из Тамбова, – улыбаясь, ответил он.

– Значит, знаешь Никифорова?

– Еще бы! Кто ж его не знает.

– У тебя уже есть где переночевать? Нет – поехали ко мне.

И мы поехали и проговорили всю ночь…

Сергей – поэт, филолог, лингвист, педагог. Лауреат международных литературных конкурсов, автор книг стихов «Долгий переход», «Пишу с натуры», «Муза зауми», «Знак бесконечности», многих работ о русской поэзии, в том числе блестящей книги «Зевгма: русская поэзия от маньеризма до постмодернизма», выигравшей для автора грант фонда Сороса.

Он появился в Москве еще в конце 70-х, но и по сей день (думаю, намеренно) удерживает себя в Тамбове, откуда делает в столицу головокружительные набеги, а стихи его зачастую обгоняют автора. Он давно бы мог обосноваться в Москве, но нет, не хочет. Это характерно для людей, подсознательно уверенных в себе и в том, что отрыв от родного очага может что-то разрушить в душе, отнять загадку собственного бытия. Другое дело – обладать провинцией и столицей в равной мере!

– Когда я начинал писать стихи, – рассказывает Сергей, – то открыл для себя Хлебникова и круг футуристов. Внешне, естественно, страшно привлек Маяковский. Но в самой глубине этого кружка я вдруг увидел необыкновенно таинственную и трагическую фигуру – почти никому не известную поэтессу Елену Гуро… Все – и Хлебников, и Бурлюк, и Каменский, и Крученых – относились к ней с огромным пиететом. Что касается Маяковского, то он просто умолкал в ее присутствии. Она была петербурженка, дочь генерала. Ее стихи – тонкие, прозрачные, напоминают изысканные акварели… Недавно в Ростове-на-Дону (не в Москве, не в Питере!) переизданы два сборника «Шарманка» и «Осенний сон». Ну а на Западе о жизни и творчестве Гуро давно уже напечатали монографии, диссертации…

Семнадцатилетний мальчик из Тамбова, учившийся в ПТУ на аппаратчика химического производства, каким-то чудом узнал и полюбил таинственную футуристку, которую до сих пор мало кто знает в Москве, в Петербурге!

А училище-то было какое-то странное – в Тамбове его и нынче называют «университет №1». Сюда, переждать «непогоду», шли тамбовские мальчишки и девчонки, не поступившие в институты; эти же ребята составили в свое время костяк полупрофессионального театра-студии «Бригантина», на спектакли которого ходил чуть не весь Тамбов. Среди «бригантинцев» был и Сергей Бирюков…

– Ты хотел и мог бы стать актером?

– Наверное… Но «перевесила литература». Хотя в Москву я «входил» через театр – был принят в кругу театральных критиков. Затем, подружившись с будущим обладателем «Оскара» Владимиром Меньшовым, который учился тогда во ВГИКе, начал писать и о кино… Как-то опубликовал рецензию на фильм Сергея Юткевича, и… получил от него большое восторженное письмо. В один из московских наездов я ему позвонил, он пригласил меня к себе, и с этого дня до его смерти мы поддерживали с Юткевичем самые тесные отношения. Я откликался на его статьи, спектакли, фильмы; он – на мое творчество, что, как ты понимаешь, было далеко не равнозначно…

Однажды Юткевич сказал Бирюкову: «Хватит тебе ходить в начинающих. Ты сложившийся поэт. Давай-ка я напишу тебе рекомендацию в Союз писателей». И прямо на бланке фильма, который в это время снимал, «Ленин в Париже» написал размашистым почерком эту самую рекомендацию. Но в тот Союз – писателей СССР – Бирюков так и не попал. Его вхождение на отечественный Парнас было долгим. До 1980 года он был известен единицам: его духовно поддерживали Юнна Мориц, поэт-переводчик Аркадий Штейнберг.

Отшумели физики и лирики,
и явились эпики, эмпирики.
И остались от былой романтики
Ножки-рожки, выцветшие бантики.
На осенних слякотных дорогах
много листьев – лавра и фиговых.
Фиговые листья не в цене –
истина по-прежнему в вине.

Москвич и тамбовчанин, мы с Бирюковым как-то вышли на заветную и волнующую обоих тему: столица и провинция. Ведь это сообщающиеся сосуды.

– В Москве провинциальность невероятно сильна, – убеждал меня Сергей. – На каждом шагу мы встречаем здесь ярославские, пензенские, уральские, сибирские, кавказские формы бытия, культуры, отношений. А уж Тамбовом Москва попросту наводнеа!.. Однажды Фаина Раневская спросила: «Где вручают Нобелевскую премию?» Ей ответили: «В Стокгольме». «Боже, какая провинция!» – воскликнула она. «Что же, по-вашему, не провинция? Может, Париж?» «Тоже провинция». – И на повторный вопрос: «Что же все-таки не провинция?» вдруг заявила: «Бибирево»…

Слушая и наблюдая Бирюкова, я все больше догадываюсь, в чем суть столь органичного отношения к нему и московской творческой интеллигенции, и ученых-лингвистов, и столичной богемы. Живший в глухой деревне, учившийся в ПТУ, служивший в армии, он с первых своих шагов в Москве никогда не ощущал себя провинциалом. Главная причина столь редкого состояния та, что Бирюков всегда осознавал свою причастность к высшим сферам творчества, и это спасало его от тщеславия, ненужных комплексов, от «детской» застенчивости перед знаменитостями.

На свете всегда жила и живет порода людей, что умеют сближать, казалось бы, несближаемое. Сергей Бирюков из тех, кто призван сближать провинции и столицы; уменьшать между ними подчас чудовищный разрыв; «промывать» их отношения, чтобы, глядя в чистые окна, те же Москва и Тамбов могли видеть друг друга и отдавать друг другу самое сокровенное.

И раз мы уж заговорили о «столичности и провинциальности», как не вспомнить еще одного тамбовчанина – Николая Алексеевича Никифорова. Ведь имя его и послужило мне своеобразным паролем при знакомстве с Бирюковым…

Николай Алексеевич – уникальный коллекционер.

Всю жизнь проспав на раскладушке (ибо экономил каждый сантиметр жилплощади да и каждый рубль…), Никифоров собирал все. В его коллекции редчайшие письма Маяковского и ранние картины Бурлюка, перстень с «секретом» Петра Великого, миланская «Мадонна» Рафаэля и… гнутые гвозди! (Сотня чудо-гвоздей, собранных в столярках, изображающие животных, растения и людей.) Именно эти «железки» и поразили мое воображение. Я понял, что Никифоров – величайший романтик, ибо и картина Рафаэля (за которую в Италии ему не раз предлагали баснословные деньги), и волшебно выгнутый гвоздь в его глазах были суть равными величинами.

Всемирно известный (но почти неизвестный в Москве!), он друг многих популярнейших людей, почетный гражданин Китая, Индии, Швеции. Я был свидетелем его встречи с легендарным художником и бывшим поэтом-футуристом Давидом Бурлюком (приехавшим за год до смерти в Москву из Америки), с которым Никифоров переписывался двадцать лет. То была встреча «сына» и «папы» – так, не сговариваясь, они называли друг друга, после чего отправились в «Националь», чтобы обмыть встречу «старых провинциалов» (Бурлюк ведь родом из Пензы).

Как-то в ЦДЛ Никифоров оказался за одним столиком с Ираклием Андрониковым и попросил у него фотокарточку с автографом для своей «галереи знаменитых». Ираклий Луарсабович, пожав плечами, сказал, что давно не снимался. Николай Алексеевич извинился, учтиво попрощался… И вскоре уехал в Тамбов. А спустя месяц прислал Андронникову с оказией фантастическую рукопись – «Записки убийцы Лермонтова». Говорят, Ираклий Луарсабович, уверенный, что эта рукопись сто лет назад погибла в сгоревшей библиотеке Нарышкиных, был так потрясен, что у него от волнения тряслись руки, когда он рассматривал эту рукопись.

Теперь одну из дверей в доме Никифорова украшает фото Андроникова, где Ираклий Луарсабович начертал аршинными буквами: «Николаю Алексеевичу Никифорову – земляку Тамбовской казначейши».

Куда ушла печальная мордва,
забыв при отступлении названья?
Мещера, Цна, да и сама Москва,
когда откроют тайные преданья?
Прабабушка моя, зачем платок
ты метила мордовской красной ниткой?
поблек пейзаж знакомый за калиткой,
а на холсте немеркнущий цветок…

Известно, что жизненный ритм провинциала уступает столичному. Но и здесь существует свой парадокс: есть москвичи, живущие как бы в замедленной съемке, и есть провинциалы, живущие в фантастической динамике.

В Тамбове Сергей Бирюков работает по 18 часов в сутки! Он преподает русский язык и литературу в университете, пишет учебники по русской поэзии, современному литературоведению; ведет колоссальную переписку чуть ли не со всем светом и, конечно же, пишет стихи…

В конце прошлого года в Москве состоялась международная конференция «Хлебников и мировая культура». Дней за пять до отъезда в Москву у Бирюкова внезапно случился сердечный приступ. Сутки лежал в реанимации без сознания, спустя еще сутки с трудом поднялся на ноги. А уже на следующий день выехал-таки в столицу!

Помимо работы на хлебниковском симпозиуме, где он выступал с докладом, Сергей откликался на любое предложение: из Германии приехал русский поэт Игорь Бурихин и, найдя тамбовчанина, утащил его на свой вечер, где, конечно, заставил читать. На следующий день Бирюков в Литературном музее – на премьере газеты «Поэзия», выпущенной критиком Константином Кедриным. Затем вечер самого Сергея в Музее скульптуры Сидура – конференция по визуальной поэзии, которую Бирюков ведет с Юрием Орлинским. А оттуда он едет в музей Хлебникова, где читает и свои, и посвященные Хлебникову стихи Владимира Макарова – русского литературоведа из США.

И все это не считая напряженных деловых встреч во время «окон», где обсуждаются будущие мероприятия, заказываются статьи в русские и зарубежные журналы, готовится к печати новый учебник «Век поэзии», за который, кстати, как и за первый, «Зевгму», ему Сергею Бирюкову, очередной грант фонда Сороса.

…Иной читатель, прочтя это, останется в недоумении: неужто в Москве и в самом деле есть нынче люди, ведущие столь интересную, полезную, творческую жизнь? И будет прав, ибо жизнь, о которой я рассказываю, течет в самой глубине столицы. На поверхности же кипит другая: вот уже несколько лет в Москве – сплошные презентации. Весь город превратился в огромный междусобойчик. Выпуск наскоро «сшитых» журналов сопровождается настоящими кутежами, на которых никого не интересуют ни само новое «произведение», ни люди, собравшиеся тут в надежде выпить и закусить; каждый новый вернисаж (а их на дню бывает до десяти!) не столько возбуждает, сколько гасит творческое общение, ибо даже среди их устроителей явно не хватает подлинных ценителей искусства.

К счастью, здесь почти не бывает провинциалов…

У Бирюкова шестнадцать лет назад вышла первая книжка стихов «Долгий переход», и в главном журнале Центрального Черноземья «Подъем» появилась грозная рецензия, смысл которой сводился к двум вопросам: зачем выпустили книжку и какие меры принять к ее автору? Шелест рецензии прошел по местным газетам, в которых было однозначно решено: «С ним надо что-то делать!» Я видел эту книжечку размером всего в один печатный лист…

– Я не был ни бунтовщиком, ни диссидентом, – говорит Сергей. – «Долгий переход» демонстрировал всего-навсего свободу личности, желание автора выйти из общей колеи. Да и заметили меня только потому, что трудно было не заметить: на голой земле – одинокий куст… Правда, в это время в Тамбове жила и поэтесса Марина Кудимова, и нам обоим не раз указывали, что мы «эпатируем» общество. Марина в конце концов совсем перебралась в Москву. А история с моей первой книжкой кончилась тем, что меня неожиданно поддержала в то время могущественная «Литературка». И все вокруг как-то удивительно затихли…

Не повторяя путь чужой,
я знаю – в воздухе осталось
все, что когда-то написалось.
Попробуй, что-нибудь закрой!

– Однако ты все же решил повторить свой печальный опыт?

– Меня, видимо, уже несло… И вскоре я послал в Воронежское издательство очередную, на сей раз более объемную книгу – «Пишу с натуры». И началось соревнование в терпении; семь (!) лет моя рукопись курсировала между Воронежем и Тамбовом. «Издателей» не устраивали мои якобы слишком «близкие» отношения с Мандельштамом, Пастернаком, Хлебниковым и уж, само собой, моя «политическая незрелость». От этой карусели я пришел снова в отчаяние. И в один из своих визитов в Москву чуть не слезно пожаловался на горькую свою судьбину последнему из могикан литературного мира Виктору Шкловскому. Он, мудрый старик, не стал меня утешать. Но заметил, что для поэта главное – не тяжба с издателем, а борьба с самим собой за поиск новых путей.

Но не каждый нас понимал,
что таили в себе эти грозы,
эти розы, березы, морозы.
Эти Зы, золотые АЗЫ.

– Насколько я понимаю, ты стремишься осуществиться в этой жизни через стихи, театр, общение с самыми разными людьми, через познание литературы и искусства…

– Верно. Искусство и люди – вот главная движущая сила любой эпохи. В моей поэме о Хлебникове «Белый ворон» есть строки: «Полетом в космос называя вращение в пустом сосуде, зачем ошиблись мы, не зная, что в нас живут иные люди». Это чисто хлебниковский ход, и я не знаю, как он ко мне пришел. В чем смысл этих строк? Полет в космос – это очень важно для создания совершенно новых технологий. Но полетом в космос может стать и картина неизвестного мастера, и даже какая-нибудь удивительная матрешка.

– Хочешь сказать, что любое движение подлинного мастера, произведение его рук и души соответственны полету в космос?

– Безусловно. Я считаю, что это тоже космическое явление, ибо подлинная красота всякий раз уносит нас в небеса…

Бегущая из правремен
с тех пор,
когда еще надеялись на ноги.
Когда из камня делали топор,
когда вблизи пещер резвились Боги.
Бегущая!

И напоследок такой штрих. Одну из самых значительных стихотворных книг Сергея, «Знак бесконечности», оформила своими рисунками дочь поэта Лиза Бирюкова.

И впрямь – бегущая навеки жизнь…