Валерий Седых. Собрание имён — Студия «АЗ» / Академия Зауми

Валерий Седых. Собрание имён

Тамбовская жизнь. – 2000. – 3 ноября.

СОБРАНИЕ ИМЁН

Странная коллекция краелюба Никифорова

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Никифорова я знаю так давно, что даже как-то неловко. Но некоторые, в России и за ее пределами, знают его еще больше. Лет сорок. Или пятьдесят. Совсем уж некоторые – может быть, и все семьдесят. Потому что самому Николаю Алексеевичу – восемьдесят шесть.

Родился он, как легко догадаться, в 1914-м, в феврале, а в августе, между прочим, началась Первая мировая война. Правда, к этому Никифоров никакого отношения не имеет, хотя, по-моему, нет на свете и не было в XX веке такого события, которое бы тем или иным образом Николая Алексеевича не касалось – непосредственно или опосредованно, через других людей. Впрочем, отец его, Алексей Алексеевич, был артиллерийским офицером – естественно, царским, но война прошла как-то мимо него.

Несмотря на столь почтенный возраст, Никифоров, понятно, полностью век все-таки не охватывает. В отличие, например, от своего доброго знакомого, знаменитого карикатуриста, очень нравившегося Сталину, Бориса Ефимова, родного брата не менее известного, но репрессированного, писателя, фельетониста и вообще журналиста Михаила Кольцова, который (Ефимов то есть) со своими годами укладывается точь-в-точь в этот век. По случаю собственного столетия даже давал недавно интервью, на что очень ненавязчиво и обратил мое внимание его тамбовский друг.

Так вот наш Николай Алексеевич несколько моложе, и тем не менее рубрика «XX век…» для него, если подходить строго формально, как бы тесновата, что ли. Поскольку то главное, о чем в связи с Никифоровым и следует говорить, ну никак не втискивается лишь в рамки нынешнего столетия. Хотя бы шестью каменными топорами, владельцев которых Николай Алексеевич теперь уже, конечно, вряд ли установит (без чего он просто не может), подаренными ему разными людьми для его знаменитого собрания. Замечу кстати, что Никифоров почему-то не любил слова «коллекция» и особенно «коллекционер», считает более подходящим, например, собиратель, а в последние годы, пойдя еще дальше, называет себя краелюбом. Вот только как далеко эти края простираются, если иметь в виду те же каменные орудия, или метеориты (есть, есть у собирателя три штуки), или американского тамбовчанина Давида Бурлюка?

Говоря о времени и пространстве, я просто не могу не упомянуть еще об одном никифоровском экспонате, датированном приблизительно 1340 годом. О нем в свое время Николай Алексеевич писал в небольшой книжке с характерным названием «Поиски и находки», изданной в 1964 году в Воронеже. Речь идет о ритуальной буддийской чаше из бронзы. Видел, кстати, я эту посуду. Как говорится, ничего особенного. И не подумаешь… Поэтому некий дядя Саша, столяр, к которому молодой Николай Алексеевич пришел совсем по другим делам, и приспособил ее для своей собаки. Несколько дипломатических ходов, и в результате друг человека получила, к радости своего Хозяина, совершенно новую эмалированную миску, а собиратель ушел домой с бронзой под мышкой. Последовавшая затем небольшая переписка в сопровождении фотоснимков увенчалась письмом из Китая, извещавшим Никифорова, что до сих пор было Известно лишь о трех чашах придворного мастера У Банзо, начало XIV века, – отныне далекий тамбовчанин стал обладателем четвертой.

Надо сказать, что приобретение этого ритуального сосуда дает в какой-то мере представление о способах, приемах и методах – или, по названию упомянутой книжки, «поисках и находках», – применявшихся ранним Никифоровым для первоначального накопления своего собрания.

Кстати, наш общий с Николаем Алексеевичем знакомый (и не только наш), преподаватель, профессор, доктор филологии, оригинальный прозаик и поэт Владимир Георгиевич Руделев написал почти по этому поводу стихи, где есть и такая строфа:

Люблю эти глазастые дома,
их чердаки Никифоров облазал,
пронзая взглядом сундуки, как лазер,
высвечивая лица и тома…

С ЧЕГО НАЧАТЬ?

Вообще-то говоря, вопрос такой перед будущим замечательным коллекционером не стоял, и в планах его не предусматривались исследования ни чердаков, ни подвалов. Хотя бы потому, что Коля Никифоров не собирался становиться собирателем. Мечта его была, я бы сказал, более возвышенной и романтичной. Мальчик хотел связать свою жизнь с так нравившимся ему (ему ли только в двадцатые-то годы!) кино. То есть снимать его – в Лондоне, в Африке, на Северном полюсе – и показывать. И у Коли был даже свой кумир, знаменитый (как говорит Николай Алексеевич сейчас) Федор Воробьев, киномеханик кинотеатра «Луч», располагавшегося в здании, которое недавно и долго было облисполкомом, а теперь здесь технический университет; Мечта осуществилась лишь частично: в четырнадцать лет юноше удалось попробовать себя в качестве киномеханика в этом «Луче», а чуть позже, после войны, доработать с годик директором кинотеатра «Родина».

Не так давно, почти на днях, один актёр и юбиляр, выступая по радио, российскому, сказал, что ничего случайного в жизни не бывает. Все предопределено… Я тоже так думаю. И подтверждение этому – все тот же Николай Алексеевич.

Якобы случайность, которая оказалась самой настоящей закономерностью, проявилась в пятом классе. Учитель рисования рассказывал, что такое перспектива, и демонстрировал японскую открытку. Ученик Никифоров (кстати, никогда и нигде почему-то не рассказывающий, как он учился) вспомнил, что где-то видел похожую. Нашел потом у родной тетки. Выменял еще одну у кого-то. В конце концов открыток у него стало три. Вот с них-то все и началось и продолжается более семидесяти лет.

Значит, судьба…

ТОТ САМЫЙ ШУЛЬГИН

…И еще, я бы сказал, божий дар. А отсюда – просто поразительная интуиция – по-русски говоря, чутье, нюх – вперемежку с везением.

Вот давайте честно: вы бы как-то среагировали на Василия Витальевича Шульгина? Депутата Госдумы…

Сомневаюсь. И я бы тоже, скорее всего, прошел мимо.

Но не Никифоров!

Оказавшись как-то на юге с чтением лекций по линии общества «Знание» и прогуливаясь по одному из курортов, Николай Алексеевич обратил внимание (да-да, тот самый лазер) на пожилую пару. Он и она. Красивая чета, что-то необычное во внешности, в манере обращаться друг к другу… Тамбовскому лектору объяснили: это тот самый Шульгин, который принял у царя Николая II отречение от престола в марте 1917-го…

Для справки.

Шульгин Василий Витальевич (1878—1976), русский политический деятель, монархист. Один из лидеров правого крыла 2-4-й Гос. думы, член Врем, комитета Гос. думы. После Октябрьской революции один из организаторов борьбы против Советской власти. В 1944 г. арестован в Югославии; вывезен в СССР и до 1956 г. находился в заключении. Воспоминания: «Дни» и «1920-й год».

Большой энциклопедический словарь. 1994.

…Шестидесятые годы, уже нашего века, Ленинград. К полувековому юбилею Октября готовят документальный фильм. Павильон киностудии «Ленфильм»… Не горят юпитеры… В грязноватом сумраке – старик: лысый человек, борода пророка и блестящие, молодые глаза… Я пришел из соседнего павильона, где снимают мой фильм, посмотреть на старика…

Старик отсидел свой срок в сталинских лагерях. И вот теперь, в дни хрущевской оттепели, режиссеру Фридриху Эрмлеру пришло в голову снять документальный фильм об этом старике. В тот день в павильоне режиссер обсуждал со стариком эпизод «Отречение царя». Когда-то в своей книге старик все это подробно описал… И сейчас он опять вспоминает, как они с Гучковым вошли в вагон… И как вошел царь.

Старика когда-то знала вся Россия. Это был Василий Шульгин.

Эдвард Радзинский.
«Господи… спаси и усмири Россию».

…Подписав документы, Николай поднялся. В этот момент Шульгин, чье сердце разрывалось от любви и жалости к человеку, который только что прошел через страшное унижение, уединился с Николаем в углу гостиной. «Император посмотрел на меня, – писал Шульгин, – и в моих глазах он, возможно, прочел чувства, которые терзали меня, потому что его взгляд как будто призывал меня к откровению. И из меня вырвалось: « О, Ваше Величество… Если бы вы это сделали раньше, хотя бы во время последнего заседания Думы, возможно, всего этого…» Я не смог закончить фразу. Царь посмотрел на меня с удивлением… и почти бесстрастно сказал: «Вы думаете – обошлось бы?»

Роберт К. Мэсси.
«Николай и Александра».

Тогда, вечером, но уже 1961 года, Николай Алексеевич нашел возможность познакомиться с Василием Витальевичем и его супругой. Они встречались еще несколько дней. И переписывались еще несколько лет.

Шульгин умер в 1976-м, не дожив два года до своего векового юбилея. Пятнадцать лет знакомства с ним стали своеобразным экспонатом, одним из многих, своеобразного музея Никифорова.

ФАМИЛЬНЫЕ ЦЕННОСТИ

Между прочим, о нашем тамбовском краелюбе писать не так-то уж и просто. Потому хотя бы, что о нем уже столько написано! И я имею в виду отнюдь не местную прессу. Ну, а здесь ему, как говорится, и сам бог велел рассказывать о своих поисках и находках – все-таки член Союза журналистов, еще СССР.

Так вот в этих журнальных и газетных очерках и интервью сплошь и рядом мелькают такие выразительные определения никифоровской коллекции: кунсткамера на дому, лавка древностей, литературный музей… 26 сентября 1961 года «Правда», тогда газета миллионов, как раз об этом и сообщала: «Литературный музей на общественных началах открылся в Тамбове. В нем собраны книги, рукописи, уникальные издания, материалы о творчестве местных художников».

А также, добавлю от себя, об американце Рокуэлле Кенте. Или датчанине Херлуфе Бидструпе. Когда-то россиянине Давиде Бурлюке…

Не совсем он уж и литературный, этот музей. Ну какой же, скажет любой, тот же Шульгин – писатель? Правильно про него в энциклопедиях написано: политический деятель. Ну, две книги издал в эмиграции. Еще одну на своей исторической родине и подарил Никифорову… Николай Алексеевич, кстати, вспоминает курьезный случай: Союз писателей отказал Шульгину в путевке в свой дом отдыха, обосновывая это как раз тем, что тот не писатель.

Я для себя, еще лет десять назад, под одобрительные кивки Никифорова придумал вот это СОБРАНИЕ ИМЕН. В широком смысле. Или фамилий, если угодно. В узком. И с точки зрения очень обыкновенного человека, а тем более алчного, или даже потенциального злоумышленника, – никакой ценности вся эта кунсткамера не представляет.

В ней не пылятся золотые кольца и серебряные колье, не громоздятся платиновые браслеты и перстни, кольца, броши и короны с изумрудами, рубинами, сапфирами и, упаси бог, бриллиантами. Никифоров не скупал и не скупает дорогие картины. Он равнодушен, кажется, к хрусталю, фарфору и коврам. Его всю жизнь интересовали, скажем так, мелочи. Маленькие вещи, касающиеся больших людей, с которыми он лично знаком или состоял и состоит в переписке.

Карандаши, принадлежавшие когда-то писателю Льву Кассилю и карикатуристу Херлуфу Бидструпу.

Кисть, которой писал свой картины актер Николай Симонов.

Чашка, из которой пила чай Анна Ахматова.

Экслибрисы – книжные знаки – первых наших космонавтов.

Табуретка – это, правда, уже и не мелочь – далеко не новая и совершенно обычная, которую унес (нет-нет, с согласия хозяина) Николай Алексеевич из мастерской Александра Михайловича. На память. Да, того самого, знаменитого советского живописца, народного художника СССР, академика и нашего земляка (из Козлова он) Герасимова.

Я назвал, пожалуй, лишь сотую часть из этого собрания имен. Можно продолжить длинный ряд, и он все равно будет неполным. Жан Эффель, Корней Чуковский, Ираклий Андроников; Александр Солженицын, Иван Козловский, Урхо Калева Кекконен…

У Николая Алексеевича есть что-то вроде девиза или жизненного кредо: удивить безразличных. На безразличие, равнодушие почти безотказно действует шутка. Чем, кстати, и славится мой герой. Поэтому, я думаю, вовсе не случайно в этом ряду имен особенно много юмористов, сатириков, людей просто веселых. С большинством из них наш НАН (извините, что поздно вспомнил, – это такая, давно принятая им аббревиатура от его, как говорится, ФИО, чуть переставленная), был, можно сказать, на дружеской ноге. С Аркадием Райкиным, Леонидом Утесовым и Игорем Ильинским, Юрием Никулиным и Виктором Ардовым, Мартти Ларни, уже упоминавшимся датским карикатуристом и нашим ныне здравствующим Борисом Ефимовым.

А чем не юморист отец русского футуризма Давид Бурлюк? Друг Маяковского, сам поэт и художник, странствующий эмигрант… И тем уже интересен. Но он еще и учился в Тамбове – в гимназии, на углу Гимназической и Большой Астраханской, правда, более ста лет назад. Отец его работал в одном из имений Кирсановского уезда агрономом. Сын жил на Солдатской, которая сейчас красиво называется улицей Эрнста Тельмана. Было бы странным, если бы они, Бурлюк и Никифоров, не познакомились. И это произошло в Москве, в середине пятидесятых, куда бывший футурист приехал с женой, родом, как утверждает НАН, тоже из Кирсанова. Так вот, видимо, по причине присущего ему юмора (но нельзя исключать и политико-таможенные факторы) отец футуризма всю свою огромную переписку (и пересылку) с Никифоровым оформлял как на сына. Будучи гораздо моложе, Николай Алексеевич всячески это подчеркивал, сознательно и многозначительно не уточняя, правда, приемный ли, названый или незаконнорожденный он ребенок…

НЕМНОГО О СЕБЕ

В русском эпистолярном жанре не так еще давно была распространена конструкция: «Во первых строках своего письма…»

«Так вот к шестисотым строкам своего письма я заметил, что о Никифорове и его друзьях и знакомых все равно всего не расскажешь. Не хватит никаких газет. А поэтому пора, как говорят, закругляться.

Но прежде, чтобы кто-нибудь не пробурчал, что вот, мол, все о Кентах да о Кентах, Бурлюках и Ларни, – а наших-то, тамбовских, чего там у него, у НАНа? Есть. О Николае Вирте, например. Никифоров сам раскопал на одном старом чердаке (опять!) фотонегативы, стеклянные еще, Алексея Михайловича Жемчужникова. У него большая часть литературного архива нашей москвички, липчанки и тамбовчанки Майи Румянцевой. У него любопытнейшие изыскания о тамбовской казначейше… Все ныне здравствующие местные маститые поэты и прозаики отмечены у НАНа. Даже ваш покорный слуга за свою долгую журналистскую жизнь оставил собирателю штук тридцать, иль сорок, автографов – в основном на газетных номерах «Комсомольского знамени», «Тамбовской правды» и «Города на Цне».

Но я не о себе. Я хочу, чтобы немного о себе было и от Никифорова. Хотя бы очень коротко. Потому что, действительно, все о Кентах да Рокуэллах…

У Николая Алексеевича, надо прямо сказать, дворянские корни.

Их многочисленная семья жила в угловом собственном доме на Подьяческой (Оборонная, ныне Чичканова), там, где сегодня магазин «Охотник».

О его школьных годах мы немного знаем. После он окончил пищевой техникум в Ленинграде, но молодого – и, видимо, талантливого – человека тянуло все время, как сейчас бы сказали, в сферу культуры. То в массовики-затейники, то в директора горсада.

Воевать (1941-1945) ему не пришлось, поскольку в очках, конечно же, трудно идти в штыковую или бросать гранаты. Но на фронт просился. Взяли в качестве участника бригады художественной самодеятельности завода «Ревтруд». Номер в «исп. Никифорова» назывался «Веселый шарманщик (пародии, шутки, юмор)». И тут, как говорится, не без смеха! И даже на программке фронтовой бригады помимо обязательного девиза «Смерть немецким оккупантам!» значилось следующее: «Под веселую гармонь – по захватчикам огонь!» Шел еще 1942 год.

В 1944-м его приняли в партию. Как бы он сам потом, наверное, не раз написал, – «это был счастливейший день в моей жизни». Но довольно быстро, в 1947-м, исключили. За то, что скрыл свое происхождение и вообще с таким отцом…

Отца Николая Алексеевича, как офицера 7-го артиллерийского полка, стоявшего при царе в Тамбове, уже в послеоктябрьские времена не раз сажали и отпускали. В 1928-м, затем в начале тридцатых, и в 1938-м. Даже вернули гражданские права, он перестал быть «лишенцем» (за что сына исключили из школы), но зато уже окончательно арестовали в 1941 году, отправили в Тавду, на Урал, где он в лагере в 1942-м и сгинул. В 1956-м, как и положено, реабилитирован.

Ну а дальше Николай Алексеевич, как говорится, весь на виду. 127 выставок из своего собрания – в Тамбове, Москве, Ленинграде и за рубежом. Объездил десятки стран – не был только, как сам говорит, в Америке ив Антарктиде.

Вместо заключения

Когда человека так давно знаешь, когда с ним так долго говоришь и не забываешь, что ему девятый десяток, – хочется спросить, а в чем секрет его долголетия. И я спросил.

– Я не курил – даже в руках не держал, – первое, что сказал Николай Алексеевич. – На крепком кофе… – И продолжил о крепком: – Никогда, ни при каких обстоятельствах никакого алкоголя! И не переедать!

Я уже говорил о его юморе и жизнелюбии. А еще он любит слушать соловьев (сам видел). Ходит – конечно, в ту самую пору, когда они поют – на Тезиков мост… Теперь, конечно, уже не Тезиков, но все равно…

Попробуйте тоже, послушайте.

Валерий СЕДЫХ.

Иллюстративный материал из архивов автора и НАНа.

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.