Он вышел рано, до звезды…

Тамбов.: Пролетарский светоч, 1998. – 144 с.

Составители: Е. Писарев, С. Чеботарев.

В сборник, посвященный памяти первого мэра Тамбова Валерия Коваля, вошли очерки, воспоминания, заметки, стихи тех, кто близко знал Валерия Николаевича, работал вместе с ним, общался в официальной и в житейской обстановке. Среди авторов книги люди самых разных профессий: сотрудники мэрии и журналисты, ученые и врачи, писатели и общественные деятели, пенсионеры и учителя. Сборник снабжен фотографиями, связанными с жизнью и деятельностью Валерия Коваля.

 

Владимир РУДЕЛЕВ

ПРИТЧА ОБ УПРАВИТЕЛЕ

Только у одного евангелиста Луки есть эта непонятная, очень трудная осмысления притча…

«Был один богатый человек, и у него был управляющий, которого оклеветали («и той оклеветанъ бысть…»), будто он расточает имущество своего господина.

Господин вызвал управляющего и сказал ему: «Что же это я о тебе слышу, представь отчет об управлении домом – больше ты им управлять не сможешь!»

В этом отрывке текста речь идет об оклеветанном управителе, а не о таком человеке, про расточительство которого хозяину дома донесли. Между тем в переводах на русский язык всюду устраняется фраза «оклеветанъ бысть» и заменяется фразой с совершенно иным смыслом: «…на которого донесено было…» Клевета всегда однозначна – она клевета, ложь, подлость. Донос – тоже подлость, но он может быть и не ложным. Толкователи Притчи об управителе склонны считать ее героя человеком нечестным, но тогда совершенно не ясен смысл притчи. «Вообще эта притча, – пишет Б.И. Гладков*, – то есть вывод из нее, считается самою трудною для толкования, настолько трудною, что некоторые толкователи совсем отказываются от толкования ее и думают, что смысл заключительного изречения Господа мог быть искажен переписчиками». Конечно, есть возможность и иного подхода к толкованию Притчи об управителе, но тогда центром рассуждении должно стать слово «оклеветанъ быстъ». Управитель дома – честный человек, настолько честный, что ничего себе не приобрел, управляя богатым домом, зато усердием своим приобрел немало врагов (только у наших врагов есть повод на нас клеветать!). Доказать свою непричастность к преступлению трудно, почти невозможно – если против тебя свидетельствуют многие. По нужно понять и этих многих.

Многие – могли бы и не клеветать на того, кто требует от них полного возмещения долга, если бы этот долг был им посилен, если бы было чем заплатить. Когда заплатить нечем, возникает желание выместить злобу на том, кто требует вернуть долг. Толкователи притчи склонны оценивать упомянутые в притче долги как очень высокие, непосильные. И что толку, если управитель, множа ряды своих врагов, будет настаивать на выплате долгов: имущество его господина поневоле будет расточаться от такого чрезмерного усердия. А если слегка скостить долги, учтя возможности должников, если их чуть-чуть скостить, дав возможность частично восстановить иму

* Гладков Б.И. Толковое Евангелие. 2-е издание. Спб, 1907.

щество господина? Во-первых, это не пойдет во вред дому господина, а во-вторых – сколько вчерашних врагов станет сегодня благодарными друзьями, ведь если дается поблажка, некоторая амнистия долгу, прощенные средства можно пустить в оборот и через некоторое время вернуть их сторицею.

Именно так рассудил строгий и честный управитель дома, который, оставаясь принципиальным, мог сам погибнуть, людей погубить, а главное – причинить только ущерб управляемому имению. «И, позвав одного из должников своего господина, спросил его: «Сколько ты должен моему господину»? Тот ответил: «Сто мер масла». Управитель сказал должнику: «Вот возьми свою расписку, сядь и скорее напиши – пятьдесят!» Сто мер масла вернуть невозможно, а пятьдесят – гораздо легче; пятьдесят мер должник вернет немедленно (речь идет о скорой расплате). Второму должнику, который не мог вернуть своему господину сто мер пшеницы, управитель скостил долг до восьмидесяти мер. И на этом спасибо! Видимо, после такой разумной политики взыскания долгов (налогов, недоимок) хозяйство господина превратилось из нерентабельного в приносящее доход. К тому же, исчезла вражда между людьми, угасло желание сочинять доносы (на хороших людей доносы пишут уж вовсе неразумные или жестокие, несправедливые люди). За что же выгонять со службы такого управителя дома! И как же не принять его в дома тех, куда еще недавно его на порог не пускали, а детей им пугали, проклинали и – доносы на него писали! «И похвалил господин дома управляющего нечестного, потому что тот поступил мудро».

«Вот так, – передает евангелист Лука слова Господа нашего Иисуса Христа, – сыновья века нашего оказываются мудрее в своем народе сынов света». Относительно антонимии «сыновья века» — «Сыны света» существует вполне устраивающее нас толкование: первые – это обычные люди (мытари, работники и т.д.), вторые – это избранные, достигшие совершенства в вере, принципиальные, честные, чистые и т.п. (это те, кого в Евангелиях именуют фарисеями: внешне они честны, а в сущности – хуже самых бесчестных!). Уже эта фраза должна была бы ожесточить фарисеев, которые, услышав притчу и ее толкование, ругались и смеялись над Иисусом Христом: им была недоступна подобная логика событий и рассуждений. А Господь наш, между тем, добавил слова, ныне вообще непонятные, а в то время вполне направленные: «Вот и я вам говорю: «Делайте себе друзей из тех, кто служит неправде, чтобы вас, когда вы все потеряете, приняли в вечные обители»

Господь не призывает брать себе в друзья нечестных, преступных людей, он призывает делать из них честных и добрых; и тогда не только дома этих преображенных рабов Божиих, но и вечные обители (то есть Царство Небесное) станут нам доступны.

Притча об управителе – видимо, самая важная в поучениях Господних. Понятная, слишком ясная фарисеям, она нам сейчас непонятна. Действительно, можно ли хвалить нечестного человека, который обманул своего господина, скостив долги его должникам. Вот если бы он свои долги скащивал и прощал, тогда другое дело, а то ведь не своим имуществом, а чужим делал себе друзей. Мы словно забываем, что управляющий дома не лукавил перед своим господином – иначе за что его хвалить! Управляющий, во-первых, вернул своему господину часть розданного в долг имущества (бо’льшую его часть) после долгих дней (может быть, даже лет) недоимок и склок; он представил модель более разумного хозяйствования, когда непомерные долги (налоги) заменяются такими, которые легко платить, не разрушая своих собственных хозяйств; главное же – в том, что он сделал счастливыми и верными господину множество людей, еще вчера способных стать не только доносчиками и клеветниками, но и разбойниками. Это самодовольным чистюлям и лгунам фарисеям было особенно слышать неприятно. Но именно о них чуть дальше говорится как о «неправедных в малом» и, следовательно, «в большом неправедных». Управляющий дома осуждается фарисеями, а Господом оправдывается, а вот его гулки обвиняются в том, что служат (пытаются служить, хотя это невозможно) одновременно Богу и мамоне.

Представляя себе образ мудрого Управителя, героя евангельской притчи, я и реальной своей, нынешней, земной жизни находил только одного человека, достойного отождествления с упомянутым героем. Этот человек, с моей точки зрения, тоже был героем и был приобщен к тому, что можно называть Космическим Разумом. Этот человек, к сожалению, уже покойный ныне Валерий Николаевич Коваль.

Многие поступки первого тамбовского мэра – были непонятны людям, считавшими себя честными слугами Отечества. Особенно непонятны были действия Валерия Николаевича, связанные с возрождением в Тамбове православного христианства, с восстановлением монастырей и храмов, старых христианских кладбищ. «Это в то время, – восклицали хулители мэра, когда нарому не хватает жилищ, когда тамбовские граждане живут в подвалах…» Как будто люди жили все поголовно в дворцах, когда святитель Питирим строил и освящал Спасо-Преображенский собор, как будто не было полна мои, когда ставили церковь Параскевы Пятницы и как будто не стало по талон, когда взорвали храм Николая Мирликийского и разрушили знаменитую Уткинскую церковь.

…Я помню первое приобщение В. Коваля к православно-христианскому мечу. Больше десяти лет прошло с тех пор. Это была встреча с приехавшим и Тамбов на службу преосвященнейшим владыкой Евгением, архиепископом Тамбовским и Мичуринским. Сколько слышалось провокационных криков, проклятий, как будто враги христианства и духовного возрождения русского народа чувствовали свой близкий конец. Но именно в этот день началась дружба будущего мэра Тамбова и высоко почитаемого всеми ныне владыки Евгения; эта дружба, смелые и решительные подвиги преосвяшеннейшего владыки и первого тамбовского мэра, глубокая вера и I ос пода Иисуса Христа, которая была возрождена в сердце Валерия Николаевича, – все это позволило выселить из Спасо-Преображенского храма диких и домашних зверей, соскоблить оскорбляющие храм и православную веру лозунги со стен, отмыть глазоньки Пречистому Спасу. Сколько добрых и чистых людей подружилось на работе по восстановлению храма, и сколько слышалось проклятий от сторонников сохранения музея в стенах кафедрального собора!

Ни в одном из известных мне городов не было такой активной работы по восстановлению храмов, ни в одном из российских городов не было таких многолюдных крестных ходов на праздники. В чем же здесь Космическая Мудрость, непонятная чрезмерно ретивым слугам народа? В том эта мудрость, что возрождение православия в городе Тамбове связывалось с возрождением православной нравственности, на которой держалась русская история, которой питалась русская словесность во все свои драгоценные века, на которой крепилась связь веков и поколений. Нынешняя же фарисейская братия продолжала надеяться на догмы настрявших на зубах лжеучений, на облики великих обманщиков и лжепророков, на магию обветшавших красных знамен.

В. Коваль не был чрезмерно гордым человеком. Он умел прощать и сотрудничать с теми, кто вчера готов был его уничтожить. Он был настоящим христианином, мудрым Управителем града Тамбова. Иногда и нам его поступки были непонятны, иногда и мы, его самые близкие друзья и помощники, роптали на человека, лучше которого Тамбов пока что не знал. Иногда мы были просто глупы, как тогда, когда умоляли кого-то сделать покойного Коваля почетным гражданином города Тамбова и назвать улицу и его честь. Еще нет в Тамбове улицы, достойной имени Коваля. Его улица в том вечном Царстве, коего он непременно будет удостоен за свою чистую жизнь, доброе христианское сердце и мудрую стратегию жизни, в которой христианские подвиги были если не самым главным, то одним из всего самого главного.

Светлая память вам, дорогой наш Управитель!
Царство Небесное! Вечный Покой!

 

Владимир СЕРЕДА

УЧИТЕЛЬ ОТ БОГА

На одном из первых собраний «Мемориала» Валерий Николаевич поделился мечтой: поставить в Тамбове памятник жертвам политических репрессии. Мы восприняли ее как мечту далекого будущего. Хотелось, но не верилось – слишком велико было тогда всевластие КПСС.

И стране запахло перестройкой, в нее хотелось верить, но когда она еще дойдет до нашего города. К тому же надо было найти талантливого, достаточно смелого автора, который смог бы воплотить в камне боль и скорбь по невинно убиенным, лишенным права не только на жизнь, но и на собственную могилу. Десятки тысяч тамбовчан: детей, жен, внуков репрессированных не имели места, где бы они могли преклонить колени, помянуть близких.

Мечта мечтой, но дело, как это не удивительно, пошло. Скульптор Константин Яковлевич Малофеев с радостью взялся за работу, и буквально через несколько недель пригласил нас на просмотр моделей будущего памятника. К нашему изумлению их было около двадцати. Через полчаса мы единодушно остановились на одном варианте.

Валерий Николаевич всегда говорил, что хотел бы видеть памятник в пнде креста, но не привычного православного, который ставят на русских могилах, а креста — символа народных страданий, перенесенных в ГУЛАГе. Очевидно, он неоднократно встречался с автором, и его идея оказалась близка Константину Яковлевичу.

На митинге по случаю открытия памятника никто не вспомнил ни о Валерии Николаевиче, ни о «Мемориале». Тогдашний предгорисполкома заслуги по его сооружению, что называется, взял на себя. Забыли даже об аи юре. В тот день я подошел к Константину – вижу, переживает. «Да все хороню, – говорю, – главное, памятник открыт…» «Не в этом дело. Понимаешь, каменотесы, когда узнали, на какой памятник они будут обрабатывай, камни, отказались брать от меня деньги, просили только, чтобы я об ном сказал на открытии. Попросил архитектора, а он забыл…» Сам Константин Яковлевич слова на митинге не удостоился, да и не любил он выступать.

Нина Федоровна Перегуд, репрессированная в 16-летнем возрасте, тогда сказала: «Я еще жива, но это памятник и мне…» Сейчас мы можем скачать, что это памятник и Валерию Николаевичу.

Каждый год 30 октября в День политзаключенного мы, «мемориальны», имеете с репрессированными приходим с цветами к этому памятнику. И всегда рядом с нами был Валерий Николаевич. В последний раз, в 1996 юлу, он сказал мне: «Ты знаешь, для меня это самый главный праздник…» И тут же поправился: «Не праздник, конечно, а памятный день. Буду ли я мэром или нет – неважно. Я всегда буду чувствовать свое единение с этими людьми…»

В 1997 году на Дне политзаключенного его с нами уже не было. Старички ждали, надеялись, что он сбежит из этой больницы. Подходили, спрашивали, как Валерий Николаевич… «Выздоравливает, выздоравливает…» И такая тоска была в их словах. Вот не будет Валерия Николаевича, кто нас тогда соберет. Не будет в том смысле, что вдруг когда-то не изберут его мэром или заберут в Москву. И тогда кому мы будем нужны…

…Когда мы первый раз пришли к памятнику на Петропавловском кладбище, нас было всего несколько человек. В последние годы приходят сотни, на Пасху у подножия памятника — гора крашеных яиц. Репрессированных с каждым годом становится все меньше, а тех, кто приходит сюда поклониться памяти своих дедов, все больше. Люди освобождаются от страха. И думаю, что в этом большая заслуга и Валерия Николаевича…

К осени 1992 года оппозиция очухалась от августовского путчи. Ее лидеры – старые и новые – за год поняли, что бояться в общем-то нечего. Кто клялся новой власти в вечной любви и преданности, покаялся в поспешном покаянии. И они пошли в осеннее наступление…

В Тамбове оно началось с профсоюзного митинга у Дворца споры «Кристалл». Организован он был, что называется, на должном уровне, на нем были представлены все крупные предприятия города. «Протестантов» из сельских районов подвозили на автобусах, из профсоюзных средств им было выделено по 0,5 на двоих. Но у многих и «с собой было». И очень скоро организованный отряд митингующих трудящихся превратился в то, что в редких случаях мы имеем право называть толпой.

Речей ораторов, произнесенных в стихах и прозе, уже не помню, но смысл их был таким же, как и у нынешних представителей непримиримой оппозиции: «преступная политика», «оккупационный режим» и «кто съел детские завтраки». Пытался выступить на том митинге и Валерий Николаевич. Не дали… Освистали, захлопали…

Подошла очередь и будущего лидера оппозиции Александра Фурсова. Это была его первая публичная речь с августа 91-го. Смысл ею яркого эмоционального, я бы сказал пламенного выступления помню хорошо: «Кто виноват во всех наших бедах? Вот он стоит на трибуне, ставленник преступного режима, поднаторевший в ораторском искусстве в партийных кабинетах, Валерий Коваль!»

Еще минуту назад настроение в толпе можно было определить «знал бы – убил бы!», но после выступления А. Фурсова вопрос оказался закрытым – все поняли «кого».

Тогдашний профсоюзный лидер Минин почувствовал настроение митингующих, и на пике возмущения, испугавшись, что ситуация выйдет из под контроля, закрыл митинг. Не думаю, что это была сознательная провокация с целью организации массовых беспорядков. Переняв у демократов-неформалов методы работы, новорожденная оппозиция еще не приобрела нашего опыта.

Но команда «фас» была дана, кто-то очень жаждал крови. Через несколько минут диспозиция сложилась следующим образом: в центре толпы – Валерий Николаевич, вокруг его единомышленники-демократы… Далее была милиция, она держала вооруженный нейтралитет, что было единственно правильным в той ситуации. На милицию нажимали женщины «с голосом», а завершали этот слоеный пирог угрюмые мужички в шляпах с руками и карманах курток. Но локоточки в работе – ими они подбадривали стоящих впереди.

Йог таким клубком мы и покатились в мэрию. Разобрать о чем кричали было трудно, да и не в этом была задача – мы старались увернуться от тумаков расходившихся представительниц слабого пола. Но мы им казались слишком мелкой дичью, толпа очень хотела добраться до «самого».

Особенно злобными оказались женщины из АРТИ. Я в то время работал на этом заводе и меня узнали. «Вот он, работал у нас на «резинке» прессовщиком, а теперь что ж – в телохранители к Ковалю подался?» «Да, вот видишь, тело храню, завтра в третьем цехе встретимся, впечатлениями поделимся…»

Валерий Николаевич и телохранители… До чего же нелепым было это сочетание… Когда ор немного стих, он начал отвечать на вопросы – спокойно, аргументированно. В районе «танка» от нас отстали «шляпы», осознав, видимо, что на этот раз у них ничего не выйдет. А когда подходили к мэрии, то наши оппонентки, готовые еще недавно разорвать Валерия Николаевича отнюдь не в переносном смысле слова, стали чуть ли не нашими единомышленниками. «А мы-то думали!» «А нам говорили!» Впоследствии, к слову сказать, многие из них стали нашими помощниками, помокни и проведении избирательных кампаний.

В кабинет мэра вошли человек пятнадцать. Настроение было пестрое: мрачное и радостное, оптимистичное и безнадежное… И все это в одной пинте, в одной душе. Было радостно видеть, что мы опять вместе, что сумели защитить своего лидера. И было страшно обидно, что все беды России, области, города связывают с демократами и в первую очередь с лучшими из нас.

И еще мы поняли, что попытка наших оппонентов одурачить народ в общем-то сорвалась, что наши земляки, даже находясь «под газом», готовы были слушать и понимать. Только говорить с ними надо убедительно, со знанием дела, как наш Коваль. Хотелось верить, что главная на сегодняшний лень задача мэра – где достать специальную бумагу, чтобы напечатать продуктовые талоны – скоро перестанет быть актуальной, и что он вытащит город из непролазной грязи… Все это случилось, но как же быстро мы привыкаем к хорошему и как быстро забываем тех, кому этим обязаны…

При жизни Валерия Николаевича, а в особенности в поминальные ним, о нем пришлось услышать много самых разных слов. Но если бы меня попросили дать ему определение одним словом, то здесь, пожалуй, самым точным будет – учитель.

Он был на год старше меня. Когда я учился в институте на первом курсе он – на втором. И уже тогда он прочитал нам лекцию по истории Древнего Востока. Наша преподавательница Лариса Ивановна Чуистова надеялась, что Валерий разовьет эту тему до уровня кандидатской диссертации, но ему ближе оказалась отечественная история.

После второго курса он организовал строительный отряд для трудновоспитуемых подростков, работал вместе с ними на строительстве домом и несколько лет оставался бессменным комиссаром в отряде юных правонарушителей. Он постоянно занимался этим отрядом, уже находясь па комсомольской и партийной работе.

Учителем он был прирожденным – учителем от Бога. Учил сознательно, в силу своего призвания. И порой учил, не подозревая об этом. Своим примером, поведением, манерами. Учил истории, политологии, искусству общения с людьми. Учил учеников, студентов, людей разных поколений, учил своих учителей. Но при всем этом он никогда не казался ментором, у него хотелось учиться. Его никогда не было слишком много – его постоянно не хватало.

Бывало, что в наших демократических спорах он со своей позицией оказывался в одиночестве. Но проходило время, иногда год-два, и мы убеждались, что Валерий Коваль тогда был прав. Он умел отстаивать свою точку зрения, но никогда ее не навязывал. Будучи нашим лидером, Валерий Николаевич тем не менее старался уклониться от «подведения итогов», воздерживался даже от комментариев какого-либо выступления, чьей-то точки зрения. Чаще отделывался шутливой, необидной репликой…

Демократами нас, по большому счету, сделал Валерий Николаевич, разумеется, в той степени, в какой мы ими стали. Первые собрания «Мемориала» несли ощущение праздника, мы жили от собрания к собранию. Любопытные становились попутчиками, попутчики – сторонниками, сторонники – убежденными «мемориальцами». Приходили, чтобы послушать Коваля, встретиться с Алексеем Ильиным, Женей Старостиным… И оставались с нами.

Мира Константиновна Добрынина, женщина средних лет, уже после смерти В. Коваля сказала, что в демократическое движение ее вовлекли молодые ребята (а мы тогда действительно были помоложе) с горящими глазами, с их неформальным лидером. Мы действительно горели. Жаждой перемен, близких и неизбежных, счастьем общения друг с другом. Спорили на собраниях, после собрания, спорили у дома и в доме Валерия Николаевича. Спорили на страницах «Содействия» и «Послесловия».

Говорят, что Коваль объединил вокруг себя единомышленников. Не велика

заслуга, если бы все было так просто. Мы были настолько разными, что объединить нас на какой-то одной основе казалось невозможным. Но Валерии Николаевич сумел сделать нас единомышленниками, и при этом каждый остался самодостаточной личностью.

«Мемориальцы» провели около ста субботников. Работали на восстановлении Скорбященской церкви, Казанского монастыря, ездили даже в Стрельцы на восстановление тамошнего храма. Сознание необходимости этого дела объединило молодых и старых, верующих и атеистов, коммунистов и антикоммунистов.

Сейчас, когда мы видим руководителей страны, стоящих в храме со свечей, то это вызывает улыбку. В то время популярным был стишок:

Видел бы Ленин, Владимир Ильич,
Как Ельцин и Павлов святили кулич.

И народе таких «верующих» прозвали «подсвечниками». Я часто видел Валерия Николаевича в храме молящимся. Но никогда и никто не посмел осудить его, усомниться в его искренности. И не потому, что он много сделал для церкви на посту мэра. Дело в том, что его часто видели с лопатой в руках на расчистке тамбовских храмов. Сколько же мусора мы тогда вывезли!

Валерий Николаевич иногда брал меня в свои походы по городу. Года четыре назад, под Пасху, мы оказались в возрожденной Скорбященской церкви. Он сказал тогда с нескрываемой гордостью: «А ведь это и мы с тобой сделали!» Он был счастливым человеком, успел увидеть плоды рук своих. И видел их каждый день.

Уже после похорон корреспондент «Города на Цне» задал Нине Александровне вопрос, смысл которого сводился к следующему: «Валерия Николаевича никто не видел на работе раздраженным, он никогда не кричал… Очевидно он «разряжался» дома?» Нина Александровна – психолог по образованию и роду занятий – определила его поведение как константное.

Я, пожалуй, смогу подтвердить справедливость такого определения – он был постоянен в любой ситуации. В день выборов (не помню кого, но только не мэра) я находился в кабинете Коваля. В тот момент ему доложили, что один из директоров школы перекрыл парадный вход на избирательный участок и пустил избирателей через черный ход. Понять директора можно было: нечего топтать. А для мэра это срыв выборов на целом участке. Валерий Николаевич тут же позвонил директору и начал говорить ему о недопустимости такой инициативы, об ответственности за срыв выборов… «Я ни с кем не позволял себе говорить так грубо, как с вами!»

И тут я представил себе, как бы разговаривал с директором любой предшественник Валерия Николаевича, сколько бы новых слов он услышал. Став мэром. Коваль так и не научился «снимать стружку», повышать голос. Да этого и не требовалось, его распоряжения выполнялись без разносов. Высшим проявлением гнева по отношению ко мне был переход на «вы». Раза два такое случалось. Когда я, бывало, начинал покрикивать на коллег, Валерий Николаевич всегда меня останавливал: «Не раздражайся…» Или: «Ты брось свои милицейские замашки, нельзя кричать на людей!» «Ну и что, а они-то на меня как…» «Не важно, ты координатор движения, должен пример подавать…»

Примером поведения в общении с друзьями, врагами, единомышленниками, оппонентами и просто бандитами для нас всегда был Валерий Николаевич. К сожалению, не все мы до конца освоили это его константное поведение.

При жизни Валерия Николаевича наши оппоненты на все голоса трубили о «карманности» демократических организаций. Мне «повезло» гораздо больше, чем коллегам по движению – в разное время я был исполнительным секретарем «Мемориала», координатором «Демократической России», Союза демократических организаций – СДО. И еще кроме этого, редактировал «мэрскую» газету «Послесловие». «Пинки и подзатыльники» за эти годы получал и от врагов, и от бывших друзей – устных, печатных и даже непечатных. Каждое слово, любая акция в защиту мэрии расценивались, как заказ или приказ мэра. Люди не хотели понимать, что взаимоотношения могут быть совершенно другими, что СДО – совершенно самостоятельное общественное образование, что решения принимались на собраниях и на заседаниях совета представителей, на которых Валерий Николаевич присутствовал все реже и реже. И уже получал упреки с нашей стороны: от рвался от демократического движения.

Перед заседанием совета представителей СДО я иногда заходил к нему и кабинет и в обычной своей манере интересовался: «Валерий Николаевич, не соблаговолите ли почтить наше собрание своим мэрским присутствием?» Чаще всего он отказывал «почтить» по двум причинам: в приемном его ждут или «я не могу ходить на все ваши собрания, вас же опять обвинят в «карманности». Конечно, его всегда ждали, все наши мероприятия начинались с вопроса: «Коваль будет?» Его мнение было важным для нас, но и он иногда не мог обойтись без наших советов, и не стеснялся обращаться за ними.

Если память мне не изменяет, 14 ноября 1991 годы мы решали: отдана и. ли Коваля во власть? Кому-то сейчас такая постановка вопроса может по казаться смешной. Но тогда главы администраций назначались центром, м наша точка зрения могла стать решающей, разумеется, до принятия решения Президентом РФ. И тогда Валерий Николаевич обратился к нам за советом. Если бы проголосовали «против», то, не сомневаюсь, он отказался бы от предложенной должности мэра. Тогда «против» на совете представителей проголосовал только я, так как считал, что для Тамбова сильным лидер демократического движения важнее хорошего мэра. Я и сейчас не думаю, что был тогда не прав. Да и Валерий Николаевич понимал, что возглавить город в тех условиях мог только камикадзе. Он тогда говорил, что идя во власть он обрекает себя на политическую смерть, а видеть его поын’шиком, даже политическим, я не хотел. Политическим покойником он не стал…

Но это не значит, что он всегда советовался с нами. Он, разумеется, был способен на самостоятельные решения, поступки. Через полтора месяца, а точнее 2 января, мы, представители общественных организаций, пришли к вновь назначенному тогда губернатору Владимиру Дмитриевичу Бабенко и предложили ему обсудить условия, при которых демократы готовы сотрудничать с новой областной властью. Владимира Дмитриевича это предложение возмутило, он усмотрел в нем давление на себя, даже шантаж, и категорически отказался обсуждать его.

Тогда Валерий Николаевич сказал губернатору: «При таком отношении к демократическому движению Тамбова прошу мою кандидатуру на пост мэра не рассматривать…» К такому повороту не был готов ни один из нас. «Ты что делаешь! Стань мэром, а уж потом проявляй свою принципиальность!» и т.д. Все мы его тогда осудили…

Мэром он стал полтора месяца спустя без участия губернатора – по Указу Президента РФ. К чести Владимира Дмитриевича следует сказать, что он скоро понял – руководить областью без советов Коваля гораздо труднее. А Валерий Николаевич зла не помнил ни при каких обстоятельствах.

Помнится, однажды еще до болезни он сказал: «Вот, конфликтуем с нашим губернатором, а лежать нам, скорее всего, придется рядом…» Я ни да отмахнулся от этих слов, как от неудачной шутки, и пропустил их мимо ушей. И вспомнил о них, когда в день похорон Валерия Николаевича прошел рядом с могилой Бабенко…

Спустя два года после своего назначения, когда он мог бы руководить юродом еще столько же, Валерий Николаевич совершенно единолично припыл решение идти на выборы. Мы его не сразу поняли: зачем рисковать? Но Коваль очевидно тяготился ролью назначенца, хотел проверить имеет ли он моральное право руководить городом, людьми.

Когда Коваль и Валентин Владимирович Давитулиани ушли во властные структуры (В. Давитулиани стал представителем Президента РФ в Тамбовской области) они, как того требует закон, вышли из состава учредителей газеты «Послесловие». А в первое время еще до августовского путча мы всем составом обсуждали каждую заметку. Помещения у редакции тогда еще не ныло и мы собирались или на квартире редактора Евгения Николаевича Писарева, или у Валерия Николаевича. Не было и постоянной типографии, газету печатали в Москве, в Липецке, а когда тамбовские партийные руководители «достали» нас и там, перешли на полулегальное положение – втихаря печатали газету в типографиях ТИХМА, института культуры.

После августа 91-го соучредителем газеты стали мэрия и коллектив редакции. Технически стало легче, а в творческом плане труднее. Вскоре Писарев ушел собкором в «Российскую газету», и все вопросы по изданию «Послесловия» пришлось решать мне. За пять лет своего соучредительства Валерий Николаевич ни разу не продиктовал мне, что и как надо писан. Ни разу! Хотя имел на это законное право. Советы он мне давал по моей просьбе, но, к сожалению, гораздо реже, чем они были мне нужны. Валерий Николаевич посоветовал мне, например, внести в устав редакции положение, по которому редакция может отказаться от соучредительства мэрии в случае принятия такого решения. «Зачем?» «На всякий случай». Он думал о судьбе газеты и на тот период, когда не будет мэром.

С Татьяной Колесниковой мы брали интервью у Валерия Николаевича по случаю ста дней его пребывания на посту мэра. Через несколько дней принесли ему завизировать готовый текст. Назывался он знаменательно – «Сто дней после детства». «Нет, ребята, – сказал он, – почитаю в газете, я вам верю…» Даже материалы его избирательной кампании он никогда предварительно не просматривал. Он нам верил…

После смерти В. Коваля демократическое движение опять же устно и печатно принялись дружно хоронить. Вот, мол, без своего лидера СДО доживает последние дни.

Думаю, что последние итоги выборов мэра убедительно опровергли подобные утверждения. Разумеется, Алексей Юрьевич Ильин – сам по себе личность самоценная, поэтому результаты выборов — это прежде всего его личная победа и еще Валерия Николаевича, всего демократического движения Тамбова. И если товарищи коммунисты проиграли в «красном поясе» с таким разгромным счетом, то возникает вопрос: так ли они хотели споем победы? Готовы ли они были взвалить на себя всю ту ношу, ответственность за судьбу города, горожан? Готовы ли пожертвовать своей судьбой и, в конечном итоге, жизнью, как Валерий Николаевич Коваль?

К счастью, отвечать на эти вопросы уже не придется. К счастью, дня горожан…

1 сентября 1989 года поздним вечером я вышел из квартиры Валерия Николаевича после долгого обсуждения наших мемориальских дел. На не ресечении улиц Советская и Чичканова на перекресток неожиданно выскочили «Жигули»…

Утром открываю пальцами глаза спрашиваю: «Валера, что у меня с глазами?» Он успокоил: глаза целы, только заплыли от удара головой об асфальт. Потом он приходил ко мне в больницу достаточно часто. Приносил яблоки, принес свой радиоприемник, а главное – информацию, без которой больница смахивает на тюрьму.

В уже упоминавшемся интервью для «Послесловия» Валерий Николаевич произнес фразу, непривычную для нашего уха: «Мы хотим быть доброй властью». То, что он по натуре человек добрый, я знал, но представить власть доброй было трудно. И тем не менее за шесть лет он сумел доказать, что такое возможно. Можно последовательно проводить социально ориентированную политику, но нельзя быть доброй властью без любви к людям, без уважения к позиции человека, к его заслугам и прожитым годам. А он любил всех: просящих, кричащих, угрожающих, проклинающих…

Когда на него выливали ушаты грязи и клеветы, то иногда казалось: не выдержит, сломается, проиграет. Но проходили выборы и он вновь оказывался на коне. Скорее всего потому, что многие избиратели лично знали его, многим он помогал. И делал это искренне, не напоказ. Нина Александровна только после смерти Валерия Николаевича узнала, что после приема граждан он развозил стариков по домам на своей служебной машине.

О себе, о личном благополучии, о своей безопасности, о здоровье он, по-моему, вообще никогда не думал. Когда я попадал к нему во время обеда, который состоял из стакана чая и бутерброда, и говорил, что подожду, пока он поест, он отвечал: «Что я, Мальчиш-Плохиш какой, один есть буду…» И делил бутерброд пополам.

Перед операцией Валерию Николаевичу семь суток нельзя было есть. И когда близкие предлагали ему лишнюю ложку компота, он говорил: «Нельзя, я спою норму на сегодня уже выпил». Его духовник, отец Николай, на похоронах сказал, что Валерий Николаевич и жил и умер, как христианин, к муках.

Я знаю немало руководителей разного уровня, которые возвращались с работы в 10 часов вечера, иногда и позже. Но я знал только одного руководителя, которого можно было застать на работе, именно на работе, заполночь. Но здесь необходимо уточнение — такой стиль работы у Валерия Николаевича сложился задолго до его мэрства, может быть, еще в студенческие годы. И так он работал почти тридцать лет, какую бы должность ни занимал…

Так сложилось, что с лидерами демократического движения, будущими руководителями государства мы были лично знакомы с конца 80-х, неоднократно встречались с ними в Москве. Валерий Николаевич редко бывал с нами в числе делегатов различных съездов – в столицу ездить не любил. И став мэром, привычек своих не изменил — дел и дома хватало. Но мы видели, что по уровню интеллекта, по способности предвидеть развитие ситуации в России, по моральным качествам, в конечном счете, Валерий Николаевич стоит на порядок выше тех, кто вершит судьбы страны. Значит, надо показать его там, чтобы заметили, оценили, представить высокопоставленным столичным гостям, которые изредка наезжали в Тамбов.

Беседы с ними обычно строились по такой схеме: «Сегодня утром вы познакомились с нашим областным руководством и поняли, кто руководит областью. Днем вы встречались с нашим мэром, и, надеемся, поняли, кто должен работать вместе с вами на федеральном уровне…» Депутаты и министры улыбались – они все понимали, видели кто есть кто. А у нас тоска: «Вот оценят Валерия Николаевича, заберут в Москву, и нам кранты…» Такое двойственное чувство мы испытывали все эти годы: и отдавать жалко, и в Тамбове ему тесно.

Он решил все сам. Когда Москва, наконец, оценила его по заслугам, и Валерий Николаевич начал получать предложения оттуда, он сразу же отказался от министерских и других портфелей в пользу тамбовчан.

Я как-то полушутя сказал ему: «Бросай свое мэрство к чертовой матери, займись делом, напиши докторскую по истории тамбовского демократического движения…» Он оценил шутку: «Может быть, когда-нибудь…» Наверно, такое предложение надо было бы высказать всерьез. Но не послушался бы…

Когда Валерий Николаевич оказался в больнице, попасть к нему было нелегко, поначалу он даже скрывал место своего пребывания, он не хотел, чтобы друзья видели его немощным. 31 декабря я позвонил ему домой, чтобы поздравить с Новым годом. Трубку взял Алексей Юрьевич Ильин. Сказал, что хозяева вышли ненадолго, пообещал передать мои поздравления. Только после похорон я узнал, какую страшную ночь пережили те, кто был рядом с ним в то время, когда все отмечали наступление нового, 1998 года.

После 40 лет у каждого, наверное, бывают моменты, когда смерти не боишься, когда она кажется благом, единственным способом избавиться от всех мук и проблем. По моим представлениям Валерий Николаевич не боялся смерти, хотя в последние несколько месяцев чувствовал ее приближение – он знал, что конец близок.

Во время нашей последней беседы он обмолвился, что в России его болезнь неизлечима, но о поездке за рубеж, о трансплантации высказался скептически. Куда он поедет, где возьмет такие большие деньги…

Когда он находился уже в московской клинике, знакомые спрашивали: «Что, действительно безнадежен?» «Да вы что, 12 февраля будет дома!» Откуда я взял эту дату – ума не приложу, но многим тогда так отвечал. 11 февраля меня спросили: «Знаешь про Коваля?» «Как же, – ответил я, – умер, вы его уже две недели хороните, завтра будет в Тамбове…»

…Осталось чувство вины. Он был у меня в больнице, а я у него нет. Друзья писали ему письма в клинику, а я – ни строчки. Чего писать, если он со дня на день будет в Тамбове. Может быть, и промелькнула где-то у Валерия Николаевича мысль, что Середа его предал. Не предавал я вас, Валерий Николаевич, просто не верил в такой исход.

Да и сейчас еще не совсем верю…

 

Евгений ПИСАРЕВ

ЗАОБЛАЧНЫЙ ДЕСАНТ

Это было удивительное, какое-то нереальное время. Оно выпало из привычной эпохи, как боевой парашютный десант из дирижабля, мирно плывущего в застывших облаках. А ведь большинству казалось, что вчерашний день будет длиться до бесконечности… С его пленумами, с обязательным обсуждением впечатляющих итогов проваленных пятилеток, с починами и бессмысленными лозунгами, регулярными похоронами генсеков, соцсоревнованием, с казарменным сознанием, с очередями и продуктовыми талонами. И все это в сопровождении речей о постоянной заботе партии и правительства о благе советского народа.

Одни назовут минувшее десятилетие смутным, другие революционным, третьи придумают ему свое индивидуальное название, связанное с личными ощущениями. Но окончательное определение ему даст история. Ясно лишь одно – скучным потомки его не назовут, ибо «блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые».

Валерий Коваль стал для этих «минут» знаковой фигурой, нравственной мерой тех действительно исторических событий, которые творились у нас на глазах. Он остро чувствовал нерв времени, и ставил точный диагноз происходящему…

Замороченные методичками учителя истории еще заученно твердили ученикам о «руководящей и направляющей роли партии», послушные ей органы печати нудно вещали о преимуществах социализма и его ценностях, а «левые» журналы и газеты («левые» в тогдашнем, советском понимании) уже сильно сомневались в справедливости такого положения вещей, трясли реальный социализм, как грушу, низвергали незыблемые, казалось, авторитеты, открывали забытые имена. Казалось, что страна пробуждалась от тяжелого сна и спросонья путала мифы и реальность. Историки, опомнившись, взялись старательно стирать с нашей героической эпохи фальшивую позолоту, и тут же превратились для живших в беспамятстве в коварных очернителей истории.

Партийные деятели всех рангов еще делали умное «руководящее и направляющее» лицо, но втихаря уже готовили себе запасной аэродром, чтобы вовремя приземлиться на должность управляющего банком, строительного треста или, на худой конец, – малого предприятия. А комсомольские вожди местного значения, получая оклад-жалованье в райкомах ВЛКСМ и наплевав в душе на идеалы коммунизма, уже открыто занимались коммерцией и были готовы в нужный момент приватизировать все, что плохо лежит.

А «плохо лежало» все: имущество, недвижимость, мифическая «социалистическая собственность», власть, ее «ум, честь и совесть», да и вся страна.

Но среди рядовых коммунистов еще оставались романтики, которые искренне верили в «социализм с человеческим лицом», в некую высшую правду, якобы, извращенную партийными функционерами. И при этом отчаянно боролись за свободу печати, не вполне сознавая, что она-то и станет могильщиком не только КПСС, но и социализма. Однако идеологические догмы продолжали кормить тех, кто оставался при власти…

Когда на одном из партийных собраний в «Тамбовской правде», я заявил, что свобода печати гарантирована Конституцией СССР, то понимал, что мое «открытие» у некоторых вызовет смех. Но никак не думал, что он будет таким дружным! Оказалось, что никто уже не верит в декларации, провозглашенные в «законе, по которому счастье приходит» – так среди газетчиков принято было именовать Конституцию СССР. Было ощущение, что наступил в лесу на упавший, но с виду прочный ствол березы, а он трухляво провалился под ногой.

Партийная печать, признававшая только свою, подцензурную свободу, к тому времени насквозь пропиталась лицемерием и «перестроечным» словоблудием. Тон задавал словоохотливый генсек Михаил Горбачев, выглядевший на фоне своих предшественников очень даже прилично. В отдельные моменты в нем даже просматривался социал-демократ, что вызывало у интеллигенции не только симпатии, но и наивные надежды, что партийные миражи обретут плоть.

Поддавшись перестроечной эйфории, мы, трое журналистов, вознамерились учредить свободную газету при тамбовском отделении Союза журналистов – в соответствии с уставом наш профессиональный союз имел право издательской деятельности. Но какой вой по поводу наших намерений подняли местные хранители «святых» принципов партийности печати! «Они! Хотят! Уйти! Из-под! Партийного! Контроля!»

Подозрения были справедливы. Но почему нельзя заниматься журналистикой без партийного пригляда?

И тогда мы, люди вполне взрослые, даже, можно сказать, зрелые и искушенные, решились на мальчишеский поступок – выпустили фотоспособом 40 экземпляров издания, назвав его пресс-бюллетенем «Содействие». Имелось в виду, конечно же, содействие горбачевской перестройке и связанным с ней надеждами. Метод тиражирования подсказал опыт 70-х годов – пора расцвета «самиздата»…

В 1972 году, в пору работы фотокорреспондентом в кирсановской районной газете, мне ненадолго попали в руки несколько затертых фотопленок, на которые был переснят роман Александра Солженицына «Раковый корпус». Когда редакционная суета утихла, я на всю ночь заперся в фотолаборатории… Отпечатав последние страницы, бросил их в воду на промывку и здесь же за фотоувеличителем уснул…

Разбудил меня редактор. С интересом просматривая мою ночную работу, он дал мне задание на следующую ночь: «Не отпечатаешь экземпляр для меня – заложу. А сейчас иди домой отсыпаться…»

Редактор, царство ему небесное, был либералом, и касательно угрозы «заложить» острил в духе того времени. Но из уважения к нему следующую ночь я также посвятил «антисоветской» деятельности – размножению запрещенного романа знаменитого писателя…

Кстати, прочитав роман, удивился: вполне добротная и проходная вещь, написанная в соответствии с принципами социалистического реализма. Запрет цензуры, как я понял, распространялся прежде всего на имя писателя – автора «Архипелага ГУЛАГ». Эта вещь действительно могла взорвать общество, лишить советского человека веры в любой социализм, демонстрируя его звериный оскал.

В нашем же самодеятельном издании преобладат лепет о «социализме с человеческим лицом». Но, несмотря на идеологическую лояльность «Содействия», «верные солдаты партии» (точнее, обкома КПСС) подняли вокруг этого издания такой вселенский шабаш, что мы на короткое время стали знаменитыми – успех безцензурного издания был оглушительным. Особенно после партийного собрания, где нас подвергли «суровой товарищеской критике». Продолжалось собрание почти шесть часов…

Сейчас мы понимаем, что надо было вежливо послать собрание куда подальше и покинуть зал. Но мы пытались доказать свою правоту – наивно верили в перестройку, в так называемый «ветер перемен».

Потом нас с Олегом Поздняковым, который, как и я, работал тогда в «Тамбовской правде», поодиночке приглашали на беседу в райком КПСС на промывание мозгов. Первый секретарь был суров. Когда я позволил себе заявить, что демократия несовместима с однопартийной системой, он затопал ногами и понес знакомую ахинею про демократический централизм, партийную дисциплину. Олег, помнится, тоже пытался объяснить райкомовскому товарищу основы Всеобщей декларации прав человека, принятой и нашей великой державой. С тем же успехом…

Потом в конце 90-х наш суровый партийный наставник работал в администрации Тамбовской области, где верно служил «оккупационному режиму», свергнувшему власть КПСС.

Задним умом мы все крепки. Но иногда полезно провести «разбор полетов», как говорят военные летчики.

Руководители КПСС вели себя, на первый взгляд, глупо и недальновидно. У них был шанс сохранить партию – надо было только вовремя отгрести в сторону социал-демократии, пригрев внутреннюю оппозицию, назвавшую себя «Демократической платформой в КПСС». Но упертые «охранители устоев», не имеющие опыта в политических дискуссиях (а откуда ему было взяться при повальном и всеобщем одобрении политики партии и правительства), понадеялись на свои властные полномочия. Да и не судьба партии их волновала, как я сейчас понимаю, – их беспокоила собственная участь. Они готовы были вступить в сотрудничество с самим дьяволом, если бы тот гарантировал им сохранение власти.

Трезвые умы, и в первую очередь к ним относился Валерий Коваль, понимали, что КПСС превратилась в бесчувственного троглодита, пожирающего свои собственные ноги – партия, развращенная всевластием, полностью лишилась инстинкта самосохранения. И сейчас ясно, что она – в первую очередь она – виновата в распаде СССР.

Как-то разговорился в гостинице с инженером-строителем о работе. У советского человека, как у лесорубов: в лесу – о женщинах, с женщинами – о лесе. И этот инженер заметил, что хотя и считает себя в капитальном строительстве человеком сведущим, никак не поймет, почему не разваливаются панельные дома. Панели – пропеллером, закладные – ржавые, сваркой прихвачены – кое-как. Словом, строятся дома – по-советски, и теоретически должны лет через пять разваливаться. Однако стоят десятилетиями! Неколебимо, как СССР – оплот мира и коммунизма!

Размышляя над этим феноменом, мы сделали предположение, что держатся дома за счет внутренней отделки: жильцы щели замажут не абы как, а со старанием, обои опять же на стены наклеят, да не в один слой… Таким образом создается внутренняя конструкция, на которой и держится дом.

Думаю, что наши рассуждения были справедливы. И еще они годятся как образ для понимания роли КПСС в СССР. Советский Союз был своего рода домом с кривыми стенами и проржавевшими закладными. КПСС постоянно подмазывала империю, подклеивала ее, а когда союзная компартия покончила жизнь самоубийством, СССР рухнул, как гнилой сарай.

Когда сегодня слышишь о том, что Борис Ельцин развалил Союз, что заговорщики в Беловежской пуще подписали «нерушимому» смертный приговор, то лишний раз убеждаешься в том, что особенность нашего национального сознания — это провалы в исторической памяти. Ко времени Беловежской пуши практически все республики заявили о своей независимости от СССР, и в белорусских лесах главы трех бывших советских республик подписали не смертный приговор Советскому Союзу, а протокол вскрытия.

Разговоры про «обновленный Союз», которыми кормил нас М. Горбачев (даже референдум устроили по этому поводу), были байками для простаков. После кровавых событий в Прибалтике, в Грузии, Азербайджане стало ясно, что «обновленный СССР» будет представлять из себя «содружество», где начинают палить из автоматов в тех, кто не хочет объединяться.

«Содействие», несмотря на мизерный тираж, стало прорывом к реальной свободе печати. Но оно бы захлебнулось, если бы нас не поддержало недавно созданное в городе антисталинское общество «Мемориал».

Сопредседателем общества был декан исторического факультета педагогического института Валерий Коваль – будущий первый мэр Тамбова и возмутитель спокойствия в партийных рядах. Истфак вообще был рассадником антикоммунистических настроений и вольнолюбия. Студенты звали себя «кавалеристами» и души не чаяли в своем декане. Он был классическим образцом неформального лидера – то есть лидером не по должности, а по выбору тех, кто с ним общался. И вскоре вокруг Валерия Коваля объединились все демократические силы города. Собрания «Мемориала» привлекали множество людей, и многие спешили в Дом культуры «Металлист», где они обычно проходили, именно «на Коваля». Привлекали его обаяние, способность внести ясность в кипение демократических страстей. Иногда казалось, что он предвидел и август 91-го, и октябрь 93-го. И был готов идти до конца…

Событием в городе стали антисталинские чтения, устроенные учеными историками в конце марта 1988 года. Тема чтений была сформулирована так: «Культ личности Сталина: неизбежность или аномалия?». В них приняли участие преподаватели педагогического института доктор исторических наук Л. Протасов, кандидаты исторических наук В. Коваль и В. Канищев и преподаватель института культуры кандидат исторических наук М. Левенштейн…

…Такого скопления людей зал Дома политического просвещения не видел давно. Чтения еще не начались, а все места были заняты. В зал вносили стулья из других аудиторий, ставили в проходах. Люди стояли вдоль стен, скапливались у входа. Свободный микрофон – символ гласности того времени – сиротливо торчал в центре зала. К нему никто так и не пробился – все подходы к микрофону были заняты людьми…

Накануне, 13 марта, в газете «Советская Россия» вышла статья одиозной сталинистки Нины Андреевой «Не могу поступиться принципами». Ортодоксальные коммунисты, недовольные гласностью и некоторыми политическими свободами, встретили эту статью с одобрением – они спали и видели, как явится «сильная рука» и вправит мозги «так называемым демократам». Никому неизвестный химик, пересказавшая своими словами сталинский «Краткий курс», вдруг стала известным идеологом.

На этих чтениях от ученых историков досталось и Нине Андреевой, и ее сторонникам. Я подготовил для «Тамбовской правды» подробный отчет с этих чтений, в котором высказал еще и свое личное мнение по поводу Сталина и нинандреевского творения.

Газета была уже сверстана, когда наш новый редактор Л. Бубенцов вдруг сильно засомневался в политической правильности статьи и распорядился снять ее с полосы. Но дежурному редактору В. Седых удалось убедить его, что это невозможно сделать физически, и 2 апреля номер с крамольной статьей «Трудный путь к правде» вышел. Л. Бубенцов на планерке на всякий случай назвал статью «политически ошибочной», и ждал оргвыводов…

А 5 апреля в «Правде» грянула редакционная статья, где нашумевшую публикацию в «Совраске» назвали «манифестом антиперестроечных сил». Терминология была еще та, но для партийных функционеров авторитет «Правды» оставался непререкаемым, и сторонники Нины Андреевой, покаявшись, взяли под козырек. Редактор «Тамбовской правды» принимал поздравления – за смелость и партийную принципиальность…

Вскоре в журнале «Огонек» вышла статья Юрия Карякина «Ждановская жидкость» или против очернительства». Цитирую по сборнику «Если по совести», который вышел в этом же 1988 году в московском издательстве «Художественная литература»…

«Убежден: будет воссоздана день за днем, во всех драматических и комических подробностях – вся хроника событий вокруг вашего манифеста (имеется в виду статья в «Советской России» – Е.П.), вся хроника его замысла, написания, публикации, хроника организации его одобрения. Чем определялся выбор для публикации? Какой стратегией? Какой тактикой? Почему не появился манифест, скажем, 10 марта или 21-го? Особенно будет интересна хроника событий между 13 марта и 5 апреля. Сколько местных газет перепечатали манифест? Сколько было размножено с него ксероксов? Сколько организовано обсуждений-одобрений? По чьему распоряжению? Как побуждалась местная инициатива? Кем? Почему три недели не было в печати ни одного слова против, за исключением, кажется, лишь «Московских новостей» и «Тамбовской правды»?»

Все ответы на вопросы Ю. Карякина дали августовские события 91-го, когда страшно «прогрессивная» «Тамбовская правда» стала рупором путчистов.

Первый «самиздатовский» номер «Содействия» вышел 16 января 1989 года. А вскоре Вадим Михайлов – один из создателей «Содействия» – нашел возможность печатать наше скромное по тиражу издание в Литве в настоящей типографии. Снаряжал свой разбитый «Запорожец» и пускался в путь до самого Вильнюса, чтобы, отпечатав там газету тиражом в семь тысяч, привезти ее в Тамбов на том же самом «ушастом» «Запорожце».

В российских типографиях, не говоря уже о тамбовской, печатать нашу газету никто не рисковал. «Содействием» пугали детей, злые языки говорили, что газету мы делаем на деньги ЦРУ и «Саюдиса», а ее издатели – агенты иностранных разведок.

Печататься в газете рисковали только те, кто не занимал руководящих должностей – кого дальше фронта не пошлют. Сейчас, когда оппозиционная к нынешней власти печать открыто кроет Президента страны и «антинародный режим» чуть ли не матом, запуганность граждан нашей державы понять трудно. Ведь десять лет назад немыслимо было даже представить газету, не контролируемую партийными органами. Либеральный журналист без соизволения «руководящей и направляющей» и пикнуть не смел.

Валерий Коваль еще оставался деканом истфака, когда в сентябре 1989 года он выступил в «Содействии» со статьей «На крутом вираже». Как историк и еще тогда член КПСС он пытался образумить партийное руководство, направить его в демократическое русло. Но партийное начальство в силу своей неизлечимой ортодоксальности и упертости продолжало твердить про «социалистический выбор», про «обновленный Союз». До августа 1991 оставалось еще два долгих года…

Через год «Содействие» под руководством Вадима Михайлова пустилось в самостоятельное плавание по России. А мы затеяли новое издание – городскую демократическую газету «Послесловие». Ее учредителями стали Валентин Давитулиани, Валерий Коваль, Анатолий Семенов, Владимир Середа, Евгений Старостин и автор этих строк.

В первом номере «Послесловия» было напечатано «Обращение к членам КПСС». Подписали его девять человек, в том числе и Валерий Коваль. «Фарисеи от перестройки, – говорилось в нем, – еще очень сильны, они сумеют сломать не одну судьбу, обескровить самые лучшие решения, расставить «своих» людей, убрать талантливых и несговорчивых. И будут все это делать от имени партии… Мы выходим из КПСС не в поисках лучшей доли и надеемся, что наши товарищи поймут и не осудят нас за это решение, задумаются о собственной позиции».

Для Валерия Коваля выход из партии был поступком – у него была позиция, убеждения. Это после августа 1991, когда быть членом преступной партии стало просто неприлично, выход из ее рядов стал массовым.

Провал августовского путча, к которому я еще вернусь, вызвал в Тамбове страшный переполох среди партийных функционеров. Но когда первый испуг прошел, когда они отдышались и поняли, что никто их трогать не собирается, они поразительно быстро вернулись на руководящие должности, вернув и преумножив временно потерянное, в том числе и незабвенную компартию. А осмелев, придумали для вышедших из КПСС обидный, на их взгляд, ярлык – «перевертыши». Приходилось слышать такую характеристику и в отношении Валерия Коваля.

Возражать таким «обличителям» – дело неблагодарное по той простой причине, что в течение жизни своих убеждений под воздействием новых знаний, нового понимания истории не меняет только полный идиот. Спорить с вешателями ярлыков – дело не только неблагодарное, но и пустое – не поймут.

После выхода из КПСС Валерий Коваль остался действующим политиком, лидером демократического движения и депутатской группы в городском совете, куда вошли многие его единомышленники. В начале 1991 года в «Послесловии» было напечатано интервью журналиста Валерия Седых с депутатом горсовета Валерием Ковалем «Демократы в провинции». Во многом его мысли, высказанные в той давней публикации, актуальны и сегодня. Приводим некоторые из них.

«Лидеры и участники новых движений практически не могут быть долго ну, скажем так – анонимны, как в больших городах, и поэтому более уязвимы. О движении знают кому надо, не только по первой шеренге, но и в глубину. А отсюда – и преследование, и давление… Испытано все это на собственном опыте. Многие не выдерживают, уходят… И еще момент – ограничено пространство для маневра: сложно, например, сменить работу в случае необходимости. Надо иметь в виду и то, что провинциальная номенклатура обладает большей сцепкой… Поэтому и борьба против инакомыслящих у нас здесь – жестче, злее…»

«…Провинция опасна в нынешней обстановке взрывом стихийного недовольства, ростом озлобления. И это, очень может статься, не выльется обязательно в поддержку демократии, а будет использовано партократией. Обыватель обычно тянется к сильной руке. Так что задача демократических сил – сопрячь настроение в центре и в провинции. Имею в виду и наше Центральное Черноземье».

«Для Тамбова характерно, как ни странно, политическое равновесие. С одной стороны, аппарат уже не всесилен и вынужден действовать с оглядкой на оппозицию, на демократов. С другой – сами демократические движения недостаточно сильны и организованы, чтобы получить решающее влияние на положение дел в городе…»

«…Традиционно истфаковский преподавательский состав формировался из очень порядочных людей. И каждому новому поколению по наследству, что называется, передавались интеллигентность, уважительное отношение к историческим фактам, определенная мораль. Поэтому факультет нравственно оказался готов к переменам. Это, я бы сказал, было заложено генетически. Истфаком отторгались, на нем не приживались люди мелкие, сомнительные – оставались порядочные. Они-то и стояли у истоков «Мемориала». Профессор Лев Григорьевич Протасов, например, доцент Валерий Григорьевич Баев…»

«Я формировался как типичный советский историк. На почве умолчаний в науке, недоступности исторических фактов, политических манипуляций и демагогии. Многое, что стало известно сейчас, было неожиданно как для всех, так и для нас, профессионалов… То, что я историк, и было одной из первопричин моего активного включения в демократическое движение. Сейчас творится история. Раньше – не история, так что-то. И сейчас у каждого есть шанс сделать выбор…»

«Помню, ко мне, тогда инструктору райкома партии, в середине 70-х пришла женщина с какими-то проблемами. Мы говорили с ней, и вдруг она сказала, имея в виду партработников: «Как вас не любят люди!..» Меня это так резануло! А потом жизнь давала примеры… Готовил диссертацию, пересмотрел горы документов недавнего прошлого и увидел: подтасовки, разрыв с действительностью. Это не могло не вызывать протеста. Но я был тогда глубоко убежден: надо просто побольше честных людей, и в рамках существующей системы можно изменить ситуацию. Жизнь показала, что это не так…»

«По-человечески я воспринимаю наше сложное, тяжелое время как предвестник глубоких перемен в жизни страны. Тут я оптимист. Однако как профессионал отдаю себе отчет в том, что история сплошь и рядом состоит не только из звеньев прогресса, но и попятных движений. Тут я реалист».

Можно по-разному относиться к газете «Послесловие», но бесспорно одно – она останется летописью истории демократического движения в Тамбове. Прихлопнуть ее местные власти остерегались, но делали все возможное, чтобы поставить газету в жесткие условия. Набиралась она в областной типографии «Пролетарский светоч», но печатать ее приходилось за пределами области. Директор Тамбовской типографии Евгений Зорин отказывал, ссылаясь на то, что, мол, мощности не позволяют печатать тираж в Тамбове.

Он лукавил. Но не по своей воле, а по воле обкома КПСС. Поэтому газету мы печатали сначала в Москве, потом в Липецке, а с мая 1991 года нашли возможность тиражировать ее в небольшой тамбовской типографии, причем полуподпольно, хотя имели свидетельство о регистрации газеты в Министерстве печати России.

Это было замечательное время. Одновременно приходилось быть редактором, корреспондентом, выпускающим, грузчиком, экспедитором… Когда газета была сверстана, я ехал с оригинал-макетом в одну из небольших московских типографий, имея при себе платежку об оплате типографских расходов, а также литр водки и хороший шмат сала. Последнее предназначалось для печатников. С таким довеском можно было уговорить их отпечатать газету в один день, чтобы уже вечером отправить тираж в Тамбов. Иногда на стоянке у Павелецкого вокзала удавалось поймать грузовую машину и отправить газету с оказией. Но чаще, выдержав изнурительный бой с проводником, приходилось везти ее поездом. А в Тамбове на вокзале газету уже ждали распространители…

Когда Владимира Середу выперли с работы по политическим мотивам, и он полностью включился в работу редакции, стало полегче. И стало совсем хорошо, когда в Тамбовском институте культуры мы обнаружили крохотную типографию с вдрызг разбитым печатным станком. Хозяин поставил условие: приведете станок за свой счет в рабочее состояние – можете печатать на нем свою газету за так. Юрий Демичев, мастер-наладчик из «Пролетарского светоча», царство ему небесное, колдовал над грудой металлолома два долгих вечера. И станок ожил! Правда, формат пришлось уменьшить вдвое – большего старенький станок не брал. Зато резко сократились затраты на выпуск «Послесловия».

В начале 1991 года на одной из встреч тогдашнего секретаря горкома КПСС Анатолия Сафонова с руководителями предприятий города он назвал «Послесловие» «низкопробной газетой». Кроме этого, он заявил, что если у ГК КПСС будет своя газета, «грабить людей по 50 копеек мы не будем, у нас она будет приличной, и не так, чтобы стоять на углах и продавать».

Газетой мы действительно торговали и на углах, и на рынке. На этих торговых точках то и дело вспыхивали стихийные митинги. Приходилось вступать в словесные перепалки, которые грозили перейти в потасовку. Но Бог миловал…

Но нелестный отзыв А. Сафонова о нашей газете был вызван, скорее всего, обидой на некоторые наши публикации. Они касались упорного невыполнения им постановления российского парламента «О механизме народовластия в РСФСР», фактов, когда большая группа номенклатурных товарищей в обход всех тогдашних правил стала обладателями новеньких, страшно дефицитных тогда «Жигулей». «Послесловие» опубликовало список этих товарищей, а в ехидной заметке «Приехали!» назвала эти автомобили истинными «ценностями социализма» и пожелала всем счастливого пути. Разве могла себе такое позволить партийная печать!

Память обладает коварным свойством. «Прихватизация», в которой с таким остервенением нынешние митингующие национал-коммунисты обвиняют всех чиновников подряд, началась еще в период всевластия КПСС. И когда после августа 1991-го, оправившись от первого испуга, партийная номенклатура вернулась на насиженные места, сохранив на всякий случай партийные билеты КПСС и вступив в КПРФ, она продолжила свои дела эпохи «развитого социализма». И уже открыто занялась тем, что народ точно окрестил «прихватизацией».

Предновогодний номер «Послесловия» 1990 года открывался редакционной статьей «Над пропастью во мгле». По-моему, она довольно точно отразила настроения того времени. Вот несколько строк из этой статьи:

«Смутное время рождает мифы, сон разума – чудовищ. Расползаются границы, рушатся идеалы, пухнут кошельки, деревенеет рубль. И уже не призрак коммунизма, изгнанный из Европы, бродит по стране Советов, а призрак голода, холода и разрухи. Социальная напряженность беременна взрывом. Хватит ли у нас душевных сил, гражданского мужества остановиться над пропастью, не допустить национальной катастрофы? Союзное правительство уже давно не владеет ситуацией, по трезвому разумению оно должно уйти. Но не уходит. О, загадочная славянская душа!»

И еще в этой статье приводится одно из предсказаний французского астролога XVI века Мишеля Нострадамуса, касающееся XX столетия.

«И в октябре вспыхнет великая революция, которую многие сочтут самой грозной из всех когда-либо существовавших. Жизнь на земле перестанет развиваться свободно и погрузится в великую мглу… И продлится это 73 года и 7 месяцев».

Современные астрологи, комментируя эти строки, соотносили пророчество с Октябрьской революцией в России. Срок мглы должен был кончиться по Нострадамусу летом 1991 года. Потом три года страна будет лететь над пропастью. И наступит долгий мир, единение и согласие.

В августовском номере 1991 года «Послесловие» на первой странице напечатало заметку «Ноябрь, похоже, будет жарким». На сентябрь намечалась областная конференция движения «Демократическая Россия», на которой предполагалось выдвижение Валерия Коваля на пост руководителя исполнительной власти Тамбова. Выборы должны были состояться в ноябре. Но жарким оказался дождливый август. Прав оказался Нострадамус, живший шесть веков назад…

Уже после путча очередной номер «Послесловия» вышел под общим заголовком «Шпана вышла из окопов. Пришлось взяться за булыжник». Ему предшествовал текст, под которым я подпишусь и сегодня…

«19 августа номенклатурные большевики при поддержке танков и БТРов опоганили русский язык новой нецензурной аббревиатурой – ГКЧП.

А ведь эта свора появилась на политическом горизонте не без нашего участия. Помните, как этой весной нам расписывали прелести «социализма с человеческим лицом» и уговаривали на референдуме голосовать за «обновленный Союз»? И уже в августе мы получили фашистскую хунту с человеческими лицами Янаева, Язова, Пуго, Павлова и других воспитанников партии и комсомола.

Но не надо утешать себя тем, что фашистский переворот затеяли серые, как валенок, личности с трясущимися руками и продажными душами. Они уймут дрожь в руках и вызубрят азбуку организации путча. Мы еще до конца не осознали, на пороге какой социальной катастрофы оказалась Россия 19 августа 1991 года. Поэтому давайте учиться различать в голубином ворковании клекот ястреба. Коммунистическое чрево еще плодоносит».

Потом многие из тех, кто в те августовские дни отсиживался дома, будет говорить, что путч был спланированным фарсом, что это была обыкновенная буза. Таких «премудрых пескарей» окажется на удивление много…

***
…19 августа я приехал в Москву за получением визы в Германию. Прямо с вокзала отправился в посольство, чтобы с утра занять очередь, и не придал особого внимания озабоченным лицам москвичей. А чего веселиться? Моросил мелкий дождь, в магазинах – шаром покати, на душе оттого слякотно и тревожно.

В посольстве сказали, что за визой можно прийти завтра во второй половине дня, и я поехал в редакцию «Российской газеты». Там с порога встретили вопросом: «Как там в Тамбове?» Я стал рассказывать о политической обстановке, о ценах на рынке, но меня здесь же оборвали: «Ты что, не знаешь? В стране переворот! К центру Москвы движутся танки, БТРы, Горбачев арестован! Нашу газету скорее всего закроют или приставят цензора…»

Через полчаса вместе с фотокором газеты Андреем Замахиным мы были у Белого дома на Краснопресненской набережной. В происходящее верилось с трудом. Подходы к российскому парламенту перегораживались баррикадами, с тыльной стороны здания скапливались люди, готовые преградить путь любому, кто попытается прорваться внутрь. Время от времени из окон Белого дома вылетали пачки листовок с Указом президента Б. Ельцина и обращением «К гражданам России». Перехватил листовку – обстановка более или менее прояснилась, надо было что-то делать. И тут меня охватил приступ какой-то веселой злости: какое-то ГКЧП, не спросясь меня, занялось самоуправством, беспардонно вломилось в мои планы! А вот вам!

Андрей побежал к центральному входу снимать исторические кадры, а я схватил секцию железной ограды, сваренной из арматуры, и поволок ее на баррикаду. (Кстати, очень удобная вещь для этих целей, надежно держит конструкцию). В толпе метался молодой человек, и, ловко обходя старушек, которых здесь было немало, допытывался у толпы: «Кто умеет управлять автокраном? Ну хоть чуть-чуть…» Крановщик нашелся быстро, и вскоре баррикада ощетинилась бетонными блоками…

У главного входа то и дело вспыхивали митинги, каждый спешил поделиться последней информацией. Депутат российского парламента Виталий Уражцев объяснил собравшимся как вести себя с солдатами: «Они же голодные. Угостите их булочкой, сосиской и они не посмеют стрелять…»

Прошел слух, что на 16 часов намечен штурм Белого дома. Это сообщение взбудоражило толпу, и собравшиеся оцепили вход в здание плотной тройной цепью. Женщин попросили уйти в безопасное место, но они не расходились. У колонн появились обломки кирпичей, куски бетона… Мы приготовились отражать нападение. Кто булочкой, кто сосиской, кто булыжником. Два милиционера, дежурившие у входа, ушли с поста, но через мгновение вернулись: в бронежилетах, с автоматами… И я впервые почувствовал, что в этот момент делается история. И, как водится в России, кровавая…

Через час из Белого дома сообщили, что тревога ложная, и людская цепь на время распалась.

На баррикадах встретил знакомых москвичей, с которыми не виделся годами, хотя в Москве бывал часто. Затертое выражение «все люди – братья» у Белого дома обрело какое-то сакральное звучание. У центрального входа нос к носу столкнулся с московским корреспондентом американского журнала «Тайм» Джоном Кохэном – он бывал в Тамбове, и мы были немного знакомы. Он весьма прилично говорил по-русски, поэтому я поинтересовался его мнением о происходящем, о перспективах «гэкачепистов» на успех.

– Они упустили время, им..! – Фразу Джон закончил энергичным русским словом, означающим, что заговорщикам пришел конец. – Но они в ужасе от того, что сотворили, поэтому будут кусаться…

«Российская газета» действительно была удостоена большой чести – ее закрыли вместе с другими популярными изданиями. Но редакция работала, сотрудники и не думали расходиться. Тексты очередного номера печатались на пишущих машинках, расклеивались колонками на больших листах и размножались на ксероксах. Почти так же, как наше «Содействие» три года назад. Только у нас такой множительной техники не было.

Ксероксы работали с максимальной нагрузкой, и отключались от перегрева. Молодые сотрудницы обмахивали их широкими юбками, пытаясь привести импортную технику в рабочее состояние. При этом задирали подолы выше нормы, предусмотренной приличиями, но на этот «канкан» никто не обращал внимания, хотя картина стоила камеры документалиста.

Первый подпольный номер «Российской газеты» вышел под шапкой «Восьмибоярщина» не пройдет!» Публиковались сообщения из Петропавловска-Камчатского, Владивостока, Новосибирска, Ярославля, Брянска, где местные власти послали непрошеное «советское руководство» куда подальше. С горечью обнаружил, что Тамбов среди непослушных городов не значился, и вечером 20 августа решил возвращаться домой.

Утром над Краснопресненской набережной аэростат поднял трехцветный российский флаг, а в полдень у Белого дома собрался грандиозный митинг. Москва бастовала весело и бесстрашно, народ не подчинился ни одному пункту постановлений ГКЧП, написанных суровым «язоповским» языком. «Процесс пошел» – так, наверное, сказал бы по этому поводу союзный президент, продолжавший «отдыхать» в Форосе. А его выдвиженцы, вышедшие из окопов на защиту социализма, похоже, так и не поняли, что 19 августа они элементарно вляпались в дерьмо…

21 августа я возвращался в Тамбов с пачками самодеятельных выпусков «Российской газеты». Газету расхватали еще в поезде – в тамбовский комитет по защите Конституции и демократии привез только несколько экземпляров. Но дело шло уже к развязке – ГКЧП доживал последние часы…

В Тамбове информационную блокаду о событиях в Москве прорвали телефонные звонки народного депутата СССР Валентина Давитулиани, который находился в осажденном Белом доме. Он продиктовал по телефону Указ Б. Ельцина и обращение «К гражданам России». В тот же день в городе был образован комитет по защите Конституции и демократии, возглавил его Евгений Старостин. Валерий Коваль в это время находился в отпуске за пределами области, но, как потом выяснилось, он не дремал и там. Вскоре будущий мэр вернулся в Тамбов. Ближе к ночи в городе появились листовки…

В тот же вечер диктор Центрального телевидения, пряча глаза от стыда, читала сообщение, что в Тамбове на заводе технологического оборудования с одобрением встретили приход к власти ГКЧП. «Наконец-то можно спокойно и честно делать свое дело», объяснили свою позицию местные «гэкачеписты».

Поспешили присягнуть самозванному «советскому руководству» и участники пленума ветеранов, принявшие заявление в поддержку ГКЧП. Организатором и вдохновителем этого позорного документа стал председатель совета ветеранов, бывший секретарь горкома КПСС С. Чмыхов. (Пройдет шесть лет, и эту одиозную фигуру ветераны выдвинут кандидатом в почетные граждане Тамбова. Большего позора для города нельзя было придумать. Но, слава Богу, обошлось…)

Официальные власти города и области в дни путча глубокомысленно молчали, хотя председатель облисполкома Александр Рябов уже утром 19 августа имел на руках Указы Президента России и должен был незамедлительно принять их к исполнению.

Уже весь город знал, что власть в стране захватила преступная хунта, а председатель горисполкома Павел Горбунов продолжал призывать к порядку и спокойствию – именно этого требовали от народа перезревший комсомолец Янаев и его компания.

Как обычно, серостью и скудоумием блистала местная печать. Районная рассказовская газета «Трудовая новь» ухитрилась 22 августа дать весь свод постановлений самозванного комитета, хотя уже 21-го, когда номер подписывался в печать, хунта переживала предсмертную агонию. Редкий случай верности самозванцам, продемонстрированный редактором районки, не остался незамеченным – после путча он остался на своем месте.

Большой переполох случился 21 августа в областной газете «Тамбовская правда». Вся первая полоса уже была забита многословными документами ГКЧП и подлым заявлением пленума ветеранов, но тут стало ясно – хунте хана. Тогда полосу в авральном порядке переверстали. Сразу же нашлось место и указам Б. Ельцина, и обращению «К гражданам России». А продержись хунта еще два-три дня, и на страницах газеты – уверен! – появились бы и отклики трудящихся на мудрые решения «советского руководства», и письма о благотворном влиянии дубинки на правосознание демократов, и блудливые «размышления о наболевшем». Но москвичи уберегли областной рупор гласности от позора. И все-таки было стыдно за своих коллег, когда через несколько дней мне в руки попала уже сверстанная, но не увидевшая свет, первая страница газеты…

Пока власти города и области выжидали, пытаясь приноровиться к ситуации, тамбовский комитет по защите Конституции и демократии действовал. 19 августа над зданием городской телефонной станции полыхнул по «бегущей строке» Указ Б. Ельцина. На областное радио буквально прорвалась народный депутат РСФСР Людмила Кудимова с правдой о событиях в стране. Уже 20 августа тамбовчане знали, что власть в стране захватила преступная хунта, и понимали, что если самозванцы посягают на законно избранную власть, на свободу и конституционные права граждан, то их долг – встать на защиту Конституции. Не понимала этого только «руководящая и направляющая сила»…

21 августа на площади у Дворца спорта «Кристалл» шел многолюдный митинг в защиту Конституции, свободы и демократии. А областное радио голосом председателя облисполкома А. Рябова продолжало призывать горожан к спокойствию и порядку, вещало о деструктивных силах, которые вносят смуту в безоблачную жизнь Тамбова. Казалось, что по радио звучало очередное постановление ГКЧП…

24 августа над зданием облисполкома взвился российский триколор. На следующий день были опечатаны обком и горком КП РСФСР, партийный архив, Дом политпросвещения, районные комитеты партии. Своим Указом Президент РФ Б. Ельцин отстранил от должности председателя облисполкома А. Рябова, который своим активным бездействием поддержал ГКЧП.

И тут же «бывшие» заголосили о грядущей «охоте на ведьм». Да так жалостно, что им даже стали сочувствовать.

Но никакой охоты не предполагалось. Душераздирающий вой подняли номенклатурные коммунисты, и не в защиту политической идеи – за ним крылось желание остаться при прежней кормушке. И как показало дальнейшее развитие событий, им это удалось вполне. Все они – кто раньше, кто позже – перебрались на хлебные места, а самые яростные сторонники «социалистического выбора» кинулись как в омут в объятья капитализма. Вчерашние идеологи от КПСС в один момент становились специалистами по охране материнства, бывшие цензоры и воинствующие безбожники от имени государства взялись охранять культовые памятники.

Сегодня трудно не согласиться с мыслями, высказанными тамбовским писателем Николаем Наседкиным на страницах «Послесловия» осенью 1991 года в статье «Фарисеи»:

«Сейчас то там, то сям слышны тревожные предупреждения: не надо, мол, открывать «охоту на ведьм». Конечно, не надо. Пусть эти «ведьмы», эти фарисеи живут и здравствуют, пусть спят спокойно. Но вот попросить вежливо, но настойчиво явного фарисея опростать кресло начальника, которое он занял благодаря партийному билету (всем известно, что начальниками коммунисты ставили только коммунистов), это, по-моему, нужное, благородное и умное дело. Никогда не станем мы жить лучше, если управлять и командовать нами будут бывшие махровые большевики, нынешние фарисеи».

Что касается А. Рябова, то он горевал недолго. Уже 31 августа седьмая внеочередная сессия областного совета большинством голосов решила, что Александр Иванович вполне достоин занять пост председателя областного совета.

Я был на этой сессии. Было стыдно, иногда смешно, но по большей части противно. Стало страшно за свою страну – номенклатурная свора готова была на все, чтобы сохранить свой стул, свой чин… Прогнившее коммунистическое чрево не плодоносило – оно поносило на глазах у всего честного народа.

Потом был скорый, опереточный суд над КПСС… И оправдательный приговор: «не была, не состояла, не участвовала…» И это все о ней – о ВКП(б), КПСС, повинных в уничтожении миллионов своих партийных и беспартийных сограждан, в насилии над своей страной, в идеологическом совращении азиатских и африканских народов, где после выбора «социалистического пути» следовали войны, голод, разруха…

Уже в марте 1992 года журнал «Огонек» в статье Владимира Парийского «Обком почти не виден?» писал: «Горько было ходить по улицам Тамбова, витрины которого напоминали татаро-монгольское нашествие. И ничто не предвещало, что скоро возродится полноценная жизнь. Плескались на ветру российские флаги, но то ли от неправильного освещения, то ли от впечатлений последних дней, мне они виделись красными».

Февральские снегопады, обрушившиеся на Тамбов, стали первым серьезным испытанием для нового мэра Тамбова Валерия Коваля. Со снежными завалами городская власть справилась без особых усилий. Но в остальном…

Валерий Коваль видел, какое наследство он принимает. В процессе смены власти не было привычного: пост сдал – пост принял. Образно говоря, были позиции, брошенные отступившим политическим противником. Если продолжить сравнение, то отступивший враг оставил на покинутой территории проржавевшие мины, взорванные коммуникации, разрушенные землянки и мосты. И еще противник оставил своих раненых – лечить и выхаживать их согласно своему положению должны были победители. Запасов продовольствия в городе оставалось на три дня…

Взывать о помощи к федеральным властям было бессмысленно – в таком же положении находилась вся Россия, истощенная «развитым социализмом» и говорливыми политиками, отстаивающими «социалистический рынок». К тому времени номенклатурная приватизация – период большого «хапка» – в основном уже завершилась, и «прихватизаторы» мечтали об одном: пусть собственность будет государственной, а прибыль остается нашей. Заводы по инерции еще продолжали выпускать никому не нужные изделия, но на «человеческом лице» социализма уже явственно проступил голодный оскал.

В Тамбове ситуация была не хуже и не лучше, чем в целом по стране. Валерий Коваль ясно понимал одно: ремонту система не подлежит – ее надо доламывать и расчищать место для маневра, чтобы обломки не путались под ногами.

На первых порах выручил заработавший наконец рынок. Дикий, подчас грабительский… Но он сразу же отодвинул угрозу голода, а потом сделал ее и вовсе нереальной.

У рядовых граждан имя творца «шоковой терапии» Егора Гайдара ничего кроме раздражения не вызывает. Принято считать, что своими реформами он ограбил народ.

Но то, что сделал реформатор (без кавычек!), было не шоковой терапией, а скорее своевременным хирургическим вмешательством. Другого выхода не было: в предшествующие годы и без того скудная товарная масса истощалась, катастрофически таяли валютные запасы, а производство отечественных денег увеличилось в 4-5 раз – печатный станок работал на полную мощность. Страна стояла на краю экономической пропасти, и заглядывала в нее, как неразумный ребенок. И тогда Гайдар принял непопулярную меру: грубо схватил его за штаны и оттащил от бездны. Слезы, обида…

Сегодня, когда рынок худо-бедно работает, стало ясно, что это был единственный выход… Что касается пропавших денежных сбережений, то они все одно не были обеспечены товарной массой. Закрома родины действительно оказались бездонными – то есть без дна. Но галопирующая инфляция оказалась на руку тем, кто был ближе к оставшемуся товару. Именно в этот период наживались огромные барыши на товарно-сырьевых биржах, куда кинулась бывшая партийная номенклатура…

Назначение Валерия Коваля в начале 1992 года мэром Тамбова стало главным политическим событием года. В октябрьском номере «Послесловия» 1991 года напечатана крохотная, но знаменательная заметка В. Иванова «Истории на растерзание». Привожу ее полностью.

«7 октября собрание Тамбовского отделения движения «Демократическая Россия» выдвинуло Валерия Коваля своим кандидатом в мэры города. В. Коваль по этому поводу довольно серьезно пошутил, что этим самым его отдают на растерзание.

Хочу дополнить В. Коваля – его отдали истории Тамбовского края. А насчет растерзания – посмотрим, сделаем все от нас зависящее, чтобы этого не случилось. Не правда ли, демократы?»

Все ли мы сделали для того, чтобы первый мэр Тамбова работал в условиях наибольшего благоприятствования? Не уверен. Когда уставшее от лжи общество мучительно трудно выползало из сталинской шинели, отравленные идеологией люди понимали демократию по-большевистски: «Долой! Партия, дай порулить!» И Валерий Коваль был одним из немногих, кто понимал: демократия – это постоянный вечный процесс, а не просто смена караула.

Прогнозы на то, что формально отстраненные от власти коммунисты уже в ближайшее время попытаются взять реванш, стали оправдываться сразу же после провала августовского путча. Все структуры власти оказались пронизаны «бывшими», как огород пыреем. Поначалу они сменили политическую окраску, чтобы со временем стать «красно-коричневыми» спасителями отечества.

Знамя борьбы за возрождение прежнего режима первыми подхватили «голубые» профсоюзы – ФНПР, организовавшие осенью 1992 года в Тамбове митинг. От выступлений местных трибунов дурно пахнуло обыкновенным фашизмом…

Вот несколько мнений о том ноябрьском «наступлении трудящихся».

Н. Рогачева, врач: – Это был фашистский шабаш под флагом несуществующего коммунистического государства. Где были профсоюзы раньше? Почему они не защитили нас от партийной мафии? Почему они сегодня играют на озлобленности народа? Да потому, что они как были коммунистическими, так и остались, из одного гнезда выпорхнули!

В. Казаневич, слесарь завода «Электроприбор». – Я выхожу из этого профсоюза, мне такие защитники трудящихся не нужны. Я заработал в сентябре 1060 рублей, а директор завода получает в месяц десятки тысяч. Но эта сторона дела профсоюзы не волнует…

О. Ростовцева, служащая: – От митинга осталось тяжелое ощущение, показалось, что на календаре вновь 19 августа 1991 года. Не дай Бог, конечно, но во мне окрепло предчувствие гражданской войны…

Позволю себе привести финальную часть своей статьи об этом митинге. Опубликована она была в «Послесловии» и называлась «Ты, мужик, чайником будешь…»

«Накануне митинга встретил знакомого шофера с хлебокомбината. Он возвращался из водочного магазина и страшно матерился.
– Слушай, ты там поближе к властям, – возмущался он, – объясни, что там, охренели! Водка – 200 рублей пузырь! Мочить надо, мочить…
– А ты сколько получаешь?
– Нормально, по десять тысяч выходит!
– А сколько получал, когда водка пять рублей стоила?
– Сто сорок. Но тогда это были деньги!
– А теперь посчитай, сколько бутылок водки ты мог бы купить на ту зарплату и сколько на эту…
Посчитал, посветлел лицом и довольный пошел потреблять любезный его сердцу напиток.
Потом встретил его на митинге. Он пьяненько улыбался и загадочно молчал, будто знал великую тайну рыночной экономики.
Конечно, политика реформ нуждается в корректировке, в социальной ориентации. В демократическом государстве не было и не будет правительства, которое не критикуют. Но не будем чайниками, господа-товарищи, на чужой горелке. Быть русским чайником так же стыдно, как и еврейским. И тот и другой свистят одинаково, а пар все равно в свисток уходит».

Мои прогнозы оказались опрометчивыми – пар вышел не в свисток, а в автоматные очереди, застучавшие в октябре следующего года у телецентра в Останкино…

Толкование октябрьского прокоммунистического мятежа 1993 года отдано на откуп его вдохновителям. Они в первую очередь нажимают на «расстрел Белого дома». (В результате «расстрела», кстати, никто из депутатов не пострадал). Но умалчивают о тех, кто спровоцировал кровавое столкновение, кто накануне того, как танки подошли к мятежному Верховному Совету, предпринял попытку вооруженного штурма московской мэрии, Останкино…

В ночь с 3 на 4 октября все сторонники Валерия Коваля были рядом с ним – в мэрии. Местные «чайники», разогретые националистами, могли по примеру столичных товарищей кинуться на штурм тамбовской мэрии. Но в Тамбове ночь прошла спокойно – особо буйных среди «чайников», к счастью, не нашлось…

5 ноября 1993 года глава администрации Тамбовской области Владимир Бабенко выступил перед журналистами с заявлением. «Сегодня исторически важный день, – сказал он. – На территории области полностью покончено с советами всех уровней. Все, советы закрыты!»

Заявление оказалось преждевременным. Мы уже понимали, что смена вывесок не перевернет казарменное сознание, не отобьет у авантюристов желание испытать на прочность демократическую власть. Укрепить ее могут только ощутимые сдвиги в экономике и уверенность каждого в том, что это – твоя власть.

Валерий Коваль понимал это лучше других, у него оказалось достаточно ума и озаренности, чтобы убедить нас: власть может быть честной, умной и доброй, а политика – чистой. В ответственные моменты он многое брал на себя и нередко становился заложником собственной популярности. Когда в Тамбове вызрел «пенсионный бунт», когда толпы пожилых людей, разогретые «красными» депутатами, двинулись «искать правду», то пошли они не к зданию пенсионного фонда, не к администрации области, а к мэрии. И Валерий Коваль принял удар на себя – он единственный из представителей власти вышел тогда к толпе и уберег город от массовых беспорядков. Мы все рассчитывали на него: Коваль поможет, Коваль решит, Ковать найдет выход. Мы надеялись на него, как на заоблачный десант…

Все люди поддаются классификации. Добрые и злые, скупые и щедрые, умные и глупые. И еще люди делятся на озаренных и неозаренных, причем озаренные встречаются не столь часто, но они определяют нравственный и интеллектуальный потенциал народа. Валерий Коваль был яркой звездой в созвездии людей озаренных.

Никогда даже ради тактических соображений он не скрывал своих демократических убеждений, не заигрывал с политическими оппонентами. Но это никак не отражалось на его отношении к гражданам Тамбова – он не делил их на «белых» и «красных». И тамбовчане хорошо чувствовали эту «слабость» своего мэра – вчерашний пылкий, засветившийся оратор «антиковальского» митинга на следующий день мог прибежать к нему на прием, чтобы выхлопотать очередную льготу.

Как-то бывший райкомовский инструктор, ставший в одночасье «новым русским», слезно просил меня свести его с мэром, чтобы тот посодействовал получить для его фирмы льготный кредит: «Ведь ты в его кабинет дверь ногой открываешь!»

Такого никогда не бывало. Мы никогда не хлопали друг друга по плечу, не были запанибрата, но с журналистами он всегда был искренним и терпимым. Недоумевал, даже обижался, когда его слова недобросовестно передергивали, прощал глупости, был снисходителен к чужим слабостям и требователен к себе. И даже самый упрямый недоброжелатель Валерия Коваля, нагородив о нем кучу небылиц, скрепя сердце признавал, что под его началом Тамбов заметно похорошел, что в городе ценой неведомых горожанам усилий выполнялись и выполняются социальные программы – нынешнему мэру Алексею Ильину досталось доброе наследство. Впрочем, проработав рядом с Валерием Ковалем в должности вице-мэра шесть лет, он лучше других знает, каких терзаний все это стоило.

…Я почему-то убежден, что Алексей Ильин не рвался занять кресло мэра. Но он все сделал для того, чтобы выиграть выборы 1998 года. Потому что знал: Валерий Коваль не простит, если он отдаст с таким трудом отвоеванный островок демократии на растерзание «вечно вчерашним». При Валерии Ковале в области сменилось три губернатора, и после каждой смены лидера Тамбовщина все прочнее утверждалась в «красном поясе» России. Но застегнуть пряжку на Тамбове им не удалось. И уже не удастся.

В 1941 году, когда в Кремле сидели «красные» демоны и ждали столкновения с демонами «коричневыми», великий русский писатель Андрей Платонов написал отчаянную, знаменательную для тех времен статью «К столетию со времени смерти Лермонтова».

«Мы знаем, что «демоны» человеческого рода суть пустые существа, хотя и обладающие «могучим взором», что они лишь надменные чудовища, то пугающие мир не своей силой, то навевающие на него ложные «золотые сны». Но эти демоны, сколь они ни. пусты в своем существе, они пока еще владеют реальными силами, и мы должны против них напрягаться в сопротивлении, чтобы сокрушить их и чтобы не погибнуть от их лобзаний, как Тамара…»

В одном из интервью я напомнил Валерию Николаевичу, как пять лет назад при вхождении во власть он назвал себя и свое окружение самоубийцами. И спросил его: как он сегодня оценивает свое тогдашнее заявление, насколько оно оправдалось?

– Мы, как и прежде, – сказал он, – остались мальчиками для битья. И хотя за это время многому научились, в сложившуюся в области структуру власти мы так и не вписались – как были пришельцами, так ими и остались. У нас с ними разная ментальность, мы не обременены грузом прошлого…

…И они убили его. Демоны или бесы, о которых писал Достоевский. В России они чувствуют себя вольно…

 

Нина ИЗМАЙЛОВА: «ОН НИКОГДА НЕ РУБИЛ СПЛЕЧА, ОН ИСКРЕННЕ ВЕРИЛ, ЧТО ВСЕ МОЖНО ИЗМЕНИТЬ К ЛУЧШЕМУ БЕЗ КРУТЫХ МЕР…»

«Вы слышали что-нибудь о Валерии Ковале?» – таким восклицанием встретил меня однажды Александр Николаевич Смирнов. По блеску его глаз я решила, что речь идет о молодом талантливом актере, потому что сам Смирнов – театровед, режиссер оригинальных литературных спектаклей – и большой любитель выискивать одаренных людей.

Оказалось, что Коваль отнюдь не актер, а молодой доцент кафедры истории пединститута, приглашенный на работу в обком КПСС.

И вот тут-то все и началось!

Первым делом он выступил против обкомовских привилегий и продуктовых пайков, и сам он от них категорически отказался. Он очень удивился богатому ассортименту и низким ценам в обкомовской столовой и потребовал, чтобы она была открыта для всех.

Я не знаю, чем еще обескуражил он «старших товарищей». Но, не добившись перемен, Валерий Коваль ушел с партийной работы в свой родной пединститут…

Осенью 1988 года я вступила в «Мемориал» – первое демократическое общественное объединение в Тамбове. Его вдохновителем и общепризнанным лидером стал Валерий Коваль. Гласность, реабилитация жертв сталинских репрессий, политическая и экологическая пропаганда, демократизация общества были основной идеей «Мемориала». А его делом стала организация митингов, восстановление захоронений, возрождение храмов, природных памятников, просветительская деятельность.

На экологических субботниках и на восстановлении храмов он ел с нами хлеб и пил воду, которыми угощал нас отец Николай – настоятель храма Всех Скорбящих Радости. Мы сидели за длинным дощатым столом, и эта незамысловатая трапеза осталась незабываемой в моей жизни…

Несколько раз я спрашивала у Валерия Николаевича: «А не пора ли уходить ему и всем нам из членов КПСС?» «Подождите, – отвечал он, – может быть, партийная верхушка образумится и раскается в содеянном…»

Он никогда не рубил сплеча, он искренне верил, что все можно изме¬нить к лучшему без крутых мер…

На первомайскую демонстрацию 1989 года мы вышли отдельной колонной. Душевный подъем был необыкновенным. Ветер перемен шептал нам: «вот-вот что-то случится…» «Случились» демократические преобразования, и наш Коваль стал первым всенародно избранным мэром Тамбова.

Что было сделано за годы его правления? Об этом еще будут написаны труды его соратниками и единомышленниками, но главный ценитель – народная любовь.

В канун его похорон 13 февраля 1998 года мороз был тридцатиградусный. Вереница, людей змеилась по Коммунальной улице, заполняя собой все пространство от Советской до К. Маркса. С полудня и до самого вечера народ шел и шел проститься со своим мэром.

Два часа стояния на морозе. Для того, чтобы медленным шагом пройти мимо гроба, окруженного грудами цветов.

Уже 6 часов вечера. Люди волнуются, что не успеют пройти. Дежурный у двери успокаивает: «Пройдут все, кто пришел». (Валерий Николаевич всегда заканчивал прием только с последними посетителями). И только тут до окаменевшей от горя души доходит, что это свидание – последнее.

На похоронах торжественной речью помянул покойного и губернатор Александр Иванович Рябов, не преминув, между прочим, напомнить и о том, что Коваль начинал свою политическую карьеру у них в обкоме.

Да не было это никакой «карьерой»! Коваль был рожден для служения людям, любил людей, жил и работал – для нас. Он обладал наивысшим чувством вкуса к жизни.

***
Есть люди, умеющие жить, есть люди, жить не умеющие, но редко, реже чем грозу в апрельскую ночь, можно встретить человека, обладающего абсолютным вкусом к жизни, тонким, как слух скрипача.

Такой человек идет прямой дорогой с начала жизненного пути и до конца. Он не презирает слабых и не заискивает перед сильными. Он не оступится на крутом подъеме, не измарается в грязи, не разомлеет от лести, не зажиреет у дармового корыта. Чувство вкуса удержит его на вершине достоинства. Такому человеку честные и простодушные доверяют свои сердца. Такого человека ненавидят подлые и корыстные, не смея простить ему его высоты.

Таким человеком был Валерий Николаевич Коваль.

…В толпе говорили: «мало пожил», «ничего не нажил», «слишком рано родился».

Нет, нет и нет! Он родился вовремя. Чтобы разбудить спящее общество, чтобы сеять ростки демократии, чтобы силой своей искренности и веры зажечь души тысяч единомышленников, разрозненных и разъединенных в болоте обывания.

А сколько он нажил – видно всем. Смотрите на наши возрожденные храмы, на наши светлые и чистые улицы, на нашу красавицу Набережную, на памятник Державину – это все – его! Он славно пожил.

И умер тогда, когда невозможно стало жить, глядя, как беднеет и искажается лицо демократии, как чистота помыслов вытесняется замыслом наживы, когда всероссийская яма политического, экономического и морального кризисов уничтожает все смелые и светлые надежды.

«Праздник окончен. Гости разошлись. И мрак одевает залы…».

 

Александр ФЕДУЛОВ

***
Скорбные даты возводятся в степень.
Не утешая, сближают века.
Ах, эти степи! Дикие степи!..
Тонкие веки, два пятака…

Что за обычай под небом пуржистым –
Сроки скостив, таскать из огня
Страстно влюбленных в молодость жизни,
Самую сущность разом отняв.

Явлено нам Откровеньем, Мессией
То, что сродни бормотанью, стихам,
То, что сгорает пламенем синим –
Жизнь. Наша жизнь. Наш единственный Храм.

Явлено нам для чего? Неизвестно.
В памяти каменной след проложить?
После измерить застольною песней?
Сад посадить и дом обустроить? Вместо…
Вместо того, чтобы жить.

Жить как трава, как деревья и камни:
Ропот – по ветру, корнями – вглубь.
Только вот листья – не те ли Икары,
Словом сорвавшиеся с губ?

Скорбные даты возводятся в степень,
Не утешая. Сближают века.
Ах, эти степи – дикие слепни!
Солнце до неба и свечи в руках.

 

Содержание

I. ОН ДОЛЖЕН БЫЛ ЖИТЬ
Б. Ельцин, А. Чубайс, Е. Гайдар, И. Рыбкин, В. Лысенко, В. Земцов, О. Бетин, «Мемориал», С. Чеботарев, Е. Старостин, М. Добрынина, М. Левенштейн, О. Быстрозорова, К. Довженко, В. Шульгин, Н. Рогачева, Н. Корякина, Н. Замятин, В. Горелов, М. Салычев
Газета «Город на Цне». М. Фадеева, Е. Баженова, В. Полозов
Газета «Тамбовское время». С. Марченко, А. Ермаков, М. Карасев, Е. Писарев

II. ПЕДАГОГ, ЛИДЕР, НАРОДНЫЙ МЭР
Ирина Блохина. Дорогой Валерий Николаевич
Лев Протасов. Феномен Коваля
Сергей Чеботарев. «С вами говорит лучший мэр России…»
Валерий Канищев. Последний «пламенный революционер»
Яков Фарбер. Руководитель новой формации
Евгений Старостин. Он возгорелся из «Искры»
Алексей Ильин. Философия жизни Валерия Коваля
Нина Коваль. Остается то, что он хотел сделать, его дела
Лариса Чепурнова. Третья победа первого мэра
Александр Базиков. Символ социального оптимизма
Владимир Руделев. Притча об Управителе
Владимир Середа. Учитель от Бога
Евгений Писарев. Заоблачный десант
Александр Смирнов. Память сердца
Анатолий Баранов. Энергия добра
Владимир Хаустов. Необъявленная реформа
Аркадий Макаров. Погост

III. ВКУС К ЖИЗНИ
Н. Измайлова, В. Янкин, В. Тихонов, Э. Немцов, М. Левенштейн, Е. Яковлев, Ю. Козин, М. Добрынина, Г. Акользина, В. Осипов, С. Васюкова, М. Ананьева, Е. Бергман, М. Годовникова
К. Довженко, А. Федулов, Г. Ходякова