В. Руделев. «Там чудеса: там леший бродит…»

Послесловие. – 1992. – апрель (№ 6).

Из жизни слов

«ТАМ ЧУДЕСА: ТАМ ЛЕШИЙ БРОДИТ…»

Удивительное это олово – „леший”. Мы привыкли связывать его со оловом „лес”: леший живет в лесу, как домовой – дома, а водяной – в воде; леший – это дух леса, сказочное существо, враждебное человеку, и т.д.

В действительности все намного сложнее. И — интереснее. Первоначально леший не был духом леса, и даже духом он не был. Это был не дух, а бог, лунный бог любви Лель. Впрочем дело любви было для Леля важным, но не единственным: он был покровителем пастухов и поэтов. Но главное все же для Леля – любовь, брак, соединение любящих сердец и тел. Все магические свадебные тексты сопровождаются упоминанием Леля: „Аи люли, лёли-лёли”, „Аи лель, ладо-ладо”, „Аи дид-ладо, лель-лель”. И т.д. Конечно, сейчас эти обращения к Лелю таковыми уже не воспринимаются, они объявляются звукоподражаниями, междометиями, но в давние-предавние времена это были самые живые обращения к богу, они облекались в формы звательного падежа, и следы этого падежа сохранены.

Видимо, у славян существовали изваяния бога Леля – „кумиры”, от которых до нас дошли имена детских игрушек, кукол – „лёльки”, „ляльки”, и т.п. В былые времена „ляльками”, „лёльками” забавлялись взрослые люди, и это была очень серьезная забава – ничуть не проще той, нашей, когда мы проходили мимо „лельки” с поднятой рукой и махали штандартами, кричали „ура!”

От имени древнего бога любви были образованы глаголы со значением „любить”, „ласкать” – один из таких глаголов „лелеять”. „О Донче! – говорит князь Игорь, обращаясь к Донцу-реке, – не мало ли ти величия, лелеявшу князя на волнах…» Правда, к древнему значению „любить этого слова прилепилось еще „качать» (Донец качал князя на волнах, видимо, в лодке). Но здесь нет ничего удивительного. Славянский бог Лель – вовсе даже и не славянский. Это имя прослеживается у хеттов („Лель-вани”) и шумеров („Энлиль”). О шумерском боге Энлиле рассказывается, что он принудил стать своей женой красавицу Нинлиль, переправляясь через реку в барке (т.е. в лодке). Это лодочное приключение бога Леля так за ним и пошло в песнях и преданиях, и наши славянские праотцы, как чудские, впрочем, и мерянские, милых невест клали под лодки, чтобы их обнаруживали там „чуждие” добрые молодцы („со кудрями, со русыми”). Милые девушки („дуни”, „груни”, даже сама правнучка Гостомысла Ольга) нанимались перевозчицами („Перевоз Дуня держала…”), и садившийся в лодку юноша (так было, между прочим, и с киевским Игорем) мог полагать, что его затем и посадили в ладью, чтобы он стал мужем перевозчицы, как когда-то это сделал веселый бог Лель. Лодка была символом брака – внезапного и в то же время предназначенного („суженого”, „ряженого”). Этот символ проходит через всю русскую словесную культуру – от дивной песни „Мы на лодочке катались…” до мрачного арцибашевского „Санина”.

В припеве о Леле встречается часто эпитет „ладо” (нередко он так искажается, что его и узнать невозможно: какое-нибудь „дула-дула”). „Ладами” называли друг друга возлюбленные, жены так говорили о мужьях (ср. в „Слово о полку Игореве”: „Уже нам своих милых лад ни мыслию смыслити, ни думою сдумати. ни очима соглядати…”). „Ладен” – по-русски „хорош”, „красив”; „лад – значит „любовь”, „мир”, „согласие”. Слово это загадочно, многослойно, но в нем угадывается древнеславянское название лодки („олди”), слитое с каким-то иными, созвучными именами, может быть доиндоевропейскими, и значат эти слова „любовь”, „брак”. Но» и само название лодки загадочно, несмотря на то, что оно повторяется во многих языках индоевропейской семьи. Что, собственно говоря, имели в виду наши очень давние предки, называя лодку „лодкой” („олди”). Древний корень „-ол-” или „-ел-” значит „свет” (он еще в слове „олень” и, может быть, даже в слове „золото”). Вот ведь какой разброс звучаний и значений! Но нас не „золото” сейчас интересует. Нас больше интересует слово „луна», „месяц», „лунный свет”. Видимо, сходство ладьи с месяцем, когда он лежит, подняв оба рога вверх, заставило наших предков назвать изящное плавучее сооружение светло-лунным именем „ол-д-и”. И это сооружение было не только первым брачным пространством, оно еще было миром новорожденного („колыбелью”, „зыбкой”, „люлькой ). Когда человек умирал, его тоже помещали в ладью и отправляли в последнее плавание. Славянское имя смерти „навь” созвучно латинскому обозначению корабля („навис”). Наверное, славяне были все-таки морским народом, а их постоянно загоняют куда-либо в леса да болота. Впрочем, как сказал поэт о своей российской отчизне: „Разливы рек ее, подобные морям…”

Вернемся, однако, к светлому корню „-ол-” (-ел-”). Почему у славян не осталось имени „Лель в числе дохристианских языческих богов и только в песенных припевах оно упоминается не слишком внятно? А вот почему. У имени „Лель” был постоянный эпитет со значением „светлый» („елс-”, „велс-”, „олс-”, „воле-”) на это слово наслоилось еще одно, схожее по звучанию, со значением „большой”, „великан”, отсюда и такое обилие вариантов! Бог Лель не умер в славянской мифологической памяти, он стал Белесом (скотьим богом и покровителем поэзии). Есть и иные варианты этого имени: „Волос”, „Ёлс” (у меряков) и, иные.

С принятием некоторой части восточных славян христианства в V веке (это был первый век Трояна – Святой Троицы, т. е. ортодоксального христианства, в отличие от арианской веры у готов) роль „Белеса” была отодвинута на задний, темный план. Бог Лель („Велес”) стал почитаться за дьявола, его изображение перечеркивали „писаным крестом”, т.е. крестообразной буквой „чертом”) „азъ”, отчего и сам дьявол (в прошлом Лель) прозвался „чертом”. И даже это его имя табуировалось, запрещалось; в употребление вводились всякие эпитеты „домовой», „водяной”, „лесной” – каждый раз специализированные.

С лесным „чертом» („велесом”, „лелем”) дело складывалось особенно трудно. Ласкательная форма имени „Лель” – „Леша” („Лешек”, „Лешенька”) – оказывалась созвучной прилагательному „лес-ьн-ъ» от слова „лес” (в обоих словах раньше был не „е”, а совсем иной звук, называемый по букве „ять”); Ласкательные же формы на ,,-ша” были очень распространены на Руси, они сопутствовали почти каждому дохристианскому (неканоническому) имени: „Святослав» был еще „Святошей”, „Мстислав” – „Мстишей”, „Святогор” – „Горошей” (не отсюда ли „царь горох”?), „Ярослав” – „Ярошей” „Мирослав” – „Мирошеи”.

Позже „Мироша” и „Яроша” стали осознаваться как ласкательные формы канонических имен „Мирон” и „Ерофей”, а Лелево ласкательное имя „Леша” стало связываться с „Алексеем”.

Мне осталось как-то объяснить элемент „дид” в припеве „Аи дид-ладо, лель-лель”. И здесь что только не приходит на ум. Наиболее правдоподобным было бы объяснение „дид” как искаженного „дивъ” со значением „бог”. Позже имя „дивъ” было тоже закреплено за дьяволом, и оно употребляется как лесной вариант имени дьявола („Велеса”) в „Слове о полку Игореве”: „Див кличет верху древа…”.

Вот какой древний смысл содержится в нынешних бессмысленных припевах вроде „Аи дид-ладо, лель-лель”.

В. РУДЕЛЕВ