Николай Ладыгин. И жар и миражи

Тамбов, 2003. — 156 с.

ОБРАТИМОЕ СЛОВО НИКОЛАЯ ЛАДЫГИНА

В длинном чёрном пальто, в широкополой шляпе. Окладистая борода. С плеча свисает этюдник. Кажется, что этот человек сошёл с фотографии времён импрессионистов. В Тамбове он мог бы вызвать удивление, если бы давно уже не стал частью городского пейзажа, который обеднел с уходом из жизни этого человека. Николай Иванович Ладыгин – так звали художника и поэта, не состоявшего, между тем, в «творческих союзах» и лишь в 67 лет принявшего участие в областном семинаре молодых поэтов.

Семинар состоялся летом 1 970 года, и его открытием были как раз стихи Николая Ивановича, читавшиеся как слева направо, так и наоборот. Палиндромы! В этом же 1970 году журнал «Русская речь» напечатал палиндромический цикл «Времена года». На этом дело с выходом его в большую печать и кончилось.

Николай Иванович Ладыгин родился в 1903 году в старинном городе Рославле Смоленской губернии. Учился в местной гимназии, славной тем, что здесь же когда-то получал образование выдающийся скульптор С. Т. Коненков. С детства Ладыгин занимался рисунком и живописью, но систематического образования ему получить не удалось. До 1 941 года он сменил ряд профессий – от столяра в музыкальной мастерской до техника-изыскателя железных дорог, не оставляя при этом занятий живописью. С экспедициями Николай Иванович исходил Урал и Север России. Серьезная травма ноги заставила его вернуться в родной город и вспомнить об увлечении рисованием. Вскоре он создает в Рославле художественную студию имени Врубеля, вступает во Всероссийское кооперативное товарищество «Художник». К сожалению, его работы рославльского периода не сохранились. Они погибли в огне войны. Уже 2 июля 1941 года город начали бомбить. В июле шли тяжелейшие бои на Рославльском направлении. Третьего августа город был сдан. Среди тех, кому удалось уйти в тыл, была семья Ладыгиных.

Голодных и полураздетых Ладыгиных, как и тысячи других семей, приютила Тамбовщина. Остановились в селе Вельможке. Николай Иванович пошел работать в школу, а его жена Александра Ивановна – воспитателем в детдом, где вскоре стала директором. В Вельможке задержались на целых десять лет. Жили, как и все в военные годы, скудно. Но дочери Ладыгиных Елене Николаевне запомнились веселые праздники в школе и детдоме. Душой праздников был Николай Иванович. Он сочинял пьесы и сам их ставил с детьми, придумывал оформление. «Просто поразительно, как ему все удавалось, ведь не было никаких материалов. Ничего, кроме фантазии», – вспоминает Елена Николаевна. Из такой фантазии появилось в детском доме электричество. Николай Иванович построил ветряной двигатель собственной конструкции.

Окончилась война. Ладыгины узнали, что Рославль разрушен, возвращаться было некуда. Да и в детдоме некому пока было заменить Александру Ивановну. Так и жили в Вельможке до 1952 года, когда художника Ладыгина, в 1947 году уже принявшего участие в областной выставке, уже замеченного и выполнявшего заказы, пригласили работать в областной центр.

В Тамбове, городе, с которым связаны главные художественные обретения Ладыгина, он быстро сходится с местными художниками, литераторами, журналистами. Его дом известный советский поэт Николай Глазков позднее назовет ТДЛ – Тамбовский Дом Ладыгина. Во второй половине 50-х годов оживляется художественная жизнь, в Тамбов часто наезжают поэты из Москвы и других городов и областей. Многие из них были гостями дома Ладыгина.

Любитель неторопливой беседы и шахмат, Николай Иванович был рад гостям. Он специально готовил для них сюрпризы. То это была новая картина, то новые стихи. Николай Иванович легко писал посвящения друзьям, любил стихотворную игру. В середине 60-х годов он увлекся палиндромом.

Каждому из нас знакомы слова «казак», «шалаш». Они читаются по буквам в обе стороны. Существуют и обратимые фразы. Помнится державинская строка: «Я иду с мечем судия». Палиндром пользовался полными правами у русских поэтов-силлабистов. Затем он практически исчезает из печати, продолжая существовать в устной традиции. И возвращается в литературу на новом этапе в XX веке. В 1913 году Велимир Хлебников пишет стихотворение «Перевертень», а в 1920 году палиндромическую поэму «Разин», включенную в первый том его пятитомного собрания произведений.

В 1966 году Семен Кирсанов писал, что «может быть, явится поэт, который развернуто применит зеркальную рифму, и это окажется естественным…» Очевидно, эта публикация в журнале «Наука и жизнь» (1966, N° 7) сыграла большую роль в том, что Николай Иванович Ладыгин перешел на палиндром. И это в самом деле оказалось для него естественным. Оставаясь в живописи на позициях достаточно традиционных, он изрядно продвинулся здесь как пейзажист.

Он начал писать палиндромы, как пишут обычные стихи. Нужно было время на осмысление этой формы, не только как технической или забавной. Времени у Николая Ивановича оставалось не так уж много. Он работал над палиндромами около десяти лет, до самой смерти, последовавшей в 1975 году, когда ему было 72 года. За эти десять лет он несколько раз пытался издать книгу своих палиндромов, обращался в разные издательства. Рукопись давали на отзыв, наряду с отрицательными были и положительные рецензии. Но в основном рецензенты были озабочены тем, что будет «непонятно читателю», задавались риторическими для них вопросами – «стоит ли растрачивать силы на сочинение палиндромов?»

Были и другие голоса: А. Межирова, Н. Глазкова, М. Румянцевой, Ф. Сухова и некоторых других литераторов – сторонников того, чтобы ладыгинские палиндромы увидели свет. Но эти голоса не были услышаны.

Литературовед Б. Н. Двинянинов, до конца жизни размышлявший над произведениями своего друга и пришедший к метафорическому определению – «палиндром – космодром поэзии», оставил такую запись: «Палиндромы Ладыгина явление исключительное в русской поэзии: по исключительному объему , по разнообразию охваченных тем, глубокой разработке их в труднейшей специфической форме и безупречному мастерству в пределах реалистического метода они бесспорно уникальны в поэтическом искусстве нового времени и заслуживают самого пристального внимания читателей и глубокого изучения… Издание палиндромов Н. И. Ладыгина отдельной книгой будет праздником и хорошим подарком для всех любителей поэтического слова и несомненным шагом вперед в развитии и теории акцентного стиха и раскрытии его неограниченных возможностей».

Добрые отзывы, хранящиеся в семейном архиве Ладыгиных, в свое время помогали Николаю Ивановичу стойко переносить издательское непонимание. Ведь в то время, с точки зрения издателей, поддерживаемых и поэтами, и критиками, всё, что выходило за рамки зарегулированного четырехстопного ямба, считалось «формализмом, эстетством и модернизмом». И при этом считалось, что поэзия вовсю развивается.

Становление Ладыгина-палиндромиста проходило в постоянном общении с тамбовским литературоведом Б. Н. Двиняниновым, блестящим знатоком русской поэзии и, что особенно важно, поэзии первой трети XX века. Именно Двинянинов познакомил Ладыгина с творениями Хлебникова. Но Ладыгин не стал его продолжателем. В поэзии Николая Ивановича (в отличие от Хлебникова) привлекала не философия слова, а его игровые возможности. Он писал акростихи, тавтограммы, то есть такие стихи, в которых большинство слов начинается на одну и ту же букву. Увлекался он и строгими формами. Например, написал венок сонетов. В какой-то мере он следовал одному из самых ироничных поэтов – Николаю Глазкову. Недаром он посвятил ему акростих и одну из тавтограмм, которая начинается вот такими строчками:

Гудит не горечью Гренады
Глазковский говорок
Глазков – гротеск, Глазков – громада.
Гуманен и глубок.
Глазкова горние глаголы
Гармонией гремят
И гордые глаза на годы
Грядущего глядят…

И палиндромические стихи Ладыгин поначалу писал как шутливые, сатирические. Но дело в том, что палиндром, в силу своей специфики, существенно меняет акценты. Он в значительной степени лишает стих описательности и выводит его к неожиданным обобщениям. Тут сказывается и то, что это наименее заштампованная форма. Если Ладыгин как автор тяготел к лирическому или юмористическому рассказыванию в рамках прямой логики, то сам палиндром обращал время вспять вместе со строкой, и таким образом возникал новый смысл. Надо сказать, что поэт быстро это уловил и наряду с лирико-юмористическими темами стал разрабатывать и другие. Тут не обошлось, конечно, без серьезного влияния Б. Н. Двинянинова, благодаря постоянному общению с которым поэт обращается к различным событиям русской и мировой истории, к историческим личностям, образам поэтов, писателей, художников. Как правило, он описывает известные эпизоды, но в палиндромическом варианте эти эпизоды освобождаются от однозначности, плоскости пересказа.

Так, явно под влиянием бесед с крупным специалистом в области древнерусской литературы Двиняниновым, была написана поэма о выдающемся писателе и религиозном деятеле протопопе Аввакуме. Здесь палиндромичность помогла воссоздать без стилизации страстный аввакумовский слог, причем не на уровне отдельных строк, даже таких мощных, как «Ада псари и распада!», а на уровне целого. Аввакум на наших глазах как бы заново проживает жизнь, постоянно возвращаясь к прошедшим событиям, как в Житии.

Интересно, что там, где Ладыгин остается в пределах юмористически-бытовых зарисовок, палиндром становится более игровым. Но это само по себе ценно. Блестки юмора сверкают во многих самых серьезных сочинениях Ладыгина. И палиндром придает им особый колорит, завершенность. Но наибольшей силы палиндромичность у Ладыгина достигла все-таки в тех стихах, где он касался тем лирических, драматических и особенно трагических.

В своих исторических и биографических поэмах он во многом шел от позднего Маяковского, впрочем, используя гиперболизм его ранних поэм. Метод переложения стихами исторического материала широко применен в советской поэзии. И из-за этой необъятной широты к началу 70-х годов был окончательно скомпрометирован. Он выродился в иллюстрацию. Как задолго до этого был скомпрометирован иллюстративный биографический фильм. Оживить этот метод можно было только какой-то необычной формой. Этим и занялся Ладыгин.

Какую бы историческую поэму Ладыгина мы ни взяли, увидим, как палиндром на наших глазах углубляет уже знакомую информацию. Особенно надо отметить, что палиндромические строки Ладыгина текучи, одна строка перетекает в другую, образуя единство, связанность. Естественно, что этот принцип диктует и чтение. Вот яркий пример из маленькой поэмы «Иван Грозный», самое начало:

Ум, роняя норму, Лих и хил.

Можно сказать об этом и как-то иначе, обыкновенным стихом, но впечатление неизбежно будет потеряно. Палиндромичность в еще большей степени, чем рифма, придает высказыванию объективность. Хотя это, как и в обычных стихах, происходит не всегда, а только в тех случаях, когда творческий заряд автора совпадает с объективной реальностью – воплощенной или угадываемой.

В лирических пейзажных стихах палиндромия выводила поэта к глубинному чувствованию и пониманию явлений природы. Палиндромия же сообщала стиху тот мощный напор, которым отличаются почти все стихотворения Ладыгина. Вот несколько строк из стихотворения «Марево»:

О вера моя, о марево,
Вы ропот, то порыв,
Как
Ветер орете в
Окно. Так шуми, зимушка, тонко,
Намути туман,
Намаши игру пурги и шамань

В конце жизни Николай Иванович думал о возможности сплошной палиндромичности. Имей он нормальные условия для издания своих творений, нормальное, без ярлыков, обсуждение в печати, кто знает, что смог бы открыть этот одаренный человек. Но уже то, что он сумел сделать за свое последнее десятилетие, которое многие успевают растратить лишь на игру в домино, бесспорно, оставляет за ним место в истории литературы и языка, возможности которого он показал столь ярко.

Было бы нелепо подходить к поэзии Ладыгина некритически. Палиндром – сложнейшая форма, требующая особой изощренности, огромного, непрерывно пополняющегося словарного запаса. Николай Иванович рассказывал, что он видит слова во сне, говорил: «Слова нет в словаре, а я знаю, что оно существует». При этом он практически обходился без неологизмов, лишь иногда использовал просторечия и областные слова из Даля. В то же время он активно использовал иностранные слова, которые в сочетании с исконно русскими давали самые неожиданные эффекты, например: «и крик кирки», «аккорд рока» и так далее. Но все-таки слов не хватало, даже в словарях, приходилось обращаться к «помощи» служебных. Это издержки обратимой строки. Они неизбежны. Можно говорить и о повторяемости в разных стихотворениях одних и тех же слов. Такие повторы бывают и у поэтов, пишущих «обычные» стихи, хотя в палиндромических стихах процент повторов явно выше. От этого трудно уйти. Но, как сказал тамбовский художник Валерий Романов «КТО ТУТ ОТК?» Эта шутливая палиндромическая строка возвращает нас к реальности: «Попробуй написать лучше». Рискуя повториться, скажу – несмотря на общение с поэтами и критиками, понимавшими его, Ладыгин как палиндромист работал все-таки в изоляции. Тем большего уважения вызывают результаты, которых он достиг. В целом ему удалось успешно преодолевать те трудности, которые объективно рождает палиндром…

Почти всю жизнь Ладыгин-художник писал природу. Его рабо¬ты появляются на областных, а позднее и на всесоюзных выставках. Не получив настоящей шко¬лы, вынужденный зарабатывать оформительской поденкой, чтобы кормить семью, Николай Иванович до последних дней искал свой стиль в живописи. И. Левитан, французские импрессионисты были для него высокими ориентирами в искусстве. Лучше всего, на мой взгляд, ему удавались пейзажи. Он любил останавливать мгновения природы как бы стоп-кадром. Не случайно уже в конце жизни он пришел к живописи на березовых срезах. Содержание здесь получало форму, как бы нарочно подготовленную природой. С юношеской увлеченностью семидесятилетний художник вписывал в рамку березового среза прекрасные образы природы среднерусской полосы. За пару лет срезов набралось столько, что художник устроил выставку. И сегодня эти миниатюры украшают многие тамбовские квартиры.

Его пейзажи на березовых срезах – это как бы взгляд в природу сквозь природу. Разумеется, художнику пригодился здесь опыт живописца, но, думаю, не последнюю роль в этом открытии сыграло его увлечение палиндромами. На собственном примере Ладыгин показал, как чувства и сознание освобождаются от стереотипа.

Освобождение от стереотипа восприятия и отображения действительности для каждого из нас – реальная необходимость. Многому приходится учиться заново. В том числе искусности во всех сферах жизни. Такую искусность, равную умению подковать блоху, демонстрирует Н. И. Ладыгин. Он верил, что его творчество понадобится соотечественникам.

В это верили и поэты, писатели, которые познакомились с палиндромическими стихами Николая Ивановича еще при жизни.

К сожалению, издательская судьба творений Н. И. Ладыгина не складывалась и после его кончины. В 1975 году, сразу после его смерти, друзья и близкие стали предпринимать попытки издания. Сохранились письма Н. И. Глазкова Б. Н. Двинянинову, в которых он предлагает различные планы издания. Неожиданный подарок друзья и поклонники поэта получили 1 января 1979 года, когда в «Комсомольской правде» появилась статья А. Левиной.

Однако лишь в 1983 году, в очередном выпуске «Дня поэзии» появилась первая посмертная публикация (многие тексты в отрывках и сокращении). Главные же публикации стихов Ладыгина были сделаны автором этих строк в 1987-88 годах в альманахе «Поэзия», журналах «В мире книг», «Волга», в ряде газет. Само время востребовало палиндромическую речь Николая Ивановича.

Сейчас, когда мы всё чаще оглядываемся назад, чтобы увидеть – от чего мы ушли, какой путь преодолели, чтобы понять, куда двигаться, думаю, как нельзя кстати придется обратимое слово. В поэтическом же плане все так устали от прямолинейного, движущегося в одну сторону, а по сути – в никуда, обесцененного слова, что когда в 1986 году «Литературная газета» но своей 16-й полосе объявила конкурс перевертышей, то была просто завалена тысячами писем со стихотворными и прозаическими, однострочными и многострочными палиндромами.

Момент, который мы сейчас переживаем, требует уравновешивания правого и левого полушарий головного мозга, восстановления девальвированного слова. Знаменательно, что именно в наше время опубликована палиндромическая книга Николая Ивановича «Золото лоз». Палиндромы Ладыгина воскрешают слог древнерусской литературы, восходящей, в свою очередь, к библейскому слогу, воскрешают фольклорную веру в слово. «Звуки лиры», спасающие «дела людей» от «пропасти забвения», здесь как бы удваиваются. О палиндроме можно сказать словами самого Николая Ивановича, что это «року укор». Разве не в этом, не в преодолении роковых обстоятельств, и состоит смысл искусства?

Сергей Бирюков, кандидат филологических наук.

---

 

МАСТЕР ПАЛИНДРОМА

Многим почти невозможно, а некоторым трудно представить и осознать, что нашим современником является великий поэт. К числу таких поэтов, творчество которых заслуженно внесено на бессмертные страницы русской культуры, относится Николай Ладыгин.

Его произведения, подобно свету далекой звезды, еще не дошли со всей полнотой своей энергетики и образностью до широкого круга любителей поэзии. Это не случайно. Поэзия разных эпох течет в определенном русле. И те новации и новшества, которые привносились в нее тематически, лексически или семантикой образов, не выходили за пределы традиционного развития, не выплескивались из обычных берегов.

В творчестве Николая Ладыгина удивляет сочетание тончайшего чувства слова, его музыкальности, его особого трепета, которые идут от глубинных корней русского народного стихотворчества. Стихи Ладыгина вмещают в себя и громогласие протопопа Аввакума, и изыски Велимира Хлебникова. Все это органично, полновесно и совершенно оригинально вошло в его стихоформу и стихозвучание.

Николай Ладыгин шел к своему гениальному взлету всю жизнь. Он был одарен как художник. Хотя он нигде не прошел профессионального курса обучения, его пейзажи и портретные работы исполнены кистью настоящего мастера живописца. При этом портреты кисти Ладыгина отмечены психологической глубиной, его пейзажи пронизаны проникновенным пониманием природы,ее состояния и переходов. Общая одаренность Ладыгина перелилась в образах ладыгинских палиндромов. Не случайно уже в последнее время постоянным эпитетом его творчества стало определение «классик палиндромической поэзии». Это почтительное и почетное примечание ограничивает диапазон творчества Ладыгина. Он не просто классик палиндромической поэзии, а классик новой русской поэзии, которая переходит в XXI век, в третье тысячелетие христианской эры.

Николай Ладыгин в возрасте 60-ти лет, когда основная миссия человеческого творчества и активности завершается, вспыхнул звездой палиндрома необычайной яркости и силы. В его поэзии открывается мир природы, космос великих творцов русского слова, таких как Блок, Есенин, Хлебников. Его стихи, посвященные не только поэтам, но и Аввакуму, Ивану Грозному и многим другим персонажам русской истории, персонажам этой истории – трагическим, зловещим, вдохновляющим – это все отлито в его строфах и строках.

Огромное интересное явление – стихи Ладыгина, посвященные художникам. В них он дает сжатые, но исключительно убедительные, точные и достоверные портреты души великих мастеров русского и западноевропейского искусства. Каждый такой словесный портрет — это формула новейших монографий. У него нет скрупулезничанья, уточнений, передатировок.

В поэзии Ладыгина высвечивается зерно каждого из поэтов, каждого из художников, каждого из исторических деятелей, которых коснулся его поэтический гений.

Концентрированная суть, энергетическое зерно творчества Николая Ладыгина выражено в названии его книг. Одной – неизданной, рукопись которой была подготовлена в 1991 году и названной «И жар и миражи». И второй, вышедшей более сокращенной по листам, – «Золото лоз». В этих двух названиях суть горения поэта. Он действительно горел особым высшим поэтическим жаром и собирал золото самых ярких лоз в виноградниках, впитавших в себя солнце вселенной. Виделись поэту удивительные миражи, миражи прошлого и грядущего. Перед его воображением витали творения великих художников всех времен и народов. Он был своим в мире вселенских и космических образов, выражал себя в удивительно сложной форме палиндрома, суть которого для читателей этой книги совершенно очевидна. Эта всеохватность строки равносильно, равнообразно читаемой в обычной форме слева-направо и необычной для русского языка традиции стихосложения справа-налево.

Ладыгину присущ лаконизм высшего плана. Его строка предельно сжата. Она обладает мощью атомного ядра, которое можно силой воображения раскрыть, но и там оказывается сложнейшее космическое строение. Но все эти сравнения с физическими явлениями или с космосом, которые раскрываются все более бесконечно и беспредельно, – все это только намеки на то, что являет собой поэзия Николая Ладыгина. Это поэт, отмеченный величайшей особостью. Все, что он создал, – неповторимо, неподражаемо, и, вместе с тем, побуждает к продолжению. Нет сомнения в том, что род палиндромической поэзии будет развиваться, и чем дальше, тем больше, потому, что он воплощает свойство человеческого мышления и ощущений XXI века и дальнейших веков. При этом суть индивидуальности, особой божественной печати, которая явственно почиет на каждой строке и строфе Николая Ладыгина, останется недосягаемой.

Появление музы палиндромической поэзии, а точнее богини палиндромической поэзии в творчестве Николая Ладыгина подобно явлению чуда. Она низошла на него уже в преклонном возрасте, когда он проявился и как живописец, и как мастер разнопланового стиха, но не публиковался. Весь многолетний поэтический тренинг, огромная эрудиция, охватывающая и античность, и средние века, историю России, и всю мировую поэтическую культуру, превратились в драгоценный сплав палиндромов.
В каждом стихотворении, за каждой строкой Ладыгина чувствуется глубинность. Глубина – это тоже особенное явление в поэзии вообще, и характернейшая грань в творчестве Ладыгина.

В поэзии Ладыгина мы встречаем и античных божеств, и шаманов, и Олимп рядом с лесами России. В его строках и прилет архангела, и имя Господа, который снизошел в его поэтический мир. Библейско-евангельские образы вошли в поэзию Ладыгина органично, тогда когда само упоминание святых, имен, связанных с Евангелием, с Библией были запретным, кощунственным, наказуемым. А Ладыгин, по сути души, жил вне политического мира, хотя есть у него произведения, где он пытался заставить свою музу служить сиюминутным лозунговым моментам. Но это все отпало. Тем более, что они ничтожны по удельному весу среди истинных поэтических ладыгинских творений, которые существуют и дойдут и до грядущего.

Еще одна особенность поэзии Ладыгина – это всемирность, т.е. то, что, отмечал Достоевский, свойственно только русскому гению, а никакому другому. Я это подчеркиваю ни из какой-либо национальной гордыни, а с великой радостью, потому, что палиндромическая поэзия связывает русскую поэзию с древней поэзией Китая и многих других стран, с поэзией авангарда 20-годов, с его предшественниками в русской литературе с искрами палиндрома хотя бы даже одной брошенной фразой весомой, сильной, мажорной. Среди них строки Державина, ставшие классическими.
Более того, поэзия Ладыгина будет принадлежать всему миру.

Конечно, ее трудно перевести но другие языки. Она может существовать и существует в русской поэтике, в ее фонетике. Но когда народы Земли, развиваясь и расширяясь, станут единым человечеством в космическом пространстве среди других внеземных цивилизаций – наступит эра поэзии Ладыгина, которая станет всеобщим языком. Благодаря этому русское звучание будет слышаться и в дальних мирах.

Ладыгин – поэт-философ. Это не натяжка, не украшение вступительной статьи, а выделение одного из главных качеств его поэтического мышления, мировоззрения и мироощущения. Каждый образ, будь то женщина, мужчина, природа – это все содержит философскую подоплеку, рожденную непосредственным ощущением сегодняшнего дня. В то же время ладыгинские образы коренятся, можно сказать, в языческом и, может быть, даже в доязыческом периоде, когда еще только зарождалось хрестоматийное стихотворение классиков, которое легко постигается благодаря заложенным в нашем сознании матрицам звуковосприятия, рифмопонимания и сюжетности. Поэзия Ладыгина – это абсолютный авангард, еще не достигнутый в общем плане. Несмотря на ее застрельническое явление, поэзия Ладыгина стала уже частью культуры России, следовательно, и частью общечеловеческой культуры.

Поэзия Ладыгина – пророческая. В этом также ее огромная сила. Он дает понять и ощутить красоту, глубину, громоверженность русского языка. Вбирая слова-зерна, слова-жемчуга, Ладыгин выстраивает их в таком сочетании, что они дают неожиданный музыкальный эффект. Не случайно можно говорить о родственности его поэзии с музыкой авангарда. Работа Ладыгина над словом напоминает мне творчество ваятеля. Его произведения воспринимаются как скульптуры, высеченные из камня. Каждое, даже маленькое, его стихотворение монументально. Это редчайшее качество, труднодостижимое на среднем уровне, которое выпадает только на долю гениев.

Мы должны быть счастливы, что наше столетие совпало с началом восхождения эпохи поэзии Николая Ладыгина. Мы – свидетели того, как зажегся огонь поэзии грядущего, и гением которой является Николай Ладыгин.

Николай Ладыгин – поэт-пантеист. Он чувствовал не просто голоса природы. До него голосу природы внимали многие русские поэты. В своих строках он сам был травой, ветром, деревом. Он был всем и говорил от их имени. Поэтому в его поэзии не просто перекличка с голосами природы. Он проявлялся как многогласный орган всего сущего на земле – и травинки, и могучих лесов, и волн, и вод. Он был голосом земли и голосом человека. Во всем своем космическом многообразии через Ладыгина говорила Вселенная, ее сущность и всеобщность.

Именно поэтому палиндром, который охватывает мир, как единство духовного и материального и предельно сконцентрированного вместился в поэзии Ладыгина. Она – слиток драгоценного вселенского металла, самородка, который упал к нам с иных планет.

Поэзия Николая Ладыгина – это дар Бога, напоминание о бесконечности и непостижимости Творения.

Абрам Раскин, Заслуженный деятель искусств РФ.

---

 

СИЛЫ МОИ ОМЫЛИСЬ…

 

ОСЕННИЙ СОН

Не сова ли била в осень
Лапой? И опал
Лист от сил
Ее?

Не дремуч умер день,
Нет, сам он – заря, разномастен.

Колер елок,
Как
Еж, тот же,
Золотисто — вот, сито лоз.

Теша манила калина, машет:
– Я алая!
И ладили, да кадили дали,
И нет еще тени,
Но сыро. Голубое обуло горы. Сон.

1970

ПОЛЕ

Ах, это поле! Не лопот эха,
А сок и сок. Коси, коса,
И налети, роса. Да, сорите, лани,
Убегая. А Гебу…
И Геба, беги.

Да над
Лугом могу ль
Те пени не петь!
Они убыли силы буйно, –
Там холмы, дым лохмат,
И лик шурги игрушки ли?
Или так и ладно? Вон дали катили

И воля. Лови
Ее,
Как
Удел с опыта. Ты по следу
Иди.

Не див, а завиден
Лес-то отсель,
Лес. У ракиты – быт и карусель.

Или леса заселили.
Девы – те в цене цветы. Ведь
То весна в авансе. Вот
Они, как атака, кино,
Как
Море, залп лазером…
Ах, это поле! Не лопот эха,
А сок и сок. Коси, коса,
Яро года… Надо, горя,
Те Дивы видеть,
Те пени не петь.

1968

Весна

ЛЕТО

На реке рань,
До воды, до вод
Осоки косо
Сели. И лес
Висел. Лес ив.
И кричали у ила чирки,
Тут –
Коростели, лет сорок,
Тополя лопот,
И ели милей
Дива на вид.

Еще
Не день.
Хорошело поле, шорох
И лад вдали –
И мани, трактор-крот, картинами
Силача. Качались
Низины низин
И гор-то отроги.

Еще
Гул. Еще луг
Ревел. Клевер
Косили, сок
Летел.
Али лавину нива лила
Урожая? Аж ору:
– Ура! Чару!
Дар гони, виноград!

1969

ОСЕНЬ

Голо. День недолог.
На поле мело. Пан –
Мороз взором
Нес осень.

И лоб одолело до боли
Ее
Гудение, и недуг
Зло полз.

Но слетел сон,
И ладили, жили дали,
Или на мир озими зори манили? –
Не сев ли жил весен?

1969

ЗИМА

Не совы в осень
Туром орут –
Нов зимы дым и звон:

Там холм лохмат
В инее нив,
Тут
Мороз узором
Окно тонко
Лепил.И пел
У сел, в лесу.

И он севером, как море весной
Бушевал… В лаве шуб
Ужо хожу
И я лугами. Зима, гуляй!

1969

НА СЕВЕРЕ

Не сила романа морали сень.
У сел воля. И сияло в лесу
Золото лоз.
Нежа лань, налажен
Лад. И даль
Нова. Вон –
Олени. Синело.

Лед зари раздел
И косогор, и рог осоки.
Не жар сражен.

Дева ведь
Умолима. Милому –
Тебе щебет
Ее:
– Гуляй! Я – луг.
Я – месяц. Я – семя.
Я, де, белее лебедя,
Машу душам
Будущим. Ищу дуб.
Или
Удалого ладу.

1969

У СЕЛ В ЛЕСУ

Ты пой, опыт,
О лесе. Все лес! Весело
У сел в лесу.
Моден не дом,
Тут
Топот,
То по лугу лопот,
То хохот.

Кот – юла малюток –
ТиШе тешит.
Лен с арки краснел,
Как
Сурик. И Русь
Молодите, дети… Долом
Иду. Гитара: та-ра-ти! Гуди!

Ты пой, опыт,
Мир им!
Моден не дом
И клуб. Булки
Маслил сам.
Около молоко,
То рис у сирот,
Лес и кисель!

Ешь, лобан, на больше!
Даст еду детсад.
И ребята: – Батя, бери!
Как
Ром, юмор
У ребят я беру.
Но снеди ваза. Завиден сон
У сел в лесу.

Иду. Гитара: та-ра-ти! Гуди!
Ты пой, опыт,
Мир им.
Он же дан надежно!

1969

ВЕСЕННЕЕ

Лег на храм архангел,
И разно тон зари
Он видит, и дивно
Ему в уме.

Еще
Лег на храм архангел,
Но кис. С икон
Лак сатана таскал,
Девкам. Мак ведь,
Намазались. Сила заман.
Но вздохи их – од звон.

Летел бог. Облетел
Весной он сев
Ярового, говоря:
– Олимп! Мило!
Лише, решил:
– Гори, рог
Луны! – Вынул
Лиру, курил,
Сел в лес.
Но взмок-то пеший, и шепотком звон:
Трам-трам! Март-март!

Тут
Солнечен лось,
Как
Леший, шел,
Лосих и соль
Лизал и лазил.

Тут
И часок косачи
Ломались. Сила, мол,
Ломит и мол.

Летел бог. Облетел
И край, и арки
У дорог к городу.

Лише, решил:
– Гори, рог
Луны! – Вынул
Лиру. Курил,
Потопывая… А вы – потоп?!.

1969

В МАЕ

Нега ли, сила ген?
Будила дали, дуб,
То полыни соки, лик осины, лопот
Ее?

А на диво нови дана,
Толпяся, плоть,
Зелена. Да не лез
Мороз уже, как еж узором.

В овраге нега рвов –
Не диво. Виден
В окно ров. А жаворонков
Туча чуть
Колеблет тел белок.

У дорог к городу –
Силен дивно фон – виднелись
Рессоры. Вырос, сер,
Как
Колесо, лопух. У полос елок –
Ил, сора заросли.
Ужи, вижу.
Писк, сип,
Шип… Ишь
Ты, быт.
Тут
Иволги миг лови,
У сел: ку-ку! К лесу
Катило. Все с воли так
Течет.
Ты бог! О, быт!

1969

У РЕКИ

– Лешка-рыбак! Кабы рак шел!
Ялик у киля
Течет!

– Абы рыба…
О била, либо.
Окунь? Ну-ко!…

У кущи щуку
Дед
На кукан
Вел, как лев.
Он пел о киле великолепно,
О лесе весело.

Ели в иле
Бел хлеб.
Пел слеп
Дед:
– О-хо-хо!
Диво вид,
А вода адова
Оглодана надолго.
Анилина
Туда дадут…

А Нина, Нина
Тут как тут,
Молодо подолом
Алела.

Леша шел
И чудил идучи.
То хохот,
То ропот, то порот
Он, но
На воле целован
Ладно. Он дал
Ладе медаль —
Розу, как узор,
У кущи щуку,
Окуня. – Ну-ко,
Мед, идем!

А Лада гадала:
Тени нет.
Пел слеп
Дед.

1968

ЛАНЬ

Не окопы… Ты покоен, Нежен
И рад. Опыт ты подари
И Ладе медали.
Ты бывал славы быт.

На лугу лань
Нес я, а в озере березовая сень
Лепетала. Тепел
Лес у сел.

И гашу шаги,
И жалко поклажи
(Дева ведь).
И жарко, но кражи,
Ода, не надо.
Или дол охолодили
Тени? Нет,
Не мал пламень.
Мечту ребенка так не берут, чем
Отражала жар-то?

Рода задор
Я вижу, живя,
Умом. И диво, по-видимому,
И маг не решит. И шеренгами
Ясли… Сон носился
С окопа на покос.
А дар-то отрада

И магу… Лугами
Я омыт, и ты моя.
На лугу лань
Нес я, а в озере березовая сень
Лепетала. Тепел
Лес у сел.

1973

НАЧАЛО ЗИМЫ

Мело полем.
Оно,
Как
Лед, угрюмое. Реомюр гудел.
И лад, и вывихи вы видали.
Но синел клен, и сон
Липы выпил.
Мок сук, и куском
Алым звень. Не взмыла,
А летела Заря. Раз!
И розами – зима. Зори
Алели. Милела
Ты, выть
Низин.
Вон, в тине, в зареве вера
звенит вновь.
А ну, летите, Луна!
Были миги милы б,
Али сон. А зима, гуляя лугами,
заносила
Дороги и город.

1970

ЛЕС

Дол оглашал голод
Реки. Напиши, паникер,
Как
Лес осел, Как
Лес окосел, Или
Надолго оглодан.

Еще
Рабы бар
Силились:
Или бар грабили,
Или бор гробили.

Мотопилы выли потом.
В омуте нет умов.
И лише психи спешили,
В резерв
Воровали. Пила воров –
Сила. Вались,
Дубы. Будь,
Бор, – гроб.
От чинуши пишу. Ничто!
Не сосен
Жаль, – лаж
Ему в уме.
И он до одной
Липы выпил
Сока. Накось!

Ты, быт,
Нов, обуздал ад зубов. Он,
Как
Мор губил, и бугром,
Рос, как сор.

1968

КОНЕЦ ЗИМЫ

Не дыми, зимы день,
Мороза разором!
Ох, и лижут стужи лихо, –
И на сцене: бубенец, сани,
Кони, сон осинок.
И шумело полем. Уши
Те опешили. Лише поет,
Летя мятель.
Видели лед ив?

А луна канула,
Села за лес
И отсняла. Валяй! Стой!
Но сани… дороги… миг.
О, родина – сон.
Молод я, долом
Иду, буревая. А веру буди.

Но сняло полян сон.
Дед –
Мороз босиком, и мок, и с обзором
Катил, и так
То вилял, теплел, петлял. И вот,
И его пал апогей,
И март улетел утрами.

Тучи ли били чуть,
И розово зори,
И лилии лили:
Май, миф и фимиам.

1971

НОВОГОДНЕЕ

Летит ель,
Дорога, город
И лес ив. Висели
Рано флаги. Мигал фонарь.
Катили так
Сани нас.

А жены, нежа,
Те – в сон. Но свет
Летит сел. Блестит ель,
Да стужи лижут сад,
То висел лес. И вот,
Как
Урод ору:
– Ура! Пылай фиалы! Пару!
Анна!
Дорогая! А город
Летел.
А дороги нет. Тени города
Тащат,
Но конь –
Терпело поле – прет.

Бах! Ухаб.
Как
Вор в ров
Лечу. Учел,
И, как
На луну лань,
Уселся я в лесу.
Нежен с азарту. С утра заснежен,
Не опоен.
Да занят я. Назад
Хочу. Ну, чох,
Теребя, немого меня берет,
Но вынулся я с луны вон –
И на сани.
Вижу: жив.

Но с Новым Годом! О, догмы, –
вон! Сон

Или
С ухаба Бахус,
Как
Кремень не мерк.

Ужели лежу
У дивана, на виду?
Катили так
Сани нас.

1968

ЮНОСТЬ

…То вино, то взоры роз. Вот они, вот, –
Вейтесь, сети Ев!
То ли пилот –
Лев осовел.
Или бичом очи били?
Или разом озарили?
И Леву увели.

А лес-то, от села
Он далече. Ладно, –
Не сосен
И елей
Шорохи, – хорош Ты, быт!

И Олю юлой
Носило. Воли сон,
Как
Чад удач.
Но сама дама – сон,
А тонка, как нота
«Си». Бич и чибис.

Лев цвел.
Недаром юмора день,
Как
Сила был… Улыбались.
Сила в Оле… Целовались.
Он жених, и нежно,
Ох, и лихо…
А ропот опора
Ее.

Но сияй, сон,
И ропот, сияй. Стопори
Ас, газуя у ЗАГСа.
Да светит Ев сад!

1968

ЕВА

Невидим и дивен
Мокал бог облаком
В озере… Зов
Летел.
Вон в тине взлетел. Звенит вновь.
Или
То совы – в осот?
Тени ли? Нет.
В озере зов
Адама… Да,
Ты начал, плача, ныть.
Али на марево вера манила?

– Отче, что
Еве
Отчина? Да ничто
И арий рай.
И ей
Не сад, да сень,
А чад и дача.

А вот речь чертова
Еве:
– Не тужи. Вижу тень
На лике. То отеки, лань,
Или гримаса. Мир гили
Тут.–
Ему, врагу, не заразен угар в
уме.

Но медово демон
Увел Еву.
Но там Адама дама тон
Давала в ад.
И разумела дни миндалем у зари.
Демона рано мед
Отведала. Дев-то
Умаление, и не ламу
Туда дадут.
Черту тут речь
Вела: – Да, лев
Ада,
Ум и опыты пойму,
Но дале, Селадон,
И Адаму ума дай,
А то барана работа.

Теша, мужу машет:
– Вижу, жив
Ты. Сыт,
Утоп в поту,
Но тон
Яр. Зря
Шипишь,
Как
Ода неба. Бабе надо
И гения, и неги.
Я – левая. Авеля,
Идол, плоди…
Мокал бог облаком
В озере. Зов
Адама… – Да,
Или быт и Лилиты били
Чертенята?.. Тянет речь
Так седой: – О, дескать,
То воли рапорт… Утро парило. Вот
Оно
Лад жен не ждал.

Тащат
Комок
Мод в дом,
Или
Вянут, уняв
Себя-то, хотя бес
Тут как тут.
Анархия их рана.

1972

ОДА ДЕВУШКЕ

Ее ли милее
Моды дом?
Шелк и клеш,
Как
Тент? Нет!
Ее ли милее
Луг? Зари разгул?
Ее ли милее
Ты, поле? Пел опыт,
Как
Тень: – Нет!
Лети, бог, обитель
Ищи:
Ее ли милее,
Дум латы – Талмуд?..
Ее
Тело – полет,
И воззови
Мечту, дадут, чем
Маня, арии рая нам.
Ее
Тело – полет,
Оно,
Как
Роз узор,
Как
Роз улыбка. Так был у зорь
Не вид дивен,
А ты, база быта.
Но ты тонка, как ноты тон,
И ловка, как воли
Топот.

У чар тебе трачу,
Как
Улисс, силу
И Олимп милой
Дарю, рад.

1970

ОДА ЖЕНЩИНЕ БЫЛОГО

Я нема, заменяя
Нянь.
О, вера! Вот это варево!
И от супа каша капустой
Несет. А тесен
Коли мирок, укори, милок.
А за
Тем и одежда также доймет.
Корыто, ты – рок.

И посуду, сопи
И омывай… А вы, мои
Мечты, – сон? Но сыт чем
Он? Но
Он муж, умно
На покое окопан,
Как
Лед, и сонно сидел.
И чуть тучи
От стирок, укорит сто
Раз… А базар?
То зараза. Раз от
Раза базар
Нес еду, чудесен,
А лапа хапала.

Иди,
Купи пук
Лука! Акул
Коли масса, милок.
А дома та мода –
Сор повис, и вопрос
Тот –
Короб уборок.

То база забот
Леденит в тине дел,
То плита – катил пот,
То пол хлопот
Тени. Нет
И разминки к ним зари.

Ты покорена. Не рок – опыт
Умоли, – мужу милому
Не ворчи. Бич ровен
Пути и туп.
Я – няня,
Я – нюня.

И так-то откати,
И обузу, бой
И мир прими,
И, желанная Анна, лежи.

1972

ОДА МУЖЧИНЕ

Не диво, но виден,
Не жених и нежен,
Томен. Не мот.
Как
Копер крепок.
Муж! Ум
И воля. Лови
Удалого ладу!

Но косы с окон
Силачу ручались:
Мы-де, не дым.
Девы ведь
Те возопили: – Позовет
На лугу лань
И его. Гей,
Казак!…
А мудра жар-дума.

1972

КОЛДУН

«Шагадам! Мадагаш!»
Возня, лопот, то полян зов,
Или
То ветер? Орете вот:
Налево – в Елань,
А направо – товар пана,
Тут
И лира, царевич и вера царили.

Ого, ты того
Не желала – лежень!
Силы разве дев зарылись?
Телу – май амулет,
Улетит сев – цвести телу…

А карта батрака?
Откинем. Умен? И кто?
Зал, как лаз,
Он диво-то видно:
Тот –
Нелеп с пелен,
Тот –
Несоосен,
А блуд у лба.
Тот,
Как
Молоко! Слыл соколом!
И если мил сей,
Как
Милого сголим!
Беду сил и судеб
Вел лев.
Беда все же свадеб
Не видна, мутна. Дан туман дивен
Но он –
Лев осовел,
Дал клад
И лад вам! А вдали –
Дебри, мир бед,
Тенет,
Сети обе. Не бойтесь,
Тут
Я. А зал – горе, сероглазая,
Я-то, хотя
Дед,
Унес к сену
Беду судеб.
Шагадам. Мадагаш!

1974

АННА

На морщине нищ роман,
Дорогая. А город
Откинь. Никто
Не ловил.И волен
Я-то. Хотя…
Как
Тать,
Как
Леший, шел
Мохом.
И косили соки
Обид. Ибо
И Он, и Ты тиной
Даете ад…
Да что тот чад!
Нам сила – талисман
Лет и тел.
И не сон осени,
А свод ивы, вид овса,
И елей
Несут эту сень,
Нежности нам… Манит сон жен.

Унес к сену
Я Анну-лань. На, лунная,
Вино нив.
Ее
Камка, как мак,
Или то лозы золотили
Ее?

И мак был улыбками,
И маками
Алела
Анна.

1968

В ПУТИ

У сел зима. Там, из лесу,
Дорога на город.
И дуга за села, за леса загуди,
Але! Дуга загудела.

Но кто тот конь,
Отче, что,
Как
Лев с ума даму свел,
Нес, ослепил и пел сосен
Сагу? Отче, что? Угас?
– Нет еще. Тень
Или богема (там его били),
Как
Тина мутит и туманит.
И отупел, слеп. У той
Вороны норов –
Ого-го!

О гетерке – секрет его.
Сила в оказии. Заковались
Они демоном едино.
Тот
Мед его Бог. Едем!

1974

СЕЛЬСКИЙ РОМАН

Та милка – климат
Моря! Ода! Дояром
Ужо хожу,
А воркую у крова
Ее.
Она рано, Как
Молоко, сияла. Валяй соколом,
И девушке векшу веди.
Весна. Да… Задан сев.
И мяло поля, и сияло полями.
Вестимо, томит сев,
То колхоз… Ох, локоть
Ее!
Или руки! Курили
Они вино.
Тело – полет
На луну. Ну, лань!
И на лике веки лани,
И косы высоки.
Какие волоса! … Соловей, как
Тенор, тронет,
Уведя деву
Лесом… Осел
Лунищи нуль –
Украду сударку,
И ей
На душе в зареве развешу дань.
Ах, и так шалим. Милашка тиха.
У ребра жар беру,
И лад ивы видали.
На муть туман
Лилово лил,
Мокро. Губы бугорком,
Но сияли. Виляй, сон,
Как
Сила молодая! А доломались
Ив те ветви.
И дяди,
И тети –
Сила пока. Копались Тут,
А женили-таки, и катили, нежа,
Ига шаги,
Ломали дух, – удила, мол.
Катили так
И волны светлого, оголтев… Сын, лови!
На, мамань.
И верен себе, бес, не реви.
Агу! Уга!
Я – тятя.

1973

НА СТАДИОНЕ

О, голы былого!
И леди сидели,
И леди видели,
Как
Лоб туфли бил футбол.
И они валили лавиной.
Лето. Потел
Народ до ран.
Охи… Тренер тихо:
– Иди,
Мадам,
И дев веди,
Аню и Дусю… Судию на
Мыло! – Голым
Рот воплем смел повтор.

А вдали сила – два
Голиафа. И лог
Туманен, а муть –
То от
Гона ног.

Вижу, жив
Еле Пеле,
И тесно он сети
У ниш Яшину,
Как
Лада, плел. Падал,
Либо бил,
А то подкатом и мимо. Так до пота,
Будто тот дуб,
Или
То ров у ворот,
А непроходим. И до хор пена
Летала тел.

Ух! Рев сверху.
Тут,
Мадам,
Ищи
Логово… Гол!!!

И леди видели,
Как
Лоб туфли бил футбол.

1974

ДЕТИ

Мал куклам
Шалаш.
Сеня нес
Идолов Володи,
Тот
Лепил и пел:
А-ла-ла!
Алла
Мотала халатом,
Али, взяв, язвила
Идолов Володи,
И не свалила в сени,
А либо побила,
Как
Миша, нашим
Топором. О, ропот:
Лева плакал, плакал Павел,
Веры рев.
Мастер орет сам:
– Али Маша ваша мила?
Лису кто… откусил?

И шутит, уши,
Теребя, берет:
– То вина Мани, вот
Ee!
А Лиза-мазила –
Дрогнула. Шалун горд,
Утих, и ту
Или
Те минуты быт унимет.

Катя пятак
Катала так,
Или
Сколок с
Идолов Володи,
То был куклы бот.
Алла
Мотала халатом,
Сони нос
Утирала, Риту
Али Женю нежила.
Тут
Леша шел,
Анна.
И те дети –
Магия и гам.
Мир им!

1973

РУСАЛКА

Анна
Возникла с Урала. Русалкин зов
Ее –
Жар и мираж.
Или на реке ранили
Ее,
Или не ценили,
Или туманы, вы, намутили.

Она ранена. Рано
Дрогнула. Шалун горд,
Как
Силач. Миги мчались
Короче вечорок.

Он довлел в одно,
То вилял, и вот…
От часа что?
Роз улыбки? Дик был узор.

Тут
Дебри. Мир бед.
И вертушка, как шут, реви.
И нет лета. Тел тени…
Не нам утро. Бор туманен,
И не сойти осени.
– Ищи, – пытала ты, – пищи
Уму
И телу. Лети,
Удал, и ладу
Уведи – деву.
На реке рань.
Мани, лодка, к долинам
И на лоно лани.

Весна – море, роман, сев,
А наружу рана.
Весна – реверанс Ев,
А нам ореолы, былое романа.

1968

ОБЕ НЕБО

– Носа фасон
Ровен. Я не вор,
Не та рука. Аккуратен,
Не замучен, не чумазей,
Не лиса. Силен.
А напущу пана
Я, беса на себя —
И лейтенант. На нет и ели –
Дубки. Дик будь,
Моду гни, боряся Робин Гудом.
Изредка, так дерзи.
Анна,
Алла –
Обе небо.
У нивок идут они и ноту диковину
Тянут. Унять
Себя, бес,
Как
Могу? Лугом
Иди.
Я следом оделся,
Учел и лечу,
Лезу в узел,
Ушами машу
Ва-банк! Набавь
Жару, кураж!
Вот огонь, но готов
И от той,
И от этой
Отказ. А казак-то
Отчаян я. А что
Шипишь?
Миша – нашим,
Миша – вашим,
Мат и тут, и там.

1970

---

 

У ГЕНИЕВ ЗАРИ РАЗВЕЙ НЕГУ

 

ВЕЛИМИР ХЛЕБНИКОВ

Велимир! Прими, лев,
Восторги. Грот сов
Забудем. Мед у баз,
Вот соты тостов.

Море, ром,
На мили – лиман
И лад, и дали.
Олимп. Мило.
И лети, бог обители,
Как
Форт строф…

Лета сипела: – Але, писатель,
Иди
К армии и мрак
Терпи. Прет
Рота вон. – Но он новатор.
Циники ниц!
Не окоп спокоен.
«В окопе бывший пехотинец
Ругался сам с собой».
– Азия! И за –
Чем меч?
Иго — бой. О, боги, Ада гул у гада.

А порвет Европа,
Или
Идиот Европу порвет. – О, иди
Морок укором
Уму.
Ирод, ори,
Умри. Ширму
Из нор пронзи.
Бар грабь.
Дави и — в ад.
И те миры долой! О, лодыри, мети
Ужас, как сажу.
Как
Сор, брось
Кабана на бак.
То — Молох… О, ломоть
Лебеды дебел.
Ешь, лобан, на больше,
И желт лежи…

Верен не рев,
Не лай неги гениален.
Окно тонко
У муз. Уму
Тесен несет
Май миф-фимиам.

Тенор тронет
Нотой о тон,
И дев веди
Нам. А шумел ему шаман:
«Русь, ты вся – поцелуй на морозе».
О, логово-Русь! Сурово, голо
Нам, а таежно. Он же – атаман.
Ему в уме:
Гоби и Веды, Девий бог,
И Разин, и низари,
И лесом осели
Олени. Синело,
Обуло голубо
Тополя. Лопот
Елей еле.

Мороз взором
Оледенил. И не дело
Догадок. А кода год
Лев ввел,
Дал в лад

Событий. И ты бос,
Барон, но раб
Тенеты тенет
Рубил. И бурь –
Потоп.

Не морг огромен,
А кита мета, математика.
Толпа – плот:
И кручи, и чурки.
О, на диво видано,
Как
Убор гробу
И лани пинали
Деляг. Я лед
Леди видел.
Или
Хулой олух
Потух, утоп?
У гениев зари развей негу,

Это же –
Юн мопс. Помню:
И летописи потели,
Как
И ладони. Но дали,
Чибис и бич
Вот – сила листов.

Велимир! Прими, лев,
Как
Май, миф-фимиам.
А кипу тупика,
«Неравенство и горы денег
Заменит песней современник».

1966

ЛЕВ ТОЛСТОЙ

Еще
Лире верил,
А лира думу дарила,
И образ арбой
Яро грохотал, а то хор горя
Налетит… Елань,
Села да лес
Тут.
Мужики дики ж. Ум
Темен. Неметь
И неметь темени,
Или терпеть. Те претили
Собакевичи. Века бос
Тит,
А баба
Ловка, как вол,
И прет. Терпи,
Как
Лев-богач очаг обвел,
Как
Мот, оплел потом.
Доход –
То пауку, а пот –
Рабу у бар.
И леди в хатах видели
Молодух худолом.
И те дети —
То молили ломоть
(А лебеда дебела),
Или
Ясли ломили. Молился:
– Отче, нищим ищи нечто!
Но левел он.
И кит этики,
И особо босой,
Теша, пашет
Себя бес.
О, вера мира! – Цари — марево.
Хам — раб в бармах –
Те же ребра бар бережет.
А то Марса срамота.
Годен не дог
Из армии и мрази:
Навозили бомб, а раб мобилизован,
Порот. Оторопь
Мутит ум.
Годен не дог –
Ловелас, в сале вол.
Кумир – беда, дебри мук
От баб-то.
Санин и нас
Туманил, и на муть
Вору машут; еще — туш амуров!
«Я — Ляля,
Я дебелого лебедя
Увижу — живу.
Я — алая,
Я, ага, нагая».
Да грешно, моншер, гад…
Зал гулял у глаз,
Тут:
Демагога мед,
Ром, юмор
Вола, балов,
Мотов о том
Его боге.
И чадили дачи,
Или ноли филонили,
Или били
Черты, быт, речь,
Короб оборок,
Торт с кофе, фокстрот.
Яры доли лодыря.
Дубинка, как-нибудь,
Радуя, ударь
В окна банков.
Укор, бог, оброку,
И обманам — бой!
Мирен не Рим
Пап,
Или
Поп
С иконой. Он окис.
Там годы догмат.
И ил Библии –
Не темы – выметен,
Мыт с лотка, так Толстым,
Как
Удар аду.
Но, отче, что он –
Ил епархии? И храпели
Иереи.
Ими
Нагло бог оболган,
Но Исус и он
На заман намазан.
Ух! Рев сверху.
Туч ему мечут
Грома. Да морг
Не даден
Еще.

Ум его – бог ему.
Мудрен онер дум:
Отчина ничто.
Мир? И мир — пена. Непримирим.
Отче, нищие… Ищи нечто,
Велит нам анти-Лев.

1967

ПУШКИН

На, моралисты, быт. Сила роман,
Не дым тиража. Ритмы, день,
Как
Мечта! Мил климат чем.
Но вижу: лужи вон
Ледок одел.
Тут
Лапоть топал,
Или дед, или
Леший шел
И нес осколок осени.
Алее? Ивами зима висела.
И леса насели.
Вас и поле сел, описав,
И натуру Тани,
И Оли милой
Черты, быт, речь,
И, разнежен, зари
Он видел зов, и во зле дивно
Лире верил.
Нет накипи. Пикантен
Дал клад
Онегин книге, но
Мутит ум
Хулой олух.
Лети моде сор, осведомитель,
На пуф родне, к небу, Бенкендорфу. Пан!
Моли о зле сан… И насел зоилом…
Имя лупили пулями –
Доносами: «Масон од!
Мочи бисер ереси бичом?»
Тушами машут
Мыта гориллы: «Был ли рогатым?
Мол, дан надлом
И шатаний Наташи…»
Но ласково ловок салон.
Ад же Дантеса пасет Надежда:
Молод, идолом
Вот сизел и лез, истов.
Да гадок шкода – гад!
Ладно. Вон даль,
Как
Анчар мрачна,
И леса насели,
И враг — обида. Ради бога, рви
Ее…
Откинет тени кто?
Или
Те минует, те унимет
Ига… шаги?
Но горе муз, умер огонь
ПОЭЗИИ.

1972

ЛЕРМОНТОВ

Балы … Была б
Сила. Возили бомонд и, видно,
мобилизовались.
Вот на балу гул. А бантов,
Аврор – прорва.
А вальсы – высь, лава.
Но фигур круги – фон,
И лени сила. Глаза лгали, синели.

Хитрил флирт их.
Девы ведь
Не мак, а на камень
Коса. Масса масок.
Черти. Тело летит. Речь
Типика кипит.
Сед здесь
Мод раб. И бардом –
Лешим Мишель.
А маска так сама,
Как
Мина за ним,
Как
Мор… А Далила шалила даром.
Он музе безумно
Радеет. Ее дар
Не вера царевен.
И,
Как
Лалы пылал
Нос маски. Дик Самсон.
Или
Мудро горд ум.
И леди вид юлил, и люди видели,
Как
Леди бог обидел.
Тек на балу гул. А банкет,
Как
Мода чадом,
Не то сотен
Волов,
Или
Тысяч… Я сыт,
Арена. Меч нынче манера
На гала-балаган…
А коптят пока
Те еле, – белеет
Утро. Парус. Арки… И красу рапорту
Он дал. И ладно:
Мода — рапорт. Утро — парадом, –
А лира – ДУМА там ударила,
Может ямб мятежом,
Как
Лавы вал,
Как
Меч. А знал сослан зачем…
Тени разлуки, траты, быт-артикул.
Зари нет.
И те сети,
Сети ударили. Радуйтесь!
Или буйному ум они убили,
Или жар од убили? Будоражили.
Сила тем, а заметались,
А заквакали… Мила Кавказа
Даль. Лад
На душу дан.
А бег и минут уними, Геба.
… Еще
Не убит, и буен.
Не черкес, а засекречен.
И лише рывок. Оковы решили…
Надели. Силе дан,
Ты смрад – нажим, и жандарм сыт…

Муза ранена. Разум
Угас. И сагу,
Угасили сагу.
И Машук ушами,
Теша, машет
Тучи чуть,
И рубили бури
Роги гор.

1972

МАКСИМ ГОРЬКИЙ

Театр тает,
Нежа лбы, блажен.
На дне даден, дан
Шабаш
Воров…
Нора. Барон,
Вон Бубнов,
Анна,
И Клещ у щелки,
А дале Пепел… ада…
Рабы рабов! О, бары бар1
Сети чуя, учитесь
Уму.
Или Соколами мало косили
Беду сил и судеб?
Или грез Изергили
Не видно Ужу? … Он дивен
Массам,
Наш Горький.

1967

АЛЕКСАНДР БЛОК

…Не сыра чаша. Чары. Сень.
И манило долинами,
И озер грезой,
Или
Лугами зима, гул
Ее…
Тени вдали сила двинет,
Как
Саван, но Дама – Мадонна вас
Уведет, и диву увидите Деву –
И,
Как
Море, весна. Маши, шаман,
севером!..
Вон вновь –
Кони, долина. Манил одинок
Костер. Прет сок
Зелени и не лез
Ярого горя,
Как
Лава, навал…
Он же дан надежно.
И гудение, и недуги
У России, и ссору
Он видит, и дивно
Небо. Да, надобен
Радуг удар,
Ад и бой, и обида…
Покоя нет. А затеня окоп,
Зияя из
Ила, дымят ямы, дали
Дороги, город
И громада – морги…
Отче, что
Намутило воли туман?..
И кружили ж урки,
И краснел лен с арки –
Так ал плакат.
И мазал глазами,
Шаг ел легаш…
И низа рывок. Оковы. Разини
Толпой, и оплот
Насилия, или сан
Иудин. Гни, дуй
Баррикаду! Чудак и раб
Метались. Сила – тем,
Тем жандармам. Рад, нажмет
Холоп сполох…
Но ветра завыли. Силы в азарте.
Вон
И карта бита. Рати. Батраки.
Атака на ката,
И чад удачи…
Да азиаты мы. Таи за ад
Униата тайну.
Скиф – икс,
Или
Меч и лира, дарили чем
Утро человеку.

1972

ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ

Сила. Покой. Окопались
Сибарит и Рабис.
А за
Ворота вон тащат новаторов.
То пиита рати и пот
Мера секла. Жал кесарем
Атаку редактор. О, коротка, де,
рука та
Нового. Вон! …
Но он,
Тот,
Баб
Не ублажал, буен,
Лаж ужал.
И размером, и морем зари
Новеллы, был лев он.
Окал бог. «Облако»
Летело. Полетел,
Ты, быт.
Ладно он дал
Окно в зенит. В тине звонко –
Писк, сип.
И мещане мстят… Смена! Щеми
Нос их и сонь…
Лета сипит. И писатель
Тот, не то готентот
Воспевал сов, и во славе псов.
Или
У квартала травку,
А леди сидела,
Лила шнапс, пан шалил…
Да грезер – гад,
Лепя дебело, «Лебедя» пел.
Пел, слеп,
И о любови. Диво б юлой
Носило боли сон,
А то базара забота.
О горе серого.
Тут
Не дебри мук, а кумир беден.
Вот сила типа, кишит в тиши
капиталистов.
Тут
Шелка да клеш,
То пока — копоть.
От чада что?
На ласке секса лань
Алела!
Или розу зари разузорили?
То пошлеца цел шепот
Еще.
А, лира, ты мытарила.
И лиру дурили,
И лиру мхом охмурили.
Как
Тина, бара барабанит.
И, лунища, ты вытащи нули,
Они в цене. Бубенец, вино…
И этот… Эй!
Циники, ниц!
Вот, о, идиот. Сто идиотов!
Но взлети, тел звон.
Я им рад, – армия,
Ты бичуй, учи быт
И мещанина щеми,
И удали сила, дуй!
Горна дан рог.
Ударим! И дал Владимир аду
Ту ноту. И утонут
И чурки, и кручи,
И рахит, и хари,
И он – иной,
Ареной пионера,
Как
Лед у гор прогудел.
И размером, и морем зари
Новеллы, был лев он.

1972

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН

Села, да лес,
Да сад,
Да сила – палисад.
Не стихала малахит-сень.
То полыни сон, осины лопот,
И луна… кони… вино… Канули
И кони — иноки,
И лепет тот оттепели.
Не шабаш себе – бесшабашен
Нес осин и сосен –
Не сонь, но сень.
И разгон у ног зари —
Не в звон, но в звень.
Матери-лире там,
Как
Лава, душу давал.
Но говорят яро: – В огонь!
Сер Есенин, и нес ересь
Кабака. Кабак
Ему — в уме.
Туши пишут,
Киты: – Нытик,
Кулака лук
Тянул. Унять!
И туманит тина мути…
А на душу дана
Не сепия, и песен,
Как
Мед жаждем…
Не дубу буден
Тавро зари разорвать.
Да, синел клен, и сад
Матери. Лире там,
Как
Лава, душу давал.

1972

В ЗАЛЕ ШИШКИНА

Тени, тени… Нет и нет!
Не сник Шишкин. Сень
От дуба, будто
Течет,
То веет. Ее вот
Он видит. И дивно
Нам: утро, бор, туман.
Тут
И он сел лесной
Дед.
И он. Зима, бор густеет сугробами.
Зной
Весны. Тын. Сев.
Вон – рожь. Жернов!
Забери шире баз
Ее
И на муку мани.
Тут
Колер елок,
Нежа вид, и важен,
И суров. О Руси!
О нас и писано!
Тут
Ручей катит, и такие, чур,
Виды. Вы – Див
И ударник, Шишкин… Радуй,
Зал, глаз!

1973

ИСААК ЛЕВИТАН
Нежен,
Тепел лепет
Луга. А гул
Резок озер
И лесов. Осели
Чуть туч
Уголки к логу
Коряг. Ярок
Лед рдел
Низин.
А ров двора
Хорош, как шорох
Утра мая. А «Марту»
Надо дань
Восторга… А грот сов?
А догматики? – Там года
Тумана муть.
У гения и негу
Увидим, и диву,
Дару рад
И ребенок. О, не бери,
Левитан, знати… Вел
И нес осени
Ум мага гамму
Тона да нот,
А те – в цвета.
И
Лес ив висел,
И
Лил
Луг зари разгул.

1966

ВРУБЕЛЬ

«Муза!» Разум
Дан над
Модой. О, дом
Мастеров орет сам:
– Ого!
Мутит ум:
Не Лета чем?.. А замечателен
«Демон». Но мед
Не даден
В резерв
Никому. Ум! Окинь
Себя –
Бес?
И он не лес вселенной.
Он нем. Дани надменно
Не видит. И дивен,
И лет ему у метели.
А там? О, рай аромата.
Роз улыбки. Лик был у зорь.
Или
Дур там Эдема труд?
Куда аду? К
Воле гнал ангелов.
Их умом? О, мухи…
Он в аду давно.
Вот. Но «Мамонтов» –
Кипень. Не пик,
И рапир, и пари,
То – борение. И не робот
Тут,
А за
Лесом осел-
Лунищи нуль.
У дома мод, у
Нас и «Пан» написан,
И клада «Гадалки»
Намаз и заман
Мутит ум.
То от
Шипов вопишь,
То вот
Тебе дебет,
То полотен — не то лопот,
Не то тень.
Ищи
Мечту тут! Чем
Шедевр ведешь?
Отче, что
От мечты? Быт чем-то
Ужален. Не лажу
С собой. О, босс
Ада…
Укор року,
Не музе. Безумен
Угас и сагу
Еще
Пел, слеп.

1966

ВАН ГОГ

Винсент не с нив
Дал клад.
Он в Арле пел равно
Веси и сев,
И крик кирки.
Манной он нам,
И код – «Едоки…»
Голод долог,
А те щи – нищета.
О, летит сон юности. Тело
Болит и лоб.
Ох, ухо!
А палата – та лапа
Опутала тупо.
Клещи – щелк!
И Гаше шаги.
Зло полз
Аккорд рока.
А лира дарила
Еще и еще.
И дар тетради,
И крик кирки.

1966

ПОЛЬ ГОГЕН

Тропики. Порт.
Еще
Тело колет
Марша шрам,
А жира Парижа
Не видно. Как он дивен
Тел Таити атлет.
Одно рондо –
Окно Таити, а тонко
Оно.
Силы базара забылись,
Не двинет тени в день
Удел. А Поль лопал еду,
Напевая: – Аве, Пан!
А жена, нежа:
– На, на банан!
На море роман,
А луна канула,
И не трогала гор тени.
А лира царапала, пара царила.
А он, а он: – Ноа, Ноа!
Лепил и пел,
И красавиц, и вас, арки
Лесов, он – новосел.
И он рад неге легендарной.

1966

---

 

СУРОВ ЛЕВ. О, РУСЬ!..

 

ИВАН ГРОЗНЫЙ

Иван Грозный:

Ум, роняя норму,
Лих и хил.
Навис Иван,
А был гневен, глыба.
Мутило. Болит ум,
А нем. Зияла, жаля, измена.
Тени заря разинет,
Как
Ад, зев. Звезда,
Вот ушла. Бал шутов
Тут.
И се регот – итог ереси.
Нам бояре все, сверя обман
Их, и лихи,
И
Лукавы. Ропот! То порыв акул.
И они что? С отчиной,
Как
Сила вола баловались!
Мал указ акулам!
Как
Сони, нос
Трем себе. Смерть!
Татям я – тать!…
Барин и раб
Ахал. Плаха.
Или бича лапа. Палачи били.
Летит сок. Кости тел
Ломали. Сила, мол,
Те ребра бар берет.
Навис Иван:
– А буду у дуба
Я нем, а за меня –
Откуда ладу – кто?
Или Федор? Вроде Фили,
Не сынок, иконы сень.
Нет мочи, бичем тень.
О, видение! И не диво:
Навилял Иван,
И он мной…
Висок скосив…
Он и убит, и желт лежит… — И буйно
Ты начал, плача, ныть.
Еще
И убор попробуй
Монаха. Ханом
Суровел лев. О, Русь!
Коряв, ярок,
Не обут у боен
Ты, быт.
Там годы догмат:
Акты, пытка.
А вон, у догмы дым Годунова
Лил, юлил,
И туже жути
И Малюты быт. Юлами
То пираты-мытари пот
Мотали Пилатом.
И щипали лапищи,
Меря ярем.
Мол, один идолом,
Не плакал пень.
Яро творя, яро вторя
«Намаза» заман,
Поплакал поп.
Отче, что
Тропарь? Рапорт
Казак
Дал, как лад
Городу судорог.

Иван Кольцов:
– С Урала Русь
И Оби бой
Вела. Да лев
Нам атаман.
Мол, ад навстречу, черт с вандалом
Нам. А шли мы. Дымил шаман,
И казаки
И, лад, и взор гроз видали.
Да что тот? Чад
Нам? А татар брат-атаман
Лично кончил.

Иван Грозный:
– Уж Ермака мрежу,
Имени казака, закинем. И…
И ура! Царуй
Во Сибири, бисов
Казак,
И казаки!
Милел им,
На вид, Иван,
Как
Иов, тих. И твой,
Вон, вновь
Город дорог
Или нов. Зазвонили
Ало колокола.

1972

ПРОТОПОП АВВАКУМ

Мук Аввакум
Не убояся. О, буен,
Народен. Не до ран
Ему. В уме
Вот сие: — Неистов,
Мерю тюрем
Нары. Рань.
Темень. Неметь,
Умереть терему
И лишили
Сана нас…
Как
Лед, удел
Печален. И синела чепь,
Нов злил звон
Ее…
Собака, бос,
Я ел, млея,
Ужо кожу.
Но снеди виден сон.

На свете в сан
Верили. Жили. Рев
Теперь. Трепет –
Мера секты. Сыт кесарем
Поп.
Мода гадом
Течет.
Но кинь, Никон,
Радуяся, удар
Еще.
И маши кукишами,
Даря обедни, инде бояр ад.

Они убили буйно
Ту веру. Ревут
И машут ушами
Макакам,
И кару дураки
Носят. Я сон
Учуял. Я учу.
Я мел племя
Лисиц и сил
Демона. Но мед
Дул блуд —
Се блудил и дул бес.
О, рок. Скоро
Умереть терему.
Сану у нас
«Ату!» моему. В уме омута.
На душе взвешу дань
Молений. И не лом
Веры – рев –
Несу сень
Себе небес…
Ага, та ватага,
То палача лапоть,
Рев зимы, дым и зверь
Аду коптят покуда…
Мук Аввакум
Не убояся. О, буен,
Ясен, зов вознеся,
Яро в огнь говоря:
– Бур сруб
И горит. И роги
На вас, и саван,
Ада псари и распада!
Но мамон
Летел,
А за
Ним ад. Аминь.

1967

ПЕТР ПЕРВЫЙ

…Немота. Томен,
Ты, быт.
Иное они, –
То ботики, то бот
Или парус. Ура! Пили,
Работая, а то бар
Или мота томили.
И они будили дубиной
Митрофанов. Бона, форт им!
Или
Те верфи — миф? Ревет
На типа капитан,
Либо бил
И его. – Гей,
Матросы! Сор там.
А на
Утро: – Фелуку Лефорту! –
Не день
Немоты томен,
Но вело доле. Вон, –
Оно –
Ново. Кит, немота! То Меншиков, он!

О, Данилович, и воли надо,
И еще щей,
Тут
Наш обед, дебошан.
Не дрема, замер день.
Но взлетел звон:
На киле великан.
Хор: – О, Петр! Те – порох,
Как
Черти, рады. Дарит речь
На киле великан:

– Се паша – пес,
Али сила?
Туда дадут
В резерв
Воза ядер, вредя… Азов.
Как
Нард, ободран,
А взят, язва.
И крутили турки,
Сила тупа. Запутались.

Упор в Европу
С уремы двинет в тени, в дыме Русь.
Море, вестимо, томит севером…
Те в азарте. Петра завет:
Море – мир, примером.
Но и царище! Щи – рацион,
И курит, и руки,
И пот, как топи
Болота. Зато лоб,
Не муза, разумен…
И рубили бури
Окно тонко.
Упор в Европу
И дорога город и
Межа копала. Покажем
Силу лис
И орд, и гул ракит. И Карлу гидрой
И т.д. идти.
Вон с основ!

И рубили бури,
Ломили мол.
То Питер орет. И пот
Лил и лил.
Работали. Сила-то бар,
А народу худо. Рана
Алела
Но город, дрог он
И нов. Звони
Ало, колокола!

1971

---

 

Я – РАЗИН И ЗАРЯ!..

 

ИГО

…Излить мольбы, признанья, пени…
А. Пушкин.

На родине пени до ран,
И мани, сон, осинами.
Намутит яма памяти туман,
И манит села палестинами.
На родине пени до ран,
И орды – выдрой.
Или Бату мстит. Смута. Били
Сурово Русь.

А Россия и ссора —
Они, де, едино.
А на распри – пир пса. Рана
Та кровава. Вор – кат
Те жилы лижет,
И лари бояре, беря, обирали.
И они виной
Ада,
Мол. А хан нахалом
Катил, и так
И пер. Конница растет сарацин. Но крепи
Дороги и город…
На родине тени до ран.
Тени кто откинет?
Алла! Алла!
Тащи! Пищат:
– Ищи
Коня и ссор, и россиянок!

Но могуч угомон,
Не иго гиен,
А дана рубка, как буран ада.
А дрожала ж орда.
Куликово! Ловок и лук,
Или
Топора ропот,
Или бури меча, чем и рубили
Орду мудро…

…Обил ибо
Давно Мамая. А мамон в ад
Путлял, туп.
Катили так
Не шар к Сараю, а раскрашен
Мечем,
Как
Туша, шут,
На ходу чудо – хан…

Еще
Весна мутила дали. Туман, сев,
И гул поля, радуя, ударял о плуги.
И хорошело поле, шорохи
Нежили жен.

1971

ВОССТАНИЕ РАЗИНА

Я – Разин и заря!
Утро человеку! Муке, воле, черту –
Не дети – молитесь. Сети ломите.
День
Иго вертит, и тревоги Туда падут.
Роди, рок, коридор
Ужасов. Осажу,
Ужо, рожу
Я ему, умея.
И мага шагами –
Не лет ив – иду я, удивителен,
Казак,
Великан равнин, варнак и лев.
А тон — дебош. О, беднота!
Забирайте тиар и баз,

Там сокровища. Тащи, вор, космат
И убог. Обуй
Себя, бес.
В окоп оков
Не щуп опущен
Милости. Лоб болит. Солим
Рану у нар.

Там орал аромат Воров,
Варнака нрав,
Тупик тел, плетки путь.
И екал лакей.
То плавал пот
Рабов. О, Русь, сурово бар
Гони, и ног
Им жир прижми.

Не воду гудовень
Мутил, а налит ум,
Как
Морок, укором…
Барщина. Нищ раб.
Или бичи били,
Или
Тумака муть,
Или
Тело комедия? Идем околеть.
Чах и лихач –
Казак.

Не воду гудовень
Лил,
А летела-залетела
Молва в лом
И леса. Засели

И шиши,
И ребята: – Батя, бери
Дубинку, аукни. Будь
Тать.
Барина дани раб
Лишил.
У гула на лугу
Ударили раду.
Еще
Ни зари. Разин –
Нам атаман!
От низа Разин-то.

Идем! Нов звон меди
Набата. Табань
Раба на бар.
– Тащи пана пищать!
Ого-го!
Сила наша на лис
И волка. Так лови
Чад удач,
И Волга, шаг лови,
Бот, чтоб
Летел.
Сила – вода. Радовались,

Метем,
Как
Сор бояр.Зря оброс
Ты, быт
Отчин. И что
Боляре? Беря лоб,
Коси висок!

Казак!
Маши шишам,
И поротого торопи.
Меду бодрого гор добудем,
Гуляем, имея луг
И мак пашен. Не шапками
Меду бодрого гор добудем,
А на
Коня! И с репса вас, персиянок,
Утащим, ища ту –
Удалого ладу.

Напет Степан
Недолями. И мяло день,
И мяло болями
Воров.
Гуляйте, дети! Я – луг,
Я – Разин и заря1
И казаки,
Они демоном, едино,
Как
Укор скачут, и туча к сроку…

Отче, что
Беда сулит? Ил усадеб
Метем, сметем!..
Еще
На плаху ухал пан…
Какие царя рацеи? Как
Еще
Указ? А кара казаку!..
На дыбы дан
Заказ.

Но казни демоном — един закон.
И оргия игрой –
Мором
Гуляла, валя луг,
Веси и сев,
А нам атамана
Уничтожила. Пали ж отчину!
Ищи
Луг заране на разгул
И разноси сон зари.
Али сломана, мол, сила?..
Еще
Яро гулял у горя
Казак.

1968

1812 ГОД

На рубеже буран.
Неман! Знамен
Еще!

Сила дика. Кидались.
То по реке ропот,
Топот,
То порывался славы ропот.
Лил, рубил и бурил
На рубеже буран…
Тут
Село. Лес.
Вон Вильно. Сонь ли вновь
Нежила бал и жен?..
Тек на балу гул. А банкет
От чинов. Они что?
Ух, рано монарху
Они елейно
Мутят ум.
Но он
Лисил,
Моргал. А бала гром
Течет…

Телам алеть,
Тени синеть,
Тине тенить,
Те пили – петь.

Кому умок,
Ищет у тещи
Доход.
Ого! Кого
Амур ума!
Лишил…
И леденя недели –
На рубеже буран.
А на крен амуру, манерка на
Возу тукала. Кутузов
Катил. Итак,
Вознесен. Зов
К армии, и мрак
Отнесен. То
Вел лев –
Улисс силу –
Таран на рать,
Как
Угар врагу.
Еще
Ода нот… Что надо
У россиян ему? Меняй ссору,
Сир, и мирись,
Иди, уйди…
Летел
От часа час. А что
Ему, врагу, угар в уме?
Ода, не надо
Магам
Трапа. Но Бонапарт,
Как
Ледолом молодел,
И гнал фланги,
И оба на бой.

Тут как тут
Черти тумана. Мутит речь.
Их лики лихи,
И орут, а натурой –
Или доходили
Они до робота? Зато Бородино –
Потоп.
На луг, улан!
На драгун угар дан.
Тот, этот
Кромсан. Насморк
Либо побил
Императора. Рота репми
В резерв
Топала. Пот
Катил. Итак,
Метала темь
Ураган нагару.
То порох, эхо, ропот.
Ох, и лихо там, у суматохи, лихо!
Но взывал славы звон.

Ворвались. Сила в ров
Катила. Вали так,
Лети, тел
Комок.
Уж редут удержу!
Да за ними. Назад,
Вороны!.. Но ров,
Как
Тел переплет,
Как
Ад набит и банда
Типов вопит…
Мера галла – гарем.
Химера гарем их.
И тесно он сети
Мота крепил, и пер катом,
И выл: — Плыви.
Но серо море. Сон –
Москва. Лги, главк – сом,
Ищи
Лабаза бал,
Ищи раж… О, пожарищи!
Кремль мерк,
И лолы пылали,
Как
Закуты базара. Забыт указ.
Или
То порядок? Шкодя, ропот
Зло полз.
И ни
Удали, ни ладу.
И уже не жуй
Корок
Комок, –
Нету! Мутен
Покоя окоп.
Ешь ладан! А дальше
Теснин сеть.
Но стужи лижут сон
Команд. Намок
Унтер. Орет: – Ну!
Ищи
Коня! Тропу! Портянок! –
А зараза
Та же. Бежать!
Але! Пела,
Летя, мятель,
Как
Море Сибири бисером
Мороза, разором.
И леса насели,
И казаки.
И кипело поле. Пики
Ломались, сила, мол…
Не роза – лазорен
Мороз. Узором
И лики ж умыты. Мужики ли,
Как
Тур, полем умело прух?
И обуло галла голубой
Пеленой. О, нелеп
Дел след.
И от славы тепел улепетывал.
Стой!
Шарашь
Лаптями!.. И, мят, пал,
А был глыба.

1968

ТАК БЫЛО

Ни доли. Жил один.
Ни воли. Было вин
Обилие. И либо
От боли лоб-то
Мудрел. О, колер дум, –
Левел.

Не души пишу день,
Я — о быте. Но слагал сонеты боя.
А вон — силы в азарте. Ветра
завыли снова.
Или был указ, акулы били.
Они у биржи – жри буйно!

Либерал в ларе бил,
Или либерала на ларе били,
Или ж олухи их уложили,
Или леса заселили
И низа разини.
Но голо. Кокоток около гон.

Иго буйно, они убоги.
Или такие феи катили –
Тушами машут.
Сила кущу! Шушукались.

Нов зала звон:
И камин, и маки
Тенор тронет,
А ноте – ура! Чарует она
И чад иконы, рынок и дачи.
На пару дури, пан!

О, Нерон в норе, но
Там оратор. Рот – аромат,
Сила жара. Заражались.
Но фраза, базар, фон.
Болтун, кочет. Ну, верите, чокнут лоб,
А те в славе, вал света,
Раж от Стожар
И луны. Вынули
Они вино.

Ах, это от эха,
От силы былого. Голы били сто
Тупиц, и путь
Нелеп с пелен,
Как
Рож бой и обжор.

1974

В 1905

Не вере деревень
Учу.
Я-то – хлебороб – ел хотя.
А ты сыта,
Россия? И ссор,
И бурь руби,
Тенеты тенет.
Не бор дробен,
Не лис силен, —
А попа
И кулака Луки.
Карта – батрак.
И табун у бати
Баб.
А баричи — бичи раба,
И лапа.Хапали
И лично кончили
Отрезок озер-то.
Тут –
Силы. Мужики ж умылись.
И так-то вот, кстати,
Иди,
Не лети. Вид удивителен.
Тит
Не дороден.
Брак – скарб:
Шило лишь
И клещи. И щелки –
Хибары. Ты раб их.
И кроха махорки –
На долг. Оглодан
Огородик. И дорого
То варево. Но вера,
Как
От худого дух-то.
На дворе ров дан,
Кол аж жалок.
А баба –
Анчутка, как тучна
И гола. Налоги
Чертовы, вот речь.
И телку у клетки
Тащат. Стащат.
Я им змия,
И сено нес, и
Яиц. И лопала полиция,
А лаж обожала…
Антип спит. На!
На луч в чулан.
Тип спит,
Как
Сурок. О, Русь –
Вино нив
И кабаки!..
Тит
(Цел оголец)
Учил кличу:
– Как
Таракана карать
Аредов и живодера.
И раз у зари
Беда с усадеб
Началась… – Сала чан
И кур – в руки.
Ищи все! Свищи!
Чин, звание бей! Навзничь,
Сила! Вались,
Мир! А дворян яро вдарим
Еще.
Тут
Силы – в рывок. Оковы рвались.
И тупы пути
Империи. И репми,
Как
Сор, бог оброс.
Отчего бог? О боге что?
Учу
Не вере. Думушка, как шум у
деревень.

1966

ДЕВЯТОГО ЯНВАРЯ

Гололедом одолело лог,
Тумана муть.
Город утоп в поту дорог,
Как
Тупого путь.

Мороз – узором
С икон… окис.
Мороку укором
Плоть толп
Сипела: – Лепись,
Иди.
Не Рим у кумирен,
Но пер препон,
Не видя, дивен,
Но пагубен небу Гапон.
Команда… гад намок
От крови. Вор кто?
И лупили пули,
Они убили буйно
Веру. До боли, лоб одурев,
Мечту рвал. – А врут, чем?

Как!
Нам бог – обман!
А вера царева –
Кабак!
А дохода
И ката атаки?..
И летели –
Адова завода:
Топот
Ног, огонь
И казаки.

1966

ОКТЯБРЬ

Голо. День недолог.
Мело полем
Игру пурги.
И Нева – вена
Городищ и дорог –
Туманила дали на муть.
А за
Море типики Питером
Лезут. Узел
Тащат
Лал.
Иной они
Намутили туман
Воров
И лавок. И ликовали,
Как
Черти в аду… Давит речь:
– Пуст суп!
Ценами регламент! не мал германец!
То пени о войне. Пот
И лед углов, как вол гудели.
От муки дик ум-то.
И леденели недели.
Как цемент, немец
Лесом осел,
И одурело поле рудой.
А покой окопа –
Загон. Но газ,
Терпите, дети, прет
Мором.
А не рдян, ядрена
Мать, там
Воздух. И худ зов
От чинов. Они что!
А палата генерала – ренегата лапа.
Нам бой — обман,
И веры выреви
Комок.
То пени о войне. Пот
И лед углов, как вол гудели.
У нор так, а трону
Лихо, хил.
И шум уши
Отмахал. А хам-то:
– Матушку – к шутам!
Распутин – и ту – псарь
Баб.
Вор у дома самодуров
Вел, одолев.
И оргии игрой
«Силача» начались.
Откуда ладу? Кто
Не опоен?
Но царя рацион
Не тот. То тень
Короны. Но рок
Не тень.
Тут
Не до гения, и не годен
Он, но…
Но готов. И вот огонь.
Иди,
Сила вихревая, а верхи вались.
И они толпы — плотиной
На бар. А барабан:
– Трам-трам1 Март… Март
И буря, руби!
Во — ропот топоров,
Во – гул плугов,
А во! На море, Романова
Вели и «лев»
Пал с лап.
Копер крепок
Масс, сам
Колотил и толок
У туза базу ту;
И клок сора – бар осколки.
Матросы! то барокко работы, сор там!
Ох, и лихо,
Ох, и тихо,
Но сыро. Рвал Авроры сон,
Заряд. Я – раз!
И ударило. Воли радуй,
Гимн миг.
И уж руби! Буржуи
Мрут. Штурм.
То от —
Дел Совета. А те вослед:
– Ура! Жару!
На дворец!., и фон офицеров дан,
Как
На поле чучело – пан,
Как
Мусор… рос ум
У народа. Надо рану
Там иную унимать.
Голо. День недолог.
Мело полем
Игру пурги.
Лозунг, ну зол,
Рабочему: – Меч о бар
Тупи! Путь
И волю лови!
В омут умов.
Не шор брошен
Туман, а муть
Вымыв,
Довод:
Вот сила типа капиталистов –
Товар, а вот
Доход
Адова завода.
Иди,
Барин и раб
Иуды, дуй
На кукан!
О лет рева. Вертело,
Колесом оселок
Беду сил и судеб.
И сурово Руси
Оголодание, и надолго
Лез оккупант, — на пук, козел,
Лозы… Зол.
Телок, а колет.
Рос, сер, гад – агрессор,
А Нарва не наврана.
Гоним, как миног
Типов. Азартно «контра» завопит:
– На Питер! Орет и пан –
Барон. Но раб,
Как
Лазер, в мыле белым, врезал!
Они убежали. Сила же буйно
Алела…
Ты – быт,
Ты – рыт,
Ты – мыт,
Ты – сыт?
Роди, Сидор,
Новь. Вон
Отрезок озер, то –
Сила покос… Окопались,
Тупого путь
Ломали. Сила, мол,
А то бар работа!
Тот
Лектор откель?
Они кино
Туда дадут?
Ладилось. Соли дал
Голод. Дорог
И лемех Емели.
А смак камса.
Весело поле. Сев,
И лето. Потели,
И косили соки
Низин,
Чадо робит и бородач,
Тени кинет
Нежен.
В озере березов
Сел лес.
И мы ладу удалыми,
Или молили, или ломили,
Или
Рубились. Сил и бурь
Ищи,
Казак.
И лети!.. Жители
Рады.Вал сланы – дар
Партии. Трап
Ее Монолит. И лоном
Ее
Вижу, жив
Мир. И мир примирим,
В яму умяв
Орд ядро —
Моргана гром
И шаг рот. Торгаши!
Партии трап
Манит, и нам –
Розы зорь.
Риму – Рим, миру – мир!

1967

«ПРОСПЕРИТИ»

Там холла бал лохмат:
Из янки князи.
Мода на дом
Ражих и жар
Верзил. Близ рев:
И Мими,
И Лили,
И Зизи,
То хохма, дам хохот,
А то везде лед, зевота.
Тети мокли. Пил комитет
Воров.
Они – за казино.
И леди сидели-
Тел пуды. Дуплет:
– Тенор, а баронет.
– А нос репой. О, персона. И – ха-хи!!
Или пили
Они вино,
Или мота томили
Мод ядом
Мир прим,
Ажур кокоток окружа.
Тот, этот
Лисун гнусил,
Поп –
Лиса – басил,
От лени синел, то,
Как
Лед у дерев, он о вере дудел.
Тут
Тип сноб, он спит,
Вор. Капиталец цел, Антипа кровь
Хилая, а лих,
Тот
Умен. Касса к нему
Липнет. Сурово вор у стен пил,
Зараз
Драил ли биллиард,
А лукав, Акула,
Тут
Бард. Раб
Вола, типа капиталов
Лисил,
А то подлипала, пил до пота,
То поклепы пел, копоть
Лил и лил.
Жилиж
И хулой олухи.
Но он,
Как
Небо дур, удобен.
А дур груда.
Вот и дна бандитов
Не видно. Фон дивен,
Как тени гор и роги. Нет
Мочи, блат стал бичом!
Воров
Масса. Крадут. Удар кассам.
Там холла бал лохмат,
И серей ереси
Из янки князи.

1973

КАННИБАЛЫ

Ад. Жажда
Аромата мора,
Морги. Тупо рвет Европу тигром
Тевтон. Ответь:
Ты – быт?
Или
Не то робот – оборотень?
Не то тень?
Или
Мор?.. Гитлер брел тигром.

Орет, как актер: «О!
Мир-окоп — мы покорим.
Потоп
Я славил зари». Разливался
Соло голос:
«Дал в лад,
Как
Лев зов, и возвел
Мечту путчем,
Как
Ворош, и дал гладиаторов
«Отто»
Вон Оттонов,
Маня вал, славянам
Ужас всажу.

Молот, серп я престолом
Ковырну, рубя. Бурун! Рывок!
А знамена за Неман, за
Волгу! С углов
Рубанем! Смена бурь…»
Так кат –
Лидер бредил.

Но раб и барон
Верили. Рев:
– Хайль, Гитлер-орел! Тигли – ах,
И шипи, и пиши,
Ротатор,
И громи, и морги,
Идол, плоди.
Лети, чума — мучитель…
И города, дороги,
Веси и сев —
Удави в аду.

Шуту – туш
И крик кирки.
И радио вой — дари
Массам.
Те «утки» диктует
Сам ас
Из армии и мрази.
Наврала рвань,

Харкала: – Крах
России! И ссор
Ее,
Как
Мед ждем…
А полки Циклопа,
Как
Силы, рылись,
И гром, и морги,
Морги – тигром.

И они дорылись. Силы родиной
Даны над
Игом. О, помоги
Еще, —
Мороз, узором…

Отто
Гордо дрог,
Не нем, да надменен.
Ему в уме
Хорошо. То шорох
Лета: – Вы бог, обыватель!
Он, хам, как Махно.
Лед и вонь. Но видел
Уху запада. Пазуху
Баб,
Кона жира парижанок.

Тю, уют.
Вор – Гитлер, «орел» тигров
И ада пантер, орет: – Нападай,
Отто! –

Тут
С Урала Русь
И ударила. Вали, радуй,
Радуй, удар!
И летят ели,
И окопы – покои
Тевтонов. Вон! Ответ
Летел.
Мина за ним
Унимала мину.
И лупили пули,
Либо бил
Дед –
Мороз узором.
А лето? Потела
Лат сталь,
Тело масс. Самолет
Еще и еще,
Как
Турман. А мрут
Они, но
А-та-та!
То, как от
Лавы тепел,улепетывал
От катюш пшют. А кто
Мок. Чин летел ничком.
Моток орд рокотом
Зло полз.
А вон,снова
Треп. А заперт
Отто,
Как
Порт на зиму. Мизантроп!
Удар гнил! АТС Сталинграду
Давала в ад:
«Тут
Атака заката, И чад сдачи»

Еще
Курск – с рук
И дуга, гуди,
И рубеж уже бури,
И так далее, лад кати.
Ищи
У дна банду.
И врага рви!
Отто
Кобелем еле бок
Утащил, ища ту
И ту сторону нор от сути
Меча. Зачем
Лазил и лизал
Акр Америки? Лики Ремарка
Молвили: — В лом
Иди,
А за
Потоп,
Тевтон, ответь!

1968

---

 

И ПОЭТЫ ЕСТЬ МУДРЫЕ НА РУСИ!

 

МАРЕВО

О, вера моя, о, марево,
Вы ропот, то порыв,
Как
Ветер, орете в
Окно. Так шуми, зимушка, тонко,
Намути туман,
Намаши игру пурги и шамань,

Будил ли дуб,
Носил ли сон
Мечты (быт чем
И хорош), и летели шорохи,
И летят ели,
Ажур кружа.

Тучам и зима чуть
Тени кинет –
Меркнет стен крем,
И от сугроба бор густой,
Как
Немота, томен,
Или
Суров. О, Русь!
Я нем. И меня,
Как
Будто тот дуб,
Обуло грезой озер голубо.

Но сыми зимы сон
И радугу дари,
И кумира дари муки.
О, вера моя, о, марево.

1972

ВЕРЬ

Колесо пело. Поле. Поселок.
А за
Ним тмин
И мак. Шумело поле мушками.
Ах, и пел бог! Облепиха
Али сияла? Валяй, сила!
Ревел клевер,
Ревело поле: верь!

Но мед и демон,
И бог, и Гоби –
Сила, вижу, – уживались.

Вот Кафки лик фактов.
Мод ярмо. Ром рядом
И гашиш у души. Шаги
Ига, шаги
Идиотов. Отойди
Махров вор, хам
Намок рано наркоман,
Но он,
Вор, именит в тине миров.
И они в алкаши. Как ишак. Лавиной.
И лодыри жиры, доли
Сирого, рис
Тащат.
И те дики дети.
Не жди бог, обид жен.

Мечту-деву уведут. Чем
Теперь трепет
Тела жалеть,
Унять? Тяну
Ноту меч. К чему тон,
Как
Лоза, зол?
Ах, и так, черт, строчка тиха,
Там иную унимать
У народа надо рану –
Воспитать и псов.

Силы мои омылись
В омуте лет, умов,
Я вижу ли силу, живя,
Как
Море, могучую. Учу Гомером.
Ревел клевер,
Ревело поле: Верь!
То вера заре. Вот!

1973

ДИВА

Увидя Диву,
Недужен нежу день
Тот.
Велит сон веры: ревности лев
И желчи бич, лежи!

Мадам, о Лебеде белом Адам
Ноет. И диво ли мило? Видите, он
Мудрости желал, а лежит сор дум.
Ей муз арена – неразумие.
А муз аренда на дне разума.
Он – кому ум окно –
Он видит сон юности. Дивно,
Лепетно тон тепел,
А пери все же свирепа.
Мороз улыбки дик был узором.
Узор губ угрозу
Нес, осень.
Вот ушла, звала в зал шутов.
И, утеснен, сетуй.
И возьмет темь. Зови
И мани встречу, черт с винами.

Недужен нежу день
Тот.
Нежу ненужен,
Как
Косе песок.

1974

У ГРОТА

У голого логу
Лен еле зеленел.
В озере зов
И щуки, и кущи,
И тины нити –
Сила. Жались
Осоки косо,
И разлетом отел зари
Лилово лил,
И горели в иле роги
Коряг. Ярок
Гимн — миг.
– Ищи, пытала ты, – пищи
Уму
И телу. Лети,
Даря, рад,
Дел след.
Отче, неведомо деве нечто.
Мани, лодка, к долинам.
У грота торгу
Чуть. Туч
Тени нет.
Ты пойми опыт
И Уле целуй
У вен искосок синеву.
А лира парила,
И одой
Не раз озарен
Лани финал.
Невидим и дивен
Грот сов, а восторг,
Как
Луна, канул,
Угас он, но сагу
Грот, сияя, исторг.
Весна – рок, Коран, сев,
А наружу рана.
Весна – реверанс Ев,
А нам ореолы, былое романа.

1968

В ОКТЯБРЕ

Голо. День недолог.
Сором зим изморось
Начала чан
Вихревой. О, верх ив
Гол, как лог,
Как
Шило. Лишь
Колер елок,
Как
Еж, тот же.

А лазури мир у зала
Лесов осел.
Не сини сень.
А желтеет лежа
Лист от сил
Мороза. Разором
Моросит и сором.
Цинии, ниц!
Вон ветер. Орете вновь:
Магия и гам.
Но, взвив звон,
И махун-ветер орет евнухами,
И размотал атом зари,
Отлетев. Ветел-то
Тени нет.
Голо. День недолог.
Сором зим изморось
Течет.
Но строчи, чорт, сон
О лесе весело,
Как
Возле пел зов
Роз и зорь.
Но медлил демон.

1968

ОДА ЮНОСТИ

Низина низин
И низа разини –
Те черепа наперечет.
Мрут шуты. Быту – штурм.
То дна рутина. Мани, Турандот,
Как
Ода народа. Задора надо
Еще и еще.
А копушу, пока
Удали ладу –
Нам, орлам, мал роман.
Лад и мир прими, даль.
Тут
Весна. Титан-сев
И жар, и виражи,
И лира — царили,
Да под зев зари мира — звездопад
Новаторов… Как ворота, вон –
Дорога. Город
Да сад,
Как
Те дубы будет.

Манит сон юности. Нам –
И разул у зари,
И утро парадов. Ода, рапортуй:
Мы, вон, с урожаем у вас!
(А в уме, аж ору) с новым!

1974

К ЗВЕЗДАМ

Еще и еще
Дива вид
Мирового. Говорим:
– Ищи
Мечты! Быт чем
Не раз озарен. –
Мани, турнир! А Гагарин рутинам,
Как
Нож он.
Ты, пойми: опыт
Дал веку, а науке в лад –
Конец оценок
(Еще
Мутят ум:
Да что тот чад!)

А на
Арене – Венера
Манила дали нам…

Да! … Рапорт, утро, парад!
И народа до рани
Ту.
На, титан,
Ладони… Но даль
Широкую укоришь,
Или
Року укор…

Но он
Летел.
Мы путь тупым
Меж акул укажем:
Воротом и массами моторов
Миров творим
Новь. Вон
Еще и еще
Мира душу дарим.
И манит, сияя истинами,
Мечтами, матчем
И мачтами
Сурово Русь.

1971

***

Не стен гордо дрогнет сень.
Я нем. Иду спокоен. Не окоп
суди меня.
Не дымят ямы. День
Летел.
Да, где сосед гад, –
Море могил. И Гомером
То пишу души пот,
То рисую у сирот
Пап и мам.

Иго было. Голы боги.
И лисили,
Или Марса срамили,
Или пилюли пили.

Таков да, адвокат,
Он беду судебно
Тише решит.
Мечту мою – омут чем
У мин униму?
Еще
Течет
Пир Хиросимы – дым и сор, и хрип.
Или
Тур мутен? Нет, умрут
И рабы рыбари.
На море разве в заре роман?
Ад у колыбели. А на иле было – куда?
Летами наниматель
Лакал,
Как
Вор, кровь.

Меч Азии зачем?!
Тут
Море могил. И Гомером
То пишу души пот,
То рисую у сирот
Пап и мам.

1974

***

Один, души пишу дни до
Отказа. Кто
Ты? Пойми опыт
И жар, и миражи.

Я вижу, живя,
Не Лик, а везде лед зевак и лень
Мумии. Им ум,
Как
Нож он.
Тот
Удал к окладу,
Но в тине взлетел, звенит вон.
Род звона, но вздор.
Снес нонсенс.
Но он
И жох-схожи.
Лидер – бедалага – Ладе бредил:
«Ныло поле, манило дол,
и намело полынь,
Мокнет окрест». Сер, котенком
Шедевры до дыр ведешь.
А не жалела жена.

И лиро-псари мира спорили:
«Не жар — то отражен,
Мечту воззовут чем!»
Тот
Теории роет,
А то – барана работа.
Те носили сонет.
Нового били, богов он
Не ублажал буен.
Тот
Мастит сам,
Но балабон.
Не туман, а мутен.
Али было? Марка крамолы била?
Ему в уме
Не оды, выдоен.
Я вижу, живя,
То вялого классика, закис
с алкоголя, вот
Ударит тираду,
И жарит тиражи,
И рад, и дар, и
Лад ему медаль.
Он ту музу мутно,
Как
Лямку мук, мял.
А копии пока
Он, видите, шипит и пишет, и дивно
То план гнал пот.
И еще вещей
Не дал хор, прохладен.
О, горе серого,
О, хилого лихо,
И косого соки.

Может я мятежом
Зело полез,
А мусор повес все — вопрос ума?

Нет! Ты, быт – тень!
Не севером море весен
Возвестит сев! Зов
Моря! Лги фигляром
Тот, этот.

Один, души пишу дни до
Отказа. Кто
Ты? Пойми опыт
И жар и миражи.

А муза разума
Течет,
И Лета сипит. И писатели,
И поэты есть мудрые на Руси!

1975

---

 

КОСМОДРОМЫ ЕГО ПОЭЗИИ

 

«НАВИС ИВАН»
эссе

Палиндромические тексты соседствуют со становлением письменности. Это одна из древнейших форм литературного творчества. Из века в век палиндромы привлекают творцов – освободителей слова, но всякий раз эта работа духа прерывалась, так невосприимчивы были современники к усилиям поэтов.

Очередной взлёт палиндро-мической поэзии произошёл в конце 60-х – начале 70-х годов XX века в Тамбове. Этим удивительным явлением мы обязаны Николаю Ивановичу Ладыгину, теперь уже – классику палиндромической поэзии. Н.И. Ладыгин — уникальная личность. Он относится к тем редким самородкам, которых сложности поиска окрыляют. Творчество было его страстной потребностью. Пытливый ум, широту интересов, острый взгляд художника и весь поэтический дар он подчинял «странному» и необычному миру палиндрома. Характерно и то, что Ладыгин пришёл к палиндромической поэзии в зрелые годы.

Он создаёт небольшие по объёму, но ёмкие по охвату исторического материала, свои «маленькие трагедии». Поэмы «Иван Грозный», «Протопоп Аввакум», «Пётр Первый» – это его, говоря словами А.С. Пушкина, «драматические опыты», опыты, включающие накопленные знания, тягостные испытания жизни и напряжённую мысль.

Следовать за Ладыгиным – художником слова, — значит совершать неожиданные открытия. Лексическая наполненность поэм, фактурная ясность и точность образов с поразительной силой исторических обобщений оживляют прошлое; художественная плоть литературы соперничает с реальной историей. Палиндромическое повествование вскрывает иную «живость» русского языка, способную расширять границы познания и обострять восприятие привычных явлений бытия.

Нельзя не вспомнить одно выступление Ивана Киреевского из статьи «Нечто о характере поэзии Пушкина», опубликованной в 1828 году в «Московском вестнике»: «Отчего же до сих пор так мало говорят о Пушкине? Отчего его лучшие произведения остаются неразобранными, а вместо разборов и суждений слышим мы одни пустые восклицания?». Слова И. Киреевского легли неотвратимым пророчеством ни всю русскую литературу.

Палиндромической поэзии «разборы и суждения» ещё нужней. Они помогают преодолеть «игривость» и «легковесность» этого способа версификации, снимают налёт авангардного эпатажа, так часто слышимых в адрес поэтов-палиндромистов.

Вернёмся к творчеству Н.И. Ладыгина.

Поэму «Иван Грозный» он начинает, на первый взгляд, с эффектного вступления-зачина, больше похожего на приговор Эскулапа, чем на описание эпохи:

Ум, роняя норму,
Лих и хил.

Но ясно и другое – Ладыгин не использует поверхностные образы.

Он глубоко знал историю и литературу, поэтому эти строчки одинаково характеризуют период исхода Древней Руси, князей Рюриковичей и, в полной мере, западноевропейского средневековья…

Поворотное время всегда сложно и неоднозначно, но объяснимо.

Средние века – время христианизации умов и душ. Они так и не решили для человечества проблему мирного сожития народов.

Нравственное разложение, вмененное в вину античному язычеству, оставалось неизменным; первородный страх усиливался первородным грехом. Власть училась казуистике управления массами.

Новые идеи разрушали прежний мир, превосходя его лишь размерами гекатомб. Не только Иван Грозный на Руси, но и западный мир отмечен убийствами невинных, гонениями инакомыслящих и унижением достоинств человека.

Утрата «норм» греко-римской цивилизации «роняет ум» до степени оправдания безумств века. Черта подведена — конец средневековья, впереди новый миропорядок и обретение самосознания народами Старого Света.

Мы же, следуя «бегу» палиндрома, возвращаемся к правлению Ивана Грозного.

Повествование начинается с магии палиндрома:

Навис Иван.

Всего одну букву «С» (слово) добавляет поэт к имени «Иван» (с др. евр. – бог милует) и возникает крылатое выражение – «Нави – С Иван».

Этот палиндромический стих Н. Ладыгина по неисчерпаемости значений может быть сравним разве что с древнегреческим – «дамокловым мечом».

«Навис Иван» – трудно найти более точную характеристику Руси в XVI веке и всей её последующей истории.

Тотальный образ власти, обретший зловещие черты при Иване Грозном, глубоко въелся в природу людей. Иван стал воплощением неистребимого страха. Представители власти на местах, будучи её проводниками и носителями материнских черт родины, тоже «нависают Иванами». Всё рождённое под небом России страдает и устрашается. Как тут не вспомнить пушкинское «мы не застрахованы, а застращены».

Законы не защищают, церковь «ноздря в ноздрю» со светской властью, народ презирает себя – это «Навис Иван».

Россия полнится утратами -вовсе не парадокс, – «навис Иван», навис реликтовым духом зла. Поэт обращает исторический факт в мифолого-метафорическую силу, направляющую и определяющую существование россиян.

Наблюдая за течением поэмы, обнаруживаем некоторую закономерность – Ладыгин создаёт палиндромическое лицедеиствие, чередуя опорные фразы, поступки персонажей с описанием якобы отвлечённых событий и случайных черт людей и времени, но всё подчинено замыслу. Порой сюжетные ходы напоминают изысканный конспект или план произведения, настолько Н. Ладыгин увлечён строгостью и аскетично-стью палиндрома:

А был гневен, глыба.
Мутило. Болит ум,
А нем. Зияла, жаля, измена.

Таков царь Иван. Ставленник небес поглощён пьянством, тяжкими беспочвенными духами о раскрытых и тайных изменах. Он скрытен; гнев его упреждает неблагонадёжность. Человек – ничто… Картина царствования приобретает инфернальный фон:

Тени заря разинет,
Как
Ад зев.

Вечерняя заря неумолима. Мир покорно утрачивает очертания. Всё поглощает власть теней. «Ад» ночи вот-вот сомкнёт «зев». Уже явственно падение звёзд…

Столь тонкое состояние природы не ускользает от Н. Ладыгина:

Звезда,
Вот ушла. Бал шутов
Тут.

Ночь овладела державой и хохот безбожников – «и се регот – итог ереси», выдаёт еретиков-ослушников, – «мал указ акулам». Иван Грозный не дремлет, он знает, что в ловушке ада хохочут «шуты» – то бояре в «порыве акул» ропщут. «Лукавы»! Лукав и царь. Он навлёк «зев ада» на привычный ход жизни. Вот и кинжальные удары восклицаний:

Смерть!
Татям я-тать!..

В слова рассказчика врывается призывное слово Ивана, будто он в припадке, — угрозам нельзя прекословить. Многоточие, поставленное поэтом, — не пауза, взятая притворным царём, за ней – жестокое наказание.

Н. Ладыгин смешивает авторскую речь с живой речью персонажа, выстраивая поворот событий. Приходится возвращаться и перечитывать — этот приём в духе палиндромических текстов, он убеждает в твёрдости мотиваций происходящего:

И они что? С отчиной,
Как
Сила вола, баловались!
Мал указ акулам!

Мы намеренно берём цитату, предшествующую призыву к смерти, но и там есть «удары» восклицаний. Наказание ищет обоснований. Казни должны быть оправданы, тогда они неотвратимы:

Плаха
Или бича лапа. Палачи били.
Летит сок. Кости тел
Ломали. Сила, мол,
Те рёбра бар берет.

Неожиданно вновь возникает, будто перелетает в гущу признаний Ивана Грозного, крылатая фраза «навис Иван». Если в начале Н. Ладыгин связывает это с уходящей эпохой средневековья, с апокалиптической пеленой его бесчеловечной политики, то теперь он «нависает» над собой. Он – заложник своего естества.

Грозный вспоминает события ближнего круга (семейные) и пытается обелить свои поступки, но и над ним нависает кара:

Навис Иван:
– А буду у дуба
Я нем, а за меня –
Откуда ладу – кто?

Деспотический характер власти Н. Ладыгин выводит не из слабеющих рычагов управления, когда «мал указ», но из тотального недоверия – «а за меня кто?». Бояре в заговоре, – они уничтожены. Дети-наследники ущербны, с ними разговор недолог. Вслед за сомнениями Иван говорит о сыне Фёдоре. И не потому, что он убит или окажется «у дуба». Сын Фёдор — прямая противоположность царя Ивана.

Отец — воинственный христианин, всё ещё исполненный языческих предрассудков, сын — хри-стиинин кроткий, блажен молит-ною и скудостью ума. Поэту важно художественное противопоставление образов, в этом случае умело сведённых самой историей. Н. Ладыгин устами Грозного произносит ещё одну ёмкую и меткую фразу и чётко обозначает конфликт: «Не сынок, иконы сень».

Фёдор — образ чистой, девственной веры. Он по-детски безрассуден и устрашён жизнью: только покров веры, только «иконы сень».

Иван Грозный и царевич Фёдор – единоверцы, разведённые земной юдолью. Федор хил, бо-лезненен, безволен, слабоумен и набожен до юродства. Грозный физически силён, похотлив, сметлив от природы и памятлив.

Трагедия нарастает. Н. Ладыгин выносит на поверхность поэмы наиболее значимые события; палиндром суров к второстепенному.

Раздумывая о наследниках: «Откуда ладу – кто?» – Грозный олицетворяет себя с «ладом». Но его лад – это воля правителя, это подчинение и наказание. Его стремление к порядку («ладу») маниакально.

Будущий приемник престола – теперь привидение, неотвязный кошмар:

Нет мочи, бичом тень
О, видение ! И не диво.

«Бича лапа», коснувшаяся бояр и посекшая их, превратилась в «бич-тень», в «видение» некогда любимого сына. Старший сын Иван, участник военных походов и разудалых выходок, прилежный сторонник женских чар, крутостью нрава походивший на отца, не он ли был достойным наследником грозного «лада»? Но:

Навилял Иван,
И он мной…
Висок скосив…
Он и убит и желт лежит…

«Навилял Иван» — плохое оправдание Грозному. За внешним созвучием — навилял и навис – стоит сближающая их сила анонимности вины и власти. Случайность усугубляет их проявление. Сын Ивана убит беспричинно, а «виляние» вскрывает мелочность мотивов Ивана Грозного, его невосприимчивость к степени преступлениями проступка. Сцена у гроба доведена до высочайшего напряжения. Ладыгин словно проверяет нашу способность переживать:

Ещё
И убор попробуй
Монаха.

Иван злорадствует, забывая, что сына уже нет или не верит в случившееся (?); он предлагает мёртвому сыну то, что он уже не может испытать. «Убор монаха» – посвящение – принимался при отречении или перед смертью.

Теперь Грозного преследуют другие беды: Фёдор бездетен, и род Рюриковичей пресекается… Простит ли его Русь?.. Впрочем, что с неё?..

О, Русь!
Коряв, ярок,
Не обут у боен
Ты, быт.

Для царя-политика такое положение державы — полное фиаско. И он вызывает воспоминания опричного лихолетья; для него это победное время. Н. Ладыгин находит нечто вроде ключа к русской истории и менталитету народа:

Там годы догмат.

Виновато само течение времени, именно за это явление охотно прячется власть. Высокий философский дух поэта позволяет ему говорить о «догмате годов». В речи царя время аналогично и псевдовещественно – будто не он творит образ времени и не в нём видят народы надежду обретения золотого века.

«Годы» – вековечное заблуждение россиян, они – отдушина всех бед. Перед временем (злом) опускают руки: «Такое время…» – говорят. Ожидание времени – не панацея, а самообман. Догмат годов текуч, непостоянен и бесчувственен. Иное — догмат, явленный в слове, он – путь рождения истины и понимания хода вещей.

«Акты, пытка» – они тянут не жилы времени, но живые человеческие «жилы», они вытягивают из людей слово. Только слово, замешанное на насилии, превращается в ложь:

А вон у догмы дым Годунова
Лил, юлил.

«Догмы дым» – тоже источник лживости слова и синонимов власти. И в этой строке Ладыгин творит крылатую метафору. «Догмы дым» застилает взгляд, обволакивает просторы «отчины», она разъедает глаза и душит. Густой дым «лил» Годунов, «юлил», расплёскивая интриги, захлёстывал догмой заговоры и кривотолки.

Поэт мастерски соединяет своё знание этой эпохи с художественными возможностями палиндрома. Это позволяет острее вглядываться в прошлое и уходить от упрощённости.

Кто этот «Годунов», кого из приближенных к царю имел в виду Н. Ладыгин? Мы готовы видеть в «Годунове» царя Бориса. Он ближе к нашим предрассудкам, он избалован вниманием литераторов, — только едва ли это он.

Борис Годунов со своей догмой, к тому же метафорически «дымящей» ближе к будущему царю Фёдору. При Иване Грозном Борис – тонкоусый юнец, постигающий возможности кремлёвской иерархии.

Чтобы лить «догмы дым» мало быть любимцем царя, даже чин кравчего-распорядителя застолий не позволяет «дымить». Конкретные рычаги «догмы» могли появиться только в 1580 году – Борис становится боярином. Но в следующем году Иван убивает сына, по легенде. Борис заступается за царевича. Невероятно, но с этого момента отношения с царём испорчены.

Среди раздуваемых и реальных тревог только Дмитрий Годунов – глава постельного приказа – пользовался доверием царя и мог «двигать догмой».

Повседневный быт и безопасность царя и его семьи лежали на нём. Для постельного приказа казна всегда открыта. Боярин по заслугам, Дмитрий Годунов был на пике расследования многих дел против царской особы, дел явных и мнимых. Постельный умело расставлял сети на потомственные боярские кланы. Всепроникающий, тревожащий и невидимый «дым догмы» предвещал неистовую царскую ярость или милость. Восхищение новоявленных властителей – Годуновых, Бельских, Нагих — его заслуга.

Мария Нагая взамен убиенного царевича родит царю сына, ставшего, волей провидения, тёзкой сподвижника Дмитрия Годунова. Царевич Дмитрий не переживёт отрочество. На Руси воцарятся самозванство и неисчислимые беды Смутного времени.

Перед Грозным проходят видения опричнины и «тень» сына отступает:

И туже жути
И Малюты быт.

Строка за строкой, острая метафоричность фраз, их афористическая отточенность выдают присутствие автора. «Туже жути» – образ государственной опричнины (1567-1572 гг.). Жуть – есть всеохватное оцепенение от страха, ужаса и бессилия, – это безысходность и обречённость. «Туже жути» – невидимый дух тотального зла. Убийство без суда, ради «блага» страны и спокойствия государя — таков был Малюта. Он – глава опричного приказа. Его воинов в народе называли кромешниками – чужими и чуждыми людьми. Они превзошли царёвы наставления, их грабительские набеги страшнее смерти:

То пираты-мытари пот
Мотали Пилотом.

Незаконные поборы прикрывались мытами-налогами. Пилатом на Руси грех быть – значит войти в чин нехристи. «И щипали лапищи», — щипком равным урону, а не заигрышу. Лапища не знает «меры» и хватает «ярем» – исступленно и безжалостно.

Мол, один идолом,
Не плакал пень.

Опустошили опричники землю русскую пуще вражеского нашествия. Весь мир христианский обливался слезами. Н. Ладыгин доводит рассказ о страданиях, бесчинствах и горестях до высших духовно-религиозных сфер. От язычества давно остался лишь бесчувственный «идол-пень», теперь пусть защищает православие.

Поэма подходит к кульминационным событиям:

Яро творя, яро вторя
«Намаза» заман,
Поплакал поп.

Откуда и зачем это странное слово «намаз» — ежедневная пятикратная молитва мусульман? Что происходит? Нет помощи от молитвы о спасении. Поп разуверился и готов призвать чужеродный намаз. Может, он повлияет на подручных Малюты?..

Отче, что
Тропарь?

Сомнение попа нарастает. «Яро творя» тропарь — церковное песнопение, посвященное тому или иному святому, поп воздал уже всем святым, поэтому не в суете обращается к «отче» (богу-отцу) – все пути веры исчерпаны.

Н. Ладыгин умело создаёт конфликтную ситуацию и выходит из неё. Он изначально взял «намаз» в кавычки, подчёркивая невозможность и искусственность такого положения. Вместе с тем, мы острее понимаем народный быт – «туже жути».

Вслед за этим, точно взгляд с вершины несчастья, возникает иной «лад»:

Тропарь? Рапорт
Казак
Дал, как лад
Городу судорог.

Цитируя – «Тропарь? Рапорт» целиком видим внутреннюю взаимосвязь слов, Н. Ладыгин сполна использует возможность обратного прочтения. «Тропарь», при «беге назад», обеспечивает движение вперёд – «Рапорт».

Поэт соединяет реальные исторические события и то, что между ними временное пространство в 10 лет – мольба о защите от опричнины и завоевание Сибири – это обычный литературный приём. Запутанные обстоятельства первой части поэмы (заговоры, казни и т.д.) разрешаются конкретным делом казаков. История стремится быть неразрывной. Ничто не канет в Лету, – всё возвращается. Детерминантное поле жизни неуничтожимо.

Казачий «рапорт» – «лад» готов избавить «город» от «судорог» – распрей. Сибирь удваивает (!) пределы государства и тут не до «жути». Казаки сами есть части «судорог». Не от светлой жизни потянулись они на Урал к Строгановым, а там к Оби и… до Востока рукой подать теперь. Иваново слово «Лад», в устах казака, имеет политико-созидательный подтекст, а не репрессивный. Есть лад, значит есть кому поддержать силу Руси. Не только новые земли – опора «лада», но и сам казак – свободный, вольный человек. Через казака понятие свободы и воли вдыхается в затхлый мир насилия Древней Руси. Над «отчиной» светлеет небосвод.

Слово «казак», одинаково принадлежащее тюркским языкам и древнерусскому, – блестящий образец палиндрома. В художественную ткань поэмы Н. Ладыгин вводит не нарицательный образ вольнолюбивого человека-казака, – в столицу приехал реальный казак Иван Кольцо. Беглый преступник, приговорённый к смерти по суду, осмелился явиться пред очи Грозного царя. «Груз» Сибирского посольства спасает И. Кольцо: привезены дары невиданные, а земли немыслимые. История, порой, превосходит любую театральность и искусственность сюжета, но поставить эту реальность на перелом событий поэмы – особый дар.

Геройство казачьей вольницы неоспоримо:

– С Урала Русь
И Оби бой
Вела. Да лев
Нам атаман.

На пути казаков встаёт «ад навстречу», «а мы шли» – движение относительно; сам не вступишь в бой – жди набегов. «И взор гроз видели и лад», – так силён и организован противник. Но сразу опрокинув «чёрт с вандалом» не страшны просторы и «дым шаман» – языческая вера коренных народов Сибири. Подойдя к главным силам, «брат-атаман» татар «лично кончил».

Встретив «ад», казаки ведут тяжёлые, но всё же привычные открытые бои. Картина сражений Ивана Грозного иная. Он находится в «зеве ада», в горниле «обмана», в окружении «акул». Ему не выжить, коли они балуются с «отчиной», отсюда жестокость Ивана. Н. Ладыгин не оправдывает Грозного, он создаёт литературный образ – версию эпохи: многомерный и символический. Сгущая исторические события, меняя их ход, накладывая друг на друга, поэт помогает нашему восприятию прошлого.

Принимая посольство казаков, Иван Грозный вряд ли оценил истинный масштаб завоеваний. Воздавая им хвалу, Иван признается в своём бессилии: не решил проблем с Ливонией, Крымом, внутренними «акулами», а тут Сибирь необъятная идёт под корону:

– Уж Ермака мрежу,
Имени казака, закинем. И…

Царь откровенен и великодушен, он умилён победами, только наступает пауза – «И…». Сцена тревожная и тягостная — перед царём безродная голь, беглая челядь и преступники. Никто не знает числа их грехов, но их «лад» радует царя; они терпели лишения, лили кровь, расширяли границы Руси.

Пауза продолжается… Сколько вообще царь мог держать её? И кто прервёт его тяжёлый взгляд?

И…
И Ура! Царуй
Во Сибири, бисов
Казак,
И казаки!

Иван Грозный утрачивает рычаги тотальной власти, но не религиозно-духовной. Власть царя от Бога… Не это ли занимало его в минуту молчания? За ним стоит сила небесная… По сему, казачья вольница – «бисово творение». Победный клич «Ура!» венчает их на царство («царуй») в Сибири, венчает не по христианской чести, но по делам. Царь тому верховный судья.

Отлегает на душе у казаков. Царь вместо гнева отпускает «бисовы грехи». И этим повергает казаков к ногам своим.

Милел им,
На вид, Иван
Как
Иов, тих.

Образ Иова – творческая находка Н.Ладыгина. Иов резко очерчивает способность царя притворяться. Ветхозаветный Иов страдал из-за утраты Богом прозорливости. Велико терпение Ивана перед казачьим посольством, для него это и вызов, и честь. На деле Грозный «царует» над казаками. Образ Ивана – Иова Н. Ладыгин сближает с сыном Фёдором, ставит его под «сень» веры («иконы»). Ход поэмы поворачивает нас к началу, к бесперспективной боговерности Фёдора. Но теперь это шаг в будущее: Русь движется за Урал, православие побеждает язычество.

Малый объём поэмы требует особенной концентрации материала и неожиданных художественных решений. О крылатости фраз говорилось выше. Помимо их Н. Ладыгин использует обычные словесные повторы. Они ничуть не опоясывают, не дробят текст. Напротив — расширяют и углубляют поэму. Вкладывая слово в иные обстоятельства, поэт умело изменяет смысловую нагрузку. Движение времени, развитие событий становится ощутимым. Палиндром, при внешней скупости, подчёркивает ценность слова и превращается в литературный метод.

Вспомним: «навис Иван», «Лад», теперь это «Город». «Город» завершает «рапорт» казаков и их «лад» даёт основания к изменению «города». Н. Ладыгин имеет в виду древнерусское значение города – Земля. Мать-земля Русская получает возможность
избавиться от «судорог». Беспредел власти — это и есть «судороги», от которых изнывает земля и весь народ. Обновлённый «город»-земля завершает поэму:

И твой, Вон, вновь Город дорог Или нов.

Землю Русскую «вновь» наполняет внутреннее ощущение любви и порядка. «Город дорог» через «лад» освоения новых земель. Обновление животворно, а не угнетающе судорожно. Всё в этом мире ждёт света, светлых начал, светлой жизни.

Этой жизни вторят колокола. Им даже виднее, они первыми встречают восход. Колокола на Руси жили жизнью державы: их отливали в честь событий, их боготворили и наказывали. В колокола звонили в светлые праздники и в печали народной. Колокола всегда были явлением символическим.

Н.И. Ладыгин одушевляет колокола. Они отбрасывают сомнения, на них алеют лучи солнца – светло-красные и…

Зазвонили
Ало колокола.

Или колоколам открылась потребность оживить Русь? Если в начале поэмы Н. Ладыгин говорит о вечерней заре – «тени заря», то алый звон колоколов возвещает зарю утреннюю. Мы подчиняемся «ладу» казаков, их походу «с Урала и Оби» навстречу солнцу.

Вот и Иван Грозный, как «Иов, тих» – тихий Иван уже не Грозный.

На Русь надвигается чистое утро.

В.А. Новаковский
Тамбов.

ВОСПОМИНАНИЯ О МОЕМ ОТЦЕ И ЖИЗНИ НАШЕЙ СЕМЬИ
штрихи к портрету

Наш отец, Николай Иванович Ладыгин, родился в семье пчеловода в древнем городе Рославле Смоленской губернии. Его родители, Иван Матвеевич Ладыгин и Надежда Ивановна Халипина, имели шестерых детей: Александра, Николая (нашего отца), Наталью, Анну, Надежду и Константина.

Глава семьи, Иван Матвеевич Ладыгин, был человеком энергичным и хозяйственным, любил работу и знал в ней толк. Задумав однажды развести пчел, он сумел организовать свою собственную пасеку: очистил пустырь за городом, посадил на нем сад, изготовил ульи, завел пчел. Вскоре он стал фанатиком пчеловодства, отдавая любимому занятию все свое время без остатка. К работе на пасеке он с детства приобщал и своих сыновей, которые быстро научились пилить и строгать, мастерить ульи. Девочкам тоже работы хватало — они помогали матери вести домашнее хозяйство.

Иван Матвеевич был очень требователен ко всем и ко всему: к себе, к своим домочадцам, к окружающим его предметам. Во всех делах он утверждал строгий порядок. Он считал, что если надо строгать – то непременно острым рубанком; если возникла потребность рубить — то хорошо наточенным топором с удобным топорищем; если пришлось пилить – то острой пилой с разведенными зубьями. Все рукоятки лопат в образцовом хозяйстве Ивана Матвеевича были гладко отполированы, а их штыки после земляных работ аккуратно вымыты. Таким образом, наш отец с детства был приучен к труду и порядку.

Хозяйка дома Ладыгиных, Надежда Ивановна, в отличие от своего мужа, обладала мягким характером. Она была женщиной приветливой, тактичной и ласковой. Помимо традиционных женских дел по дому, она много читала, выписывала газеты, а также журналы с простыми названиями – «Светлячок» и «Задушевное слово». Она собрала собственную библиотеку и обучала детей грамоте, воспитывая у них интерес к чтению книг. Легче всех учеба давалась нашему отцу и его младшей сестре Анне, которая в дальнейшем получила хорошее образование в Ленинграде и работала в конструкторском бюро.

Отец поступил в городскую гимназию. Его любимыми предметами стали русская словесность и рисование. В ту пору он начал писать свои первые стихи.

По соседству с Ладыгиными жил Михаил Ляховский — мастер на все руки, художник-самоучка, который умел делать все на свете: собирать самодельные автомашины, копировать картины русских пейзажистов Ивана Шишкина и Федора Васильева, мастерить всевозможные вещи. Он стал первым учителем отца, посвятив его в основы художества. Интерес к живописи у юноши усилился после его поездки с матерью в Москву, где он посетил Третьяковскую галерею. Желание рисовать и писать красками захватило его полностью.

К тому времени семья Ладыгиных стала расти. Случилось так, что три племянницы Ивана Матвеевича, жившие в деревне, лишились отца. Наш дед взял их в Рославль, поселил в своем доме, устроил учиться. Одновременно осиротели две другие племянницы (по линии Надежды Ивановны), которых тоже взял к себе Ладыгин. Таким образом, в его семье стало одиннадцать детей. Забот прибавилось – всех надо было кормить, одевать, платить за учебу. Иван Матвеевич еще с большим усердием начал трудиться, добывая необходимые средства для жизни большого семейства. Одновременно с тем повысились его требования к старшим сыновьям. Так, например, на свободное чтение книг теперь он стал отводить им только воскресный день, в остальное время они были призваны учиться в гимназии и работать.

Началась империалистическая война. В Рославль стали приезжать семьи из прифронтовой полосы. Как правило, иногородняя молодежь была более образованная и развитая в культурном отношении, чем местная. Она привнесла живую струю в жизнь маленького городка. По воскресеньям в доме Ладыгиных стали часто собираться гости. Самовар, чай с медом, разговоры… Молодые люди из приезжих научили отца и его старшего брата Александра играть в шахматы. Фигуры изютавливали из нитяных катушек и с увлечением сражались ими на шахматном поле.

Революция 1917 года не помешала Николаю Ладыгину мечтать о профессиональной живописи. Он поехал в Петроград и успешно сдал вступительные экзамены в художественное училище. Однако Иван Матвеевич не воспринял всерьез творческих устремлений сына и отказался помогать ему деньгами, поэтому столь желанную учебу молодому человеку пришлось бросить и вернуться в родной Рославль. Там он вскоре женился на Александре Ивановне Ваулиной и переехал в ее дом.

Первое время семья моих родителей испытывала большие материальные сложности. Поиски работы не приносили желаемых результатов. Наконец отцу удалось устроиться рабочим по установке телеграфных столбов. Затем он нашел более интересное занятие — столярничать в музыкальной школе, где изготавливал музыкальные инструменты. Тут-то ему и пригодились те бесценные навыки, которые он приобрел в родительском доме. Позднее он и меня, своего старшего сына, приобщил к столярному делу.

В 1930 году отец окончил курсы техника-изыскателя железных дорог в Москве, после чего участвовал в экспедициях на Урал; затем работал в Белоруссии. Про свои путешествия он написал поэму, которая была утрачена во время Отечественной войны.

В 1932 году отец попал в аварию, сломал ногу и стал инвалидом из-за неправильного сроста костей. Привычную работу ему пришлось бросить. Все то время он не переставал сочинять стихи и заниматься живописью. Однажды папа сделал копию картины Бродского «Расстрел бакинских комиссаров», которая понравилась в городском Совете и была куплена. Его уже знали в Рославле как хорошего художника и неоднократно просили оформлять праздничные колонны демонстраций трудящихся, ежегодно проходивших 1 мая и 7 ноября. Бывали и более сложные заказы. Так, например, руководство железнодорожного клуба Рославля как-то предложило ему выполнить копии картин «Ленин в Смольном» Бродского и «Приезд товарища Сталина в 1-ю Конную» Авилова, затем поступил аналогичный заказ для смоленского вокзала. Николай Иванович писал и портреты передовых рабочих для оформления городского парка культуры и отдыха.

Вскоре отец познакомился со смоленскими живописцами Булычевым, Кудимовым и некоторыми другими. Он был принят в Товарищество художников. Обзаведясь соответствующим удостоверением, он получил право заключать договоры на выполнение живописной и оформительской работы. Николай Иванович в ту пору написал много портретов вождей пролетариата – Ленина и Сталина. Спрос на их портретные изображения в ту пору в нашей стране был особенно велик.

Постепенно вокруг отца начали собираться интересные и увлеченные художники. Среди них были Владимир Иванович Стародубцев, Иван Степанов, Михаил Фирсов, Константин Максимов. Они часто бывали у нас дома и вели нескончаемые разговоры об искусстве. Отца часто навещал доброжелательный и веселый человек небольшого роста по фамилии Итунин. Он руководил джазовым ансамблем, был любителем поговорить, пофилософствовать. Помню, как они с папой вели разговоры о детерминизме и индетерминизме. (До сих пор не знаю, почему я запомнил эти слова, которые тогда не понимал?) Итунин говорил отцу: «Николай Иванович, с вами очень интересно вести беседы. Вы так хорошо разбираетесь в диалектике, что вам надо вступать в партию. А то у нас партийцы ничего не знают…».

Как-то раз, выполняя очередную оформительскую работу в фельдшерской школе, Ладыгин сыграл партию в шахматы с кем-то из ее руководства, одержав мастерскую победу над соперником. Ему тут же предложили вести кружок шахматистов, чем он занялся с большим энтузиазмом: увлеченно рассказывал о шахматах, объяснял занимательные шахматные задачи, проводил сеансы одновременной игры и другие интересные турниры. Однако руководство кружком из-за недостатка свободного времени скоро пришлось прекратить. В то время Николай Иванович вместе с Иваном Степановым занимался более желанным делом – организацией изостудии имени М. Врубеля.

Художественная студия Врубеля располагалась в клубе железнодорожников недалеко от городского вокзала. Ее посещало 15 человек. В ознаменование годовщины студии был выпущен рукописный альбом, куда вошли воспоминания и портреты всех студийцев. На первой странице был помещен портрет нашего отца, рисованный пером Степанова. Этот альбом сохранился до наших дней и находится в коллекции краеведа Рославля С.С. Иванова.

В числе других начинающих художников я тоже занимался в изостудии отца: рисовал карандашом черепа, писал акварельные натюрморты, начал осваивать масляную технику. Помню, как однажды из окна комнаты своего друга написал часть нашей улицы и дом соседей Гарбузовых. Этот этюд похвалил художник из Смоленска Губарев, что вдохновило меня на дальнейшую учебу.

К нам домой приходили мои друзья, мальчики-сверстники. Мы часто играли с ними в шахматы, а потом затевали во дворе подвижные игры – городки, бабки, прятки. Иногда к нам присоединялся отец, чем очень удивлял ребят (их родители никогда не принимали участие в шумных забавах детей).

Меня часто спрашивают: «Каким Николай Иванович был в семье? Как он воспитывал своих детей?» В связи с этим мне вспоминаются слова отца: «Чтобы воспитывать других, надо, прежде всего, воспитать себя». Очевидно, в семейной жизни он руководствовался именно таким принципом. Я не помню, чтобы он когда-либо отчитывал меня, повышал голос или нравоучительно наставлял. Отец был всегда сдержан, всегда говорил со мной серьезно. Однажды в дружеском разговоре он объяснил мне, что курить очень вредно. Я спросил его: «А почему же ты сам куришь?» Он ответил: «Потому что мне никто в детстве не рассказал о вреде курения». Его ответ меня вполне удовлетворил, и я никогда не курил.

1941 год. Началась война. Сначала нам казалось, что она где-то далеко и нашей семьи не коснется. Однако вскоре в городе появились беженцы, поползли слухи. Наша мама, Александра Ивановна, работала воспитательницей в детском доме. Детдомовцев спешно собрали и вывезли за 40 километров от Рославля в деревню Коски. В городе оставаться было опасно: вокзал начали бомбить, в небе летала немецкая «рама».

Отец и мы, дети, должны были добираться вослед детдому самостоятельно. Николай Иванович повез младших, Лену и Лешу, на велосипеде, а я пошел по дороге пешком. Договорились, что после того, как отец доставит в Коски сестру и брата, он встретит меня. Помню, как я собрал этюдник, грунтованные картонки, краски, кисти и пошел по Минскому шоссе в сторону Косок. По пути мне часто попадались повозки с беженцами, реже – машины. Вдоль обочины дороги кое-где кучками сидели военные. Запомнились их слова: «Минск разбит». Шел я очень долго и, наконец, увидел папу, который торопливо ехал на велосипеде мне навстречу. Увидев у меня в руках этюдник, он бросил его в кусты, сказав: «Сейчас не до этюдов!»

В Косках мы жили дней десять. Река Остер, лес – ели, сосны… Красиво! Ловили окуней; клев был хороший. В окружающем нас лесу стояли воинские части, и углубляться в него запрещалось. Однажды в Коски пришли автобусы, нас посадили в них и повезли назад в Рославль — на вокзал. Там нас ждал эшелон, на котором мы должны были эвакуироваться в центральную Россию. Сейчас, вспоминая те страшные дни, невольно удивляешься, что в военной суматохе оставалась какая-то организованность, что кто-то помнил о детском доме, кто-то отвечал за его спасение.

В Рославле я отпросился у родителей, чтобы дойти до нашего дома. Я ничего не взял в нем из своих вещей, а только написал на стене мелом: «Прощай, дом!» Позднее мы узнали, что во время оккупации города в нашем доме жил какой-то немецкий офицер, который при отступлении гитлеровской армии его поджег.

Эшелон с беженцами отходил со станции Рославль вечером. Когда он готовился к отправлению, над вокзалом вспыхнула световая бомба, спускающаяся на парашюте. От нее стало светло как днем, и мы увидели немецкий самолет-разведчик. Вскоре наш поезд тронулся, а через несколько часов немцы разбомбили до основания сам вокзал и все поезда, но об этом мы узнали намного позже…

В пути я начал вести дневник, потом бросил, о чем сейчас жалею – перед глазами проходила живая история страны, подробности которой навсегда стерлись из памяти. Ехали мы долго, поезд часто останавливался. Дорогой ели хлеб; на станциях бегали за кипятком. Наконец наш эшелон прибыл на станцию Кирсанов Тамбовской области, где нас встретили. Детей посадили на подводы и к вечеру привезли в деревню Вельможку. Нам, привыкшим в пути к хмурым и озабоченным лицам беженцев, бросилось в глаза, что по деревенской улице гуляло много молодежи, звучали задорные частушки под гармошку и веселый смех. Подводы подъехали к флигелю бывшего барского дома (сам дом, как говорят, сгорел во время гражданской войны). Всех детей расположили на ночь в помещениях, а меня и еще одного сына работницы детского дома положили спать на улице в сене. Так началась наша жизнь в Тамбовском крае.

Место, куда нас забросила война, можно было без всякого преувеличения назвать курортным. Флигель, в котором расположился детдом, стоял над обрывистым речным берегом. Внизу, извиваясь, протекала Ворона. Вдоль ее берегов рос густой лес. Любопытно, что каждый изгиб реки имел свое название – и довольно меткое: «каменник», «прямица», «синий пенек» и т.д. Места там были заповедные. Особенно хороша река. Вечером и рано утром голавли хлопали по воде хвостами, высоко выскакивая из воды и делая «свечку». Рыбалка была замечательной.

Первую зиму нашу семью приютили в своем доме гостеприимные Поколюхины, жившие на краю села Низовка (Низовое). Их самих в доме было пять человек, да и нас – пятеро. К тому же у них ночевали еще и человек пять-шесть рабочих из мастерских под названием «Шарапка». Они делали телеги и сани для фронта. Таким образом, народу вечерами собиралось много, а дом был небольшой: изба-пятистенка, в одной ее комнате – русская печь, в другой – «голландка», в сенцах – корова. Я запомнил красную пятиконечную звездочку над крыльцом, вырезанную из фанеры.

Каждый день я ходил за полтора километра в лес за дровами. Собирал сушняк, отдавая предпочтение дубовым веткам и сучьям. Помню, что стало плохо с солью. Сначала на столе всегда стояла хозяйская соль в солонке, а потом она пропала, и у всех появились свои узелки с солью. Суп без соли был невкусным и не елся. С одеждой тоже дело обстояло плохо. Все ходили в телогрейках, чиненных и перечиненных разноцветными лоскутками. У одного из рабочих, родом из деревни Паника, телогрейка висела клочьями. Он был человеком с большим народным юмором, рассказывал всякие небылицы и образно называл свои лохмотья «лепестками». «Вот опадут мои лепестки, – говорил он, – что я буду делать?»

Немцы рвались к Москве. Наше настроение становилось все более и более унылым. Эвакуированные интеллигенты Буленков и Клименков говорили, что вот-вот падет Москва, и большевикам настанет «капут». Папа был другого мнения и возражал им. Крестьянин из Паники тоже пессимистически комментировал слухи с фронтов: «Пропали коммуны. Вот Литер <Гитлер – Б.Л.> придет и наведет порядок…». Однажды он спросил нашего отца, которого все уважали: «Как вы считаете: что будет с нами, с Москвой? Если Гитлер победит, то будет хуже или лучше?»

Отцу, который перед войной был как-то в Смоленске, привелось тогда слушать лекцию о международном положении. На ней рассказывалось, как Гитлер пришел к власти, как он воспитывал молодежь в ненависти к славянским народам и к России, о неизбежной войне с Германией. Помню, как он приехал после той лекции домой очень взволнованный и стал говорить матери, что будет страшная война, что надо продать дом и уехать куда-нибудь в глубь страны. Но потом его настроение изменилось, он внешне успокоился, и мы остались в Рославле. И вот теперь, во время войны, услышав вопрос от мужика из Паники, Николай Иванович почувствовал необходимость провести среди сельчан беседу. Он начал говорить, и в избе сразу все затихли, даже дети. Отец рассказал о Гитлере, о том, как он пошел покорять народы, которые должны были, по замыслам захватчика, стать рабами; что в основе гитлеровской идеологии лежит мысль об уничтожении части людей. Говорил он хорошо, складно, убедительно, не волновался, только лицо его чуть покраснело. В заключение Николай Иванович сказал, что если даже немцы возьмут Москву, то они все равно не победят нашего народа, ведь брал же Наполеон Первопрестольную, однако вскоре был сам сломлен и с позором изгнан с русской земли.

Прошло какое-то время, и немецкие войска были отброшены от Москвы. Крестьянин из Паники, что ходил в лохмотьях, тогда сказал: «Прав был Николай Иванович! Ведь он ученый, не то, что мы – голодранцы».

Помимо тех, кто уважал отца и прислушивался к его мнению, были среди местных сельских жителей и такие, которые относились к нему весьма подозрительно. Особенно странным им казалось, что Николай Иванович никогда не ругался бранными словами и не пил «горькой», за что назывался ими «дворянином». Отец, действительно, осуждал пьянство и с горечью относился к народному бедствию. Позднее он написал на эту тему стихотворение:

Я помню резкие контрасты,
Когда, покою вопреки,
Спокойный человек, я часто
Страдал на берегах реки.

Вставали предо мной картины,
Какие долго не умрут:
Река, затянутая тиной
Лежала как серовский пруд,

Дышало теплотой пространство,
И нежно лилии цвели,
А под кустами было пьянство
Хозяев этой вот земли.

Каких им нужно революций?
Какой природы чудеса?
Когда постыдно раздаются
С нелепой бранью голоса.

Горячие лучи заката
Не вынесли холуйский слов,
И вечер улетел крылатый
В холодный сумрак облаков.

Во время войны отец учительствовал в селе Первое Пересыпкино – преподавал черчение и рисование. В свободное от работы время он писал портреты местных жителей, а также обитателей соседних населенных пунктов. Сельчане с большим интересом и одобрением относились к занятию папы живописью: приносили ему мел и столярный клей для грунтования холстов, приходили наблюдать за его работой. Как правило, я помогал отцу делать подрамники для холстов. Однажды я смотрел, как он работал над мужским портретом, и обратил внимание на то, что нос изображен немного большим, чем он был на самом деле. Я спросил, зачем папа это сделал. И получил ответ: «Чтобы подчеркнуть характер лица». Действительно, с таким носом образ портретируемого человека стал более выразительным и, как ни странно, более похожим на свой оригинал.

Маму назначили директором детского дома. Сослуживцы ее уважали, а дети искренне любили. Мне запомнился случай, который произошел несколько позднее, после войны: мама приобрела несколько новых тарелок для столовой, и во время раздачи еды стала выстраиваться очередь девочек и мальчиков, чтобы покушать именно из них – «из тарелок Александры Ивановны».

Наша семья перешла из дома Поколюхиных во флигель бывшего барского дома, где размещался детдом. Жизнь была тяжелой: ни хорошего питания, ни теплой одежды, ни телефонов, ни электричества. Хлеб вначале пекли сами в деревне, а потом стали привозить из села Вторая Гавриловка, где его выдавали по карточкам.

Однажды, когда отец был по делам детдома во Второй Гавриловке, он познакомился с двоюродной внучатой племянницей поэта Евгения Боратынского – Еленой Михайловной Боратынской, которая жила в том населенном пункте и работала медсестрой в местной больнице. С тех пор между ними завязалась дружба, и отец, бывая в Гавриловке, встречался и подолгу беседовал с ней. Как-то раз Елена Михайловна подарила на память отцу семейное Евангелие с подписью «Дедушке от внучки Машеньки». Позднее то Евангелие мы передали тамбовскому художнику В.Г. Шпильчину, который коллекционировал материалы, касающиеся рода дворян Боратынских и их усадьбы под названием «Мара».

Между тем отца на фронт так и не взяли — нога после перелома неправильно срослась, и ходил он очень плохо. Он, чем мог, помогал маме в детском доме: организовывал художественную самодеятельность, писал пьесы для детского театра, показывал фокусы, добывал дрова и пропитание. Вокруг него всегда собирались люди – и взрослые и дети. Он обладал незаурядным даром общения. Все у Николая Ивановича получалось весело, хорошо, интересно. Помню, как он сочинял стихи для детских утренников; ставил пьесу А.П. Чехова «Медведь», играя в ней главную роль; писал детскую повесть «Партизаны» и рисовал к ней иллюстрации. Особенно удачной и оригинальной, по мнению окружающих людей, получилась у него постановка собственной пьесы под названием «Брюнетка и Блондинка».

В то время отец много занимался живописью и писал этюды пейзажей. Он любил лес, реку; часто рыбачил. Позднее он признавался в любви к природе среднерусской полосы в простых, незатейливых, но очень искренних стихах:

Река и лес – мои мотивы.
Люблю я легкую волну,
Когда пишу под шорох ивы
Речную нашу сторону.

Люблю во всякую погоду
Деревья, воду и кусты.
Какой хотели вы природы,
Какой безумной красоты?
<…>
Пускай двухсотый спутник пущен,
И мы освоим небеса, –
Я ничего не знаю лучше,
Чем наши реки и леса.

В Вельможке у меня родилась сестра Таня, которой отец посвящал много времени: играл с ней, учил читать и рисовать, зимой катал на санках, а летом водил на речку. Ей, самой младшей своей дочери, папа посвятил большую серию стихов и оформил их в самодельный сборник. В нем в поэтической форме были описаны и проиллюстрированы семейными фотографиями события из жизни маленькой Тани.

После войны, в 1945 году, Николай Иванович познакомился с тамбовскими художниками А. Роговым, В. Проскуряковым, С. Корнеевым и другими, вступил в Товарищество художников. Этому способствовала областная выставка 1947 года, на которой папа экспонировал свои живописные работы. Его творения были замечены специалистами и оценены по достоинству.

В 1951 году наша семья переехала из села Вельможки сначала в районный город Кирсанов, а потом в областной – в Тамбов, где отец стал работать художником-оформителем. Вся дальнейшая его жизнь была связана с этим родом деятельности, приносившим основной доход для семьи.

После нашего отъезда из Вельможки девочки детдома стали нам писать письма, рассказывая о том, как они скучают без Александры Ивановны и Николая Ивановича. В нашем семейном архиве до сих пор хранятся желтые листочки из школьных тетрадок, аккуратно исписанные детским почерком:

« Дорогая Александра Ивановна, летом мы Вас увидим. Мы о Вас очень скучаем. Вы уехали, и жизнь как будто изменилась . Просим Вас, берегите свое здоровье. Желаем Вам хороших успехов в работе и хорошего здоровья. Нам очень скучно без Вас и Ваших детей. Целуем крепко-крепко ».

« Александра Ивановна, мы о Вас очень скучаем. Как нам хочется Вас увидеть, поиграть с Таней, Лелей! Мы Вас помним и никогда не забудем. Мне каждый раз видится сон, как будто Вы берете меня с собой к себе. Как хорошо послушать замечательные стихи Николая Ивановича. Теперь у нас его нет, но стихи его я помню. Мы очень жалеем, что Вы уехали ».

«Здравствуйте, дорогой Николай Иванович. Мы еще Вас не забыли и каждый день вспоминаем. Вспоминаем, как Вы нам показывали разные фокусы и учили нас играть в шашки и шахматы. Большое Вам спасибо, что Вы нас научили играть в разные игры ».

« Александра Ивановна, спасибо за то, что Вы меня воспитывали. Александра Ивановна, приезжайте к нам на летние каникулы и возьмите с собой всю семью. Пусть покажет нам Николай Иванович фокусы и будет ходить с нами на речку ловить рыбу ».

Отец, обладавший редким внутренним обаянием, очень быстро приобрел друзей среди городской творческой интеллигенции Тамбова – филолога и поэта Б. Двинянинова, поэта С. Милосердова, писателя А. Стрыгина, коллекционера Н. Никифорова и многих других интересных людей. Все они часто собирались у нас дома на улице Тельмана (д. 3): читали стихи, вели разговоры о жизни и об искусстве, играли в шахматы. В то время Стрыгин организовал и возглавил Тамбовский Союз писателей, стал проводить Недели поэзии. На них съезжались поэты и писатели из многих городов – Воронежа, Тулы, Челябинска, Москвы. Они сначала посещали нашего отца, а Стрыгин каждый раз неизменно провозглашал: «Неделя поэзии на Тамбовщине открывается в доме Ладыгина».

Отец посвящал своим друзьям стихи-тавтограммы, в которых очень точно схватывал образ человека, его характер и особенности общения с людьми. Так, например, коллекционера Никифорова отец представлял таким образом:

Наитьем нагрет до накала,
Находку настигнет в намет,
На новых народных началах
Наряд необычный несет.

Не нужно настойки, наливки,
Не нужно наград никаких –
Найдет, неуемный, новинки,
Напишет новеллы о них.

Несутся находки «налево».
Невежды! Несите к нему.
Нам о «нержавейках» новеллу
Невмочь написать никому.

Напористых незачем нукать –
Никифоров новью налит.
Никифоров нужен наукам,
Непознанный как неолит.

Однажды Милосердов привел к нам домой московского поэта Николая Глазкова. Я хорошо помню, как вошел высокий, плотный, немного сутуловатый человек с живыми глазами и крепким рукопожатием. Он невозмутимо представился: «Я гениальный поэт Глазков». Папа спросил: «А чем вы докажете свою гениальность?» Глазков тут же ответил: «Я могу говорить экспромты и знаю даты смерти всех русских художников». Стали проверять его знания по словарю и с удивлением убедились в справедливости его слов. У Глазкова была феноменальная память! Так началась крепкая и долгая дружба двух Николаев Ивановичей, которая продолжалась до самой смерти отца. Глазков часто приезжал в Тамбов, постоянно бывал у нас, оживляя местное общество своим добрым юмором. Он хорошо играл в шахматы и побеждал всех в «уральской борьбе». По его инициативе в единичных экземплярах издавались рукописные сборники стихов отца и альбомы с фотографиями, на которых отображалась жизнь любителей поэзии, собиравшихся в нашем доме. Веселые подписи к ним сочинял сам Глазков.

Отец писал о Глазкове:

Глазкова горние глаголы
Гармонией гремят,
И гордые глаза на годы
Грядущего глядят.

Гудит не горечью Гренады
Глазковский говорок.
Глазков – гротескная громада,
Гуманен и глубок.

Глазкова гонит на гастроли
Не грохот городов.
Гирляндой гражданок густою
Гофрирован Глазков.

Года грядущие герою
Готовят горный грунт.
Гонцы, глашатаи, герольды
Галантно громыхнут:

Для гениального Глазкова
Горючее готово!

У папы, помимо Глазкова, бывали и гостили многие другие известные поэты: Алексей Марков, Игорь Кобзев, Борис Примеров, Василий Журавлев, Вячеслав Богданов, Василий Федоров, Федор Сухов, Владимир Котов, Людмила Щипахина, Анатолий Куприн, Майя Румянцева, Дмитрий Ковалев, Сергей Голованов, Михаил Шевченко и многие-многие другие. Теперь, по истечении времени, трудно перечислить все имена и фамилии. Отец посвятил своим гостям стихотворение «Столик»:

За круглым столиком не раз
Зимой, когда бушует вьюга,
О днях поэзии у нас
Я вспоминал в часы досуга.

Читал здесь чуткий Ковалев
«Молчанье гроз» родных просторов,
Басил Василий Журавлев,
Чье сердце самое простое.

Поэзии менялся род,
И память мне рисует ярко,
Как сыпал стрелами острот
В речах неугомонный Марков.

Стихи, как пламя и узор,
Под легким, может быть, наркозом
Достойный славы и призов
Читал нам элегантный Кобзев.

Здесь посетил наш уголок
Волшебник – Федоров Василий.
Он книгой о любви увлек
Невест и женщин всей России.

Законов не было сухих,
Но гости стульев не ломали.
Читала бурные стихи
С кудрями золотыми Майя.

Друзей не перечислишь всех
И трудно рассказать толково,
Как вызывали шумный смех
Сатиры мудрого Глазкова.

Я знаю – соберемся снова
За круглым праздничным столом,
И будет дружеское слово
Чередоваться со стихом.

Иногда люди попадали в наш дом самым невероятным образом. К примеру, однажды к нам неожиданно пришел музыкант Анатолий Полетаев – руководитель оркестра «Баян», заслуженный артист РСФСР. Он услышал в Москве об отце от Кобзева, после чего решил лично познакомиться с тамбовским художником и поэтом, побывав в нашем городе на гастролях.

Как-то раз Милосердое в разговоре сказал, между прочим, что Семен Кирсанов сочинил стихотворение «Лесной перевертень» в форме палиндрома, строки которого одинаково читаются слева направо и справа налево: «Это невероятно трудно. Так некогда писал и Велимир Хлебников». Отец очень заинтересовался палиндромом и уже на следующий день представил на суд своих друзей придуманные им обратимые строки: «Кумир беда – дебри мук», «Весна – реверанс Ев» и некоторые другие. Вскоре от сочинения отдельных строк Николай Иванович перешел к написанию стихов, а немного позднее – к поэмам. Они всегда вызывали высокую оценку гостей нашего дома – поэтов.

Особый восторг палиндромы вызывали у Двинянинова. Он поддерживал и поощрял своим неподдельным интересом творчество отца. Если по какой-то причине ему долго не удавалось видеться с папой, он обязательно звонил по телефону и спрашивал, не написаны ли новые стихи. «Я, – говорил Двинянинов, – хочу прочистить свои мозги вашими палиндромами». Его фраза «палиндром – космодром поэзии» скоро стала крылатой.

Двинянинов писал:

Король и гений палиндрома
Не только есмь палиндромист:
Он в Эльдорадо или дома,
То пейзажист, то портретист!

Он, мусагет, кистей оратор,
Мир поразит еще не раз,
И Полигимния с Эрато
С него не сводят глаз.

Отец в свою очередь написал стихотворение-тавтограмму, в котором запечатлел выразительный образ Двинянинова:

Двинянинов – дока. Не Драйзер,
Не Данте дремучих дриад,
Девиц деликатных не дразнит,
И в дебрях дельцов – дилетант.

Доклады доводит как доктор.
Дородный, добротный как дуб.
Доцент и действительно – дока.
Не демон, но действенный дух,

Где дар Демосфена в дебатах –
Не драка с державным двором.
Друзей в дальнобойные даты
Двинянинов двигал добром.

Двусмысленна днесь добродетель,
Досадны дела дикарей.
Добры донкихоты да дети,
Двинянинов дважды добрей.

Однако не все приветствовали и одобряли палиндромы отца. Так, например, однажды Николай Иванович был в гостях у своих знакомых, где собрались любители и знатоки поэзии. Он, как всегда, по просьбе публики прочитал свои новые стихи, и тогда почти все присутствующие сказали: «Не понятно». Одна дама спросила: «Что значит слово «буревая» и как понять фразу «И март улетел утрами»?» И только один человек по имени Владимир Иванович заступился за палиндром, сказав: «Это поэзия XXI века».

Как-то раз отец выступил на литературном вечере. Его проводили до дома, и зашли к нам ребята-студенты, человек пять. Сначала я принял их за энтузиастов-палиндромистов, но потом оказалось, что они были противниками такой поэзии. «Николай Иванович, – недоумевали они, – вы хороший, интересный человек, но зачем вы пишите такие непонятные стихи, какие-то палиндромы?» Немного послушав их беседу, я предложил студентам сыграть партию в шахматы, двоих обыграл, и они ушли. В связи с этим вспоминается и другой характерный случай. Так, к нам однажды пришел некий артист из Тамбовского драматического театра. В тот вечер отец читал собравшимся друзьям свои палиндромы, которые гостю поначалу очень понравились. Никифоров, решив удивить артиста, сказал ему, что стихи обратимые, на что тот вдруг заявил: «Тогда это не стихи, а ерунда!»

К одной из самодеятельных рукописных книг со стихами отца (1966-1967 гг.), периодически «издаваемых» в нашем доме, предисловие написал Николай Глазков. В нем он выразил свое отношение к палиндрому в целом и к творчеству папы в частности:

«Перевертень, палиндром, палиндромон… Каждая строка стиха читается как слева направо, так и справа налево. Чтобы создать палиндром, или перевертень, надо обладать незаурядной стихотворной техникой и редким трудолюбием. Это может подтвердить любой поэт.

А зачем это нужно? Такой вопрос не случаен. Он закономерен. В самом деле, зачем тратить поэту массу времени и труда ради словесной эквилибристики?

Представьте себе, что вы находитесь в цирке. Жонглер бросает в воздух шесть или семь шаров и ловит их. Вы восхищены его мастерством. Сами вы не сумеете жонглировать и двумя шарами <…>

В средневековой литературе бытовала легенда о жонглере Богородицы.

Ученые монахи наизусть читали молитвы, а жонглер перед иконой Богородицы демонстрировал свое умение. Монахи были возмущены таким святотатством. Они решили выгнать жонглера из своего монастыря, но Богородица сошла с небес и заступилась за своего жонглера . Так неужели мы, люди XX века, современники лазеров и кибернетических машин, окажемся нетерпимее средневековых монахов? А если это не только жонглерство? Тогда, тем более, мы должны признать право поэта на виртуозность.

Тамбовский поэт Николай Иванович Ладыгин взялся за трудный жанр. Не всякому поэту перевертни под силу. Николай Иванович проявил себя как штангист Поэзии . «А зачем это нужно?» — спросят меня. И я отвечу вопросом на вопрос: «А почему это не нужно?»

«Не общее выражение лица его музы – достоинство поэта, отнюдь не недостаток. И издание самобытных поэм Ладыгина можно только приветствовать».

В 1970 году вышла первая журнальная публикация стихов отца с предисловием Игоря Коб-зева в «Русской речи» (№ 4). О палиндромах Ладыгина узнала вся страна. Между тем отец продолжал с увлечением заниматься живописью. Он принимал участие в городских, областных и всесоюзных художественных выставках. В нашей семье сохранилось очень много выставочных каталогов, изданных в Тамбове и Москве. В них упоминается фамилия отца и названия его работ.

Николай Иванович очень любил жанр пейзажа и посвящал работе на пленэре много времени и сил. В теплое время года он каждый день выезжал на моторной лодке на реку Цна, чтобы писать этюды. Образцом для него были живописные работы русского художника-пейзажиста Ивана Шишкина, которого он в юности часто копировал. На протяжении всей своей жизни отец не переставал восхищаться мастерством великого русского живописца.

В 1970-е годы папа начал писать миниатюрные пейзажи и отдельные портреты на овальных березовых срезах. Ему никогда не было свойственно чувство накопительства своих работ, а поэтому он щедро дарил их людям -близким друзьям и хорошим знакомым. Помню, как в 1971 году в городском парке культуры и отдыха успешно прошла выставка миниатюрных пейзажей отца. Ее посетители приняли участие в беспроигрышной лотерее, раскупив входные билеты. Все вырученные средства были переданы Николаем Ивановичем в Фонд мира – в поддержку борющегося за свою независимость Вьетнама.

Помимо пейзажей, папа писал портреты родственников, друзей и просто знакомых, а также собственные автопортреты. Накануне тридцатилетия начала Великой Отечественной войны (1971 г.) он написал 18 портретов Героев Советского Союза, проживавших в то время в Тамбове, – Н.И. Афанасьева, Д.Н. Кратова, С.А. Неменко, В.И. Щелкунова и других. Они были показаны на выставке в лектории парка культуры и отдыха, а затем переданы в дар городу. В нашем семейном архиве хранится книга отзывов, в которой собрано много хороших слов в адрес папы и его творчества. Так, например, московский профессор В. Таболин писал, что ему «выпало счастье познакомиться не только с портретами, которые выполнил Николай Иванович, но и заглянуть в его творческую лабораторию, и увидеть талант этого скромного русского человека». Добрые отзывы о выставке оставили тамбовские художники: «Огромную, нужную работу проделал художник Николай Иванович Ладыгин. Мы считаем, что портретная галерея Героев Советского Союза заслуживает искреннего одобрения, должна стать достоянием города и сохранена для будущих поколений» (Е. Соловьев).

Через три года после тамбовской выставки портреты героев Отечественной войны экспонировались в Москве, а папа был удостоен почетного диплома и значка участника Всесоюзной выставки самодеятельных художников.

В 1960-1970-х годах отец часто ездил в Москву, встречался с поэтами и писателями. Моя сестра Татьяна Николаевна вспоминает об одной из таких поездок: «В шестидесятые годы, в период «хрущевской оттепели», когда в Москве открывались молодежные кафе, поэты собирались у памятника Маяковскому, повсюду проходили недели поэзии. Однажды папа, будучи в Москве, зашел в молодежное кафе, кажется, на улице Горького. Это было одно из первых молодежных кафе. Там собиралась молодежь: читала стихи и пела песни, выступая с маленькой эстрады. Когда папа зашел туда пообедать, все с удивлением разглядывали его. Его внешность обращала на себя внимание: большая борода, стройная фигура, интеллигентные манеры. Он сел за столик, за которым уже сидела молодая пара. Сразу же завязался разговор. Говорили о вере в Бога. Папа, по-видимому, излагал мысли, которые потом легли в основу поэмы «Любовь и Божество». Через несколько минут все посетители кафе окружили их столик. Сыпались вопросы, возражения. Разразился целый диспут. Кто-то спросил: «Не служитель ли вы культа?» Папа закончил обед и сказал, что для того, чтобы ответить на все вопросы, требуется много времени, а ему уже пора идти. Его собеседница по столику оказалась жительницей Еревана, соседкой художника Сарьяна. Она дала папе свой адрес и пригласила в гости».

В одну из своих последних поездок в Москву, в 1974 году, отец был в гостях у Егора Исаева, который подарил ему свою книгу «Суд памяти» с автографом: «Николаю Ивановичу Ладыгину – человеку, с которым просто по душе, а по делу сложно. Как тут быть? Пусть Бог рассудит. С уважением искренне Ваш Егор Исаев. 26/1У-74». Через год отца не стало, а немного позднее, 1 января 1979 года, в газете «Комсомольская правда» вышла статья А. Левиной «А роза упала на лапу Азора» о папиных стихах. После этого мы, его дети, живущие в Тамбове, решили организовать творческий вечер поэта Ладыгина. Нас поддержали близкие друзья отца – Двинянинов и Милосердое. Во время подготовки к вечеру возникла проблема: кто сможет хорошо и профессионально прочесть палиндромические стихи? Мы пригласили из Москвы артиста Вячеслава Кузнецова, который любезно откликнулся на нашу просьбу.

Вечер поэзии Николая Ивановича Ладыгина состоялся в 1980 году в Доме творчества имени Луначарского при Тамбовском драматическом театре. На стенах зала были развешаны живописные этюды Николая Ивановича, фотографии поэтической жизни Тамбова 1970-х годов. В адрес отца было сказано много хороших и добрых слов. Выступали Борис Двинянинов, Семен Милосердое, московская поэтесса Нина Эскович, врач Владимир Дронов, художник Евгений Соловьев и многие другие. Вячеслав Кузнецов блестяще декламировал стихи Ладыгина. Был показан любительский фильм про Николая Ивановича, звучала запись его голоса.

В то время мы познакомились с молодым тамбовским филологом Сергеем Бирюковым, который, вдохновившись творчеством отца, написал ряд статей и опубликовал их в альманахе «Поэзия» (1987, № 48) и журналах «Волга» (1988, № 7), «В мире книг» (1988, № 4), «Слово» (1998, № 3). К великому сожалению, отец не прочел этих публикаций. Вместо него мы, его дети, хотим выразить искреннюю благодарность Сергею Бирюкову, который вывел палиндромы Ладыгина в большую печать. Если бы не он, то лежали бы стихи отца в тумбочке и неизвестно, были бы они когда-нибудь опубликованы.

Бирюков написал предисловие и подготовил сборник стихов нашего отца под названием «И жар и миражи», который был подписан к печати в издательстве «Современник». Однако пока шла подготовка к публикации, издательство закрылось. В стране началась так называемая «перестройка», и широкая издательская деятельность прекращалась. Но Бирюков от своей идеи выпустить книгу стихов Ладыгина не отступил и вместе с Г. Юсуповым обратился к мэру Тамбова В. Ковалю, рассказав об уникальности рукописи. Коваль по-человечески и финансово поддержал издание, сказав: «Я Ладыгина знал». Оказалось, что он был воспитанником детского дома в Вельможке, попав в него после отъезда нашей семьи в Тамбов. От старших детей, воспитателей и местных жителей он слышал рассказы о человеческих качествах Николая Ивановича, а также о его творчестве.

Таким образом, благодаря поддержке В. Коваля в 1993 году появилась на свет первая в России книга палиндромических стихов «Золото лоз». Вскоре она получила положительный отзыв в среде российских литературных критиков. Так, например, в журнале «Новое литературное обозрение» (1994, № 7) была опубликована рецензия В. Кулакова.

Постепенно палиндромические стихи стали завоевывать сердца читателей, и в 2000 году в Москве вышла знаменательная книга «Антология русского палиндрома». В ней представлено около 180 поэтов, создавших произведения в виде обратимых стихов и лишь против фамилии нашего отца, Николая Ивановича Ладыгина, написано: «Классик русского палиндрома».

Борис Ладыгин.

***

Везет Тамбову на людей прекрасных.
А, может быть, он стал приютом Муз?
Какое множество талантов разных!
Какая сила творческих в нем уз!

Здесь даже воздух творчеством пропитан,
Иль гениев над ним витает дух?
Людей с душою чистой и открытой
сюда вело не просто и не вдруг.

И здесь, на тихих улочках старинных,
в одноэтажных домиках простых
писались гениальные картины,
рождался палиндром и акростих.

Цвела сирень персидская у окон,
Весенний сад цветением пьянил.
Здесь Николай Ладыгин зорким оком
И чутким сердцем слово находил.

Ночная тишь, когда все в доме спали,
и лампы свет над письменным столом
вдруг становились дивными стихами –
на свет являлся мудрый палиндром.

В нем слово без прикрас и красноречии
в строку вставало, словно воин в строй.
Гармонию великой русской речи
он выражал единственной строкой,

которая читалась обратимо.
В ней не был лишним ни единый звук
и смысл ее не ускользал незримо,
как мыльный шарик из неловких рук.

И краткость в ней – воистину сестрою
таланта многогранного была.
Он также метко акростих свой строил,
который остроумием пылал.

А днем писал прекрасные картины
на срезах, что готовил из берез,
детей растил: две дочки и два сына
и сад сажал надолго и всерьез.

Любил встречать друзей нехитрой снедью,
засиживался с ними допоздна.
И в дом его открыты были двери
для всех, кто хоть немного его знал.

Душой Коснувшись щедрого таланта,
с ним рядом каждый крылья обретал.
В его уме, как в голове Атланта,
дух мужества, дух мудрости витал.

Мне, слава Богу, довелось однажды
переступить ладыгинский порог.
Как путнику, страдавшему от жажды,
родник его таланта мне помог.

И новая поэзия открылась
моим глазам и сердцу моему.
Я, словно в Храме, мысленно молилась,
боясь, что вдруг чего-то не пойму.

Со стен смотрели зоркие портреты.
Их взгляд, казалось, в душу проникал.
И для меня так ново было это –
как будто солнца луч в душе сверкал.

И Николай Иванович Ладыгин
с портрета видел скованность мою.
А главное богатство в доме – книги –
и многое из них я узнаю.

Хранят наследство два прекрасных брата:
Ладыгины Борис и Алексей.
Для них отцово имя в жизни свято.
Как прежде, дом не заперт для друзей.

И старый сад весною оживает,
шумит листвой и в тень друзей зовет.
Он тоже никого не забывает,
кто здесь бывал, и тех, кто здесь живет.

Как хорошо стоять в саду и слушать
шаги Времен, Судьбу благодаря
за то, что здесь Ладыгинская груша
под сень свою пустила и меня.

И в каждом звуке слышать голос мэтра,
и чувствовать, что где-то рядом он.
Жива душа прекрасного поэта
И будет жить средь будущих времен.

Валентина Федорович
Октябрь. 2002 г.

БИБЛИОГРАФИЯ

Ладыгин Н. Палиндромы. 1966-1 967.//Тамбов: Самиздат, 1967, 2 экз.

Ладыгин Н. «Акростих», «Тавтограмма», «Девятое января».// Комсомольское знамя, 25.08.1968.

Ладыгин Н. Времена года /п-мы: «Весна», «Лето», «Осень», «Зима»/. /Предисловие ред./ Комсомольское знамя, 16.11.1969.

Ладыгин Н. П-мы: «Весна», «Лето», «Осень»,//Русская речь, № 4, 1970.

Ладыгин И. П-мы: «Зимнее», «Осенний сон», «Ещё весна мутила дали…», «Разин», «Владимир Маяковский», «Один души пишу дни.. .«/Предисловие ред./ День поэзии, М, Сов. писатель, 1983.

Ладыгин Н. П-мы: «Начало зимы», «Лею», «Осенний сон», «У реки», «К 148 звездам» // Поэзия: альманах. Вып. 48 М Молодой гвардия, 1987.

Ладыгин Н. П-мы: «Исаак Левитан», «Весна», «Ода юности».//Комсомольское знамя. 25.10. 1987.

Ладыгин И. П-мы: «У сел в лесу», «Ода юности», «В зале Шишкина», «Марево».// В мире книг, № 4 1988.

Ладыгин Н. П-мы: «Протопоп Аввакум», «Иван Грозный», «Девятого января», «Ода женщине былого», «Ева», «Юность», «Ода мужчине», «Ода девушке».// Волга, № 7, 1988.

Ладыгин Н. П-мы: «Девятого января», «В зале Шишкина».//Тамбовская правда, 04.04. 1988.

Ладыгин Н. П-мы: «Лермонтов», «Врубель», «Ван Гог». //Литературный Тамбов, № 1, 1989.

Ладыгин Н. Протопоп Аввакум.//Дети стронция /прил. к газете «Молодая гвардия»/, № 5. Пермь. 1990.

Ладыгин Н. П-мы: «Поле», «Конец зимы», «Обе небо».// Пигмалион, № 1, Тамбов, 1992.

Ладыгин Н. «Лето». // АмфиРиф-мА, № 1. Курск. 1992.

Ладыгин Н. «На севере».// АмфиРифмА, № 2, Курск, 1993.

Ладыгин Н. Владимир Маяковский. // АмфиРифмА, № 5, Курск, 1993.

Ладыгин Н. Золото лоз: Палиндромические стихи и поэмы /всего 56 п-мов/. Тамбов, 1993.

Ладыгин Н. Из последних палиндромов. //Пигмалион, № 3, Тамбов, 1993.

Ладыгин Н. «Юность». // Послесловие /Тамбов/, январь 1993.

Ладыгин Н. «Протопоп Аввакум». // АмфиРифмА, № 10, Курск, 1994

Ладыгин Н. «Владимир Маяковский» /фрагмент/, //Строфы века. М, Минск, 1994.

Ладыгин И. П-мы: «На севере», «Один души пишу дни» до…».// Бубнов А. Типология палиндрома. Курск, 1955.

Ладыгин И. «Дед и мадам».//АмфиРифмА. № 25, Курск, 1996.

Ладыгин Н. Предисловие / к неизданной книге «Стихи о Родине» :п-мы: Тамбов, 1974/. //Визуальная поэзия, Курск, 1997.

Ладыгин И. П-мы: «В 1905-м», Велимир Хлебников». // Там же.
Ладыгин Н. Золото лоз /п-мы: «Осенний сон», «Весна», «Лето», «Осень», «Весеннее», «Юность», «Ода мужчине», «Анна», «В пути», «Русалка», «Сергей Есенин», «В зале Шишкина», «Ван Гог», «Протопоп Аввакум», «Петр Первый», «Марево», «Дива» /. // Слово, № 3, 1998.

Ладыгин Н. «Осенний сон», / Федин. Лучшие игры со словами. М. «Айрис-пресс», 1999.

Ладыгин И. «Осенний сон».// Тамбовская жизнь. 21.10.2000.

Ладыгин Н. «Петр Первый». //Тит: альманах для тех, кто любит п-мы, вып. 1, Пермь, 2000.

Ладыгин Н. «Разин», // Тит, вып. 2, Пермь, 2000.

Ладыгин Н. Поэты Николая Ладыгина /п-мы: «Лермонтов», «Владимир Маяковский», «Сергей Есенин»/. // Тит, вып. 4. Пермь, 2000.

Н Ладыгин. «Весна». //Тит, вып. 5. Пермь, 2000.

Н Ладыгин. Художники Николая Ладыгина /п-мы: «В зале Шишкина», «Врубель», «Ван Гог»/. Там же.

Ладыгин Н. П-мы: «Весна», «Лето», «Осень», «Зима», «Осенний сон», 149 «Один души пишу дни до…» // Антология русского палиндрома. М.: «Гелиос АРВ», 2000.

Ладыгин Н. И лад, и дали: Палиндромы. Москва, 2002.

О Н.И. Ладыгине и его творчестве

Алексеев Н. Борющемуся Вьетнаму.//Комсомольское знамя, сентябрь 1971.

Антонов А. Пейзажи Тамбовщи-ны. //Тамбовская правда, 08.09. 1971.

Бирюков С. «Эй,житель, лети же». //Литературная учеба, № 5, 1985.

Бирюков С. Изыскатель Ладыгин. // Комсомольское знамя. 25.10. 1987.

Бирюков С. «Силы мои омылись». //Поэзия: Альманах. Вып. 48, М, Молодая гвардия, 1987.

Бирюков С. Амплитуда слова, О языке поэзии.// Литературное обозрение, № 1, 1988.

Бирюков С. Изыскатель Ладыгин. //Волга, № 7, 1988.

Бирюков С. Поэзия обратимого слова. // Тамбовская правда. 04.04.1988

Бирюков С. /О Н. Лодыгине/. Литературный Тамбов, № I, 1989.

Бирюков С. Двинянинов В. Уроки Хлебникова: Иалиндромические поэмы Николая Ладыгина.//Поэтический мир Хлебникова. Научно-методические проблемы изучения. Межвузовский сб. научных трудов Волгоград, 1990.

Бирюков С. Очарованный словом: выйдет ли книга Ладыгина? //Город на Цне. 24.04.1993.

Бирюков С. «Силы мои омылись».//Ладыгин Н. Золото лоз. Палиндромические стихи и поэмы. Послесловие, 1993.

Бирюков С. Уроки барокко и авангарда: проблема освоения па-линдромического текста /на примере творчества Н.Ладыгина/ Тамбов, 1998.

Бирюков С. «И поэты есть мудрые на Руси.//Слово, № 3,1998.

Бирюков С. Обратимое слово Николая Ладыгина. //Культура русской провинции. Тамбов, 1999.

Глазков И. Необычные стихи /о творчестве Н. Ладыгина/.//Комсомольское знамя, 23.08.1968.

Глазков Н. Слухом земля полнится. //Тамбовская правда, 15.06. 1973

Горбунов И. Галерея портретов героев.//Тамбовская правда,
26.07 1971.

Двинянинов Б. Николай Иванович Ладыгин (1903-1975). Поэт, художник, патриот. Тамбов, 1980.

Двинянииов Б. Планета Ладыгина. //Комсомольское знамя. 28.06. 1985.

Двиняиииов Б. Николаю Ивановичу Ладыгину. //Пигмалион, №1, Тамбов, 1992.

Зосимов А. «Золото лоз»: впервые.//Книжное обозрение 01.11.1994.

Зосимов А. То же//Тит: альманах, вып. 7, Пермь, 2001.

Канавщиков А. Простота трудолюбия и простота вдохновения: феменология палинпромотворчества Н. Ладыгина и С. Кирсанова//Тит, вып. 3, Пермь, 2000.

Канавщиков А. То же //Канавщи-вов А. В одном строю. М., 2000.

Кобзев И. Словесное кружево. // Русская речь, № 4, 1970.

Ковалевский С. Война и творчество – вещи несовместимые.// Век XX и Мир, №2, 1972.

Кулаков В. «И поэты есть мудрые на Руси!» //Новая тамбовская газета, № 27, 25.11.1994.

Кулаков В. Тамбовский мудрец. //Кулаков В. Поэзия как факт, М.,1999.

Курточкина Г. Ода «Вешнее слово В.К. Тредиаковского».//Сб. «Венок Тредиаковскому». Волгоград, 1976.

Левина А. «А роза упала на лупу Азора».//Комсомольская правда, 01.01.1979.

Милосердов С. Искусство эхом отзовется: штрихи к творческому портрету тамбовского художника и поэта Н. И. Ладыгина //Комсомольское знамя, 27.01. 1980.

Минский Д. Николай Ладыгин. //Минский Д. На словодроме палиндрома.// Кубики букв-28.

Начас Е. Пейзажи на берёзовых срезах /памяти Н. И. Ладыгина. //Тамбовская правда, 27.04.1984.

Нилов Д. Дар родному городу. // Красная звезда, 14.08.1971.

Овсянников И. След на земле.// Тамбовская правда, 21.02.1980.

Овсянников И. Космодромы поэзии.//Тамбовская жизнь, 25.04.1995.

Овсянников И. Тамбовский слово-творец. // Тамбовская жизнь, 04.11.1988.

Овсянников И. Тамбовский мудрец. //Тамбовская жизнь, 18.03. 2000.

Овсянников И. «Мир дум? Мудрим.» Тамбовская жизнь. 21.10. 2000.

Ольшанский С. Словесное кружево. //Тамбовская правда,20.01.1984.

Остров В. Время Николая Ладыгина.//Город на Цне. 05.08. 1998.

Раскин А. Мастер палиндрома. // Тамбовская жизнь, 27.04.1993.

Раскин А. Святая сила слова: Размышления над книгой Николая Ладыгина «Золото лоз».//Тамбовская жизнь, 02.02.1994.

Рыбинский В. К 95-летию со дня рождения Николая Ивановича Ладыгина.// АмфиРифмА-инфо-8. Тула, 1998.

Тит, выпуск 12-й, Пермь, 2001, посвящен 99-летию со дня рождения Н.И. Ладыгина. Опубликовано 18 п-мов.

---

 

Содержание

Сергей Бирюков. Обратимое слово Николая Ладыгина
Абрам Раскин. Мастер палиндрома

«Силы мои омылись…»
Осенний сон
Поле
Весна
Лето
Осень
Зима
На Севере
У сел в лесу
Весеннее
В мае
У реки
Лань
Начало зимы
Лес
Конец зимы
Новогоднее
Юность
Ева
Ода девушке
Ода женщине былого
Ода мужчине
Колдун
Анна
В пути
Сельский роман
На стадионе
Дети
Русалка
Обе небо

«У гениев зари развей негу…»
Велимир Хлебников
Лев Толстой
Пушкин
Лермонтов
Максим Горький
Александр Блок
Владимир Маяковский
Сергей Есенин
В зале Шишкина
Исаак Левитан
Врубель
Ван Гог
Поль Гоген

«Суровел лев. О, Русь!..»
Иван Грозный
Протопоп Аввакум
Петр Первый

«Я — Разин и заря!»
Иго
Восстание Разина
1812 год
Так было
В 1905-м
Девятого января
Октябрь
«Просперити»
Каннибалы

«И поэты есть мудрые на Руси!»
Марево
Верь
Дива
У грота
В октябре
Ода юности
К звездам
«Не стен гордо дрогнет осень»
«Один, души пишу дни до…»

Космодромы его поэзии
В.А Новаковский. «Навис Иван»
Б. Н. Ладыгин. Воспоминания об отце

Библиография