Виктор Iванiв. Разговор о поэзии

Русская мысль. – 2003. – 27 февраля (№ 4445). – с. 10.

РАЗГОВОР О ПОЭЗИИ

Виктор Iванiв

Как часто в нашей жизни мы сталкиваемся с повторением, механическим и болезненным! Сколь многих удалось ему ввести в обман. Ведь повторение – слуга глупости, ее посыльный, дядька ума человеческого, притворный друг опыта, часовщик сердца, рука в силке. Меж тем повторение – единственная зацепка для сонной памяти и одновременно ее препон. Повторение – ошибка, в результате которой человек впадает в забвение мира вещей, и одновременно то, чем он выдает себя, сам того не зная, выставляя себя в смешном виде.

Мы знаем, что в старости люди склонны забывать слова, но они же склонны к такому воспоминанию, которое стремится к единице, к остановке, которое хотело бы стать одним, бессчетно повторенным словом. У иных это проявляется и в более раннем возрасте. Расскажу один случай: мой друг работал сторожем на стройке, раз я пришел к нему в гости, где и состоялась моя встреча с Т. Это был простоволосый худощавый мужчина с узелками, шишками под белесыми глазами. Он крепко пожал мне руку, назвав себя, и вдруг принялся читать стихи: первым был «Вересковый мед», за ним следовала непристойная песня из тех, что поют в детском саду (слов было не разобрать, кроме матерщины). Третьим и последним шло стихотворение М.Ю. Лермонтова, знакомое всем по школьной программе «Смерть поэта».

Т. начал: «погиб поэт, невольник чести, пал, заклеветанный молвой». Он постепенно повышал голос, пока не достиг пароксизма в троекратном: Убит! Убит! Убит! После чего он вновь протянул мне руку, не узнавая, и представился. Так повторялось трижды или четырежды. В первый раз мы испытали удивление, во второй – переглянулись, в третий – с трудом подавили смешок, в четвертый – почувствовали себя в его власти. Помню его голову, покачивающуюся под светом лампы накаливания, и его губы, беззвучно шепчущие что-то. Когда я рассказал об этом своему дяде, посетовав на беды, какие грядущее сулит алкоголикам и старикам, то он резонно и словно на меня намекая возразил, что повторяться – свойственно каждому человеку.

Это происшествие основательно подзабылось, но недавно я вдруг вспомнил, как сам впервые почувствовал, что в груди моей трепещет и поет в моей голове птица, когда еще в школе прочитал это стихотворение Лермонтова – вслух, перед классом. Вспомнил – и как судорога пробежала по моему телу, как побледнел я и словно взглянул на себя со стороны – как раз на слове «убит». Вспомнил я и то, что всего два года спустя, двадцатикратно прочитав одно стихотворение Пушкина, я уже не мог сказать, о чем оно, как будто бы полностью его прослушал. Стихотворение это заканчивалось «как тяжко я страдаю».

Когда мне было 11 лет, мой друг Женя Бройтман научил меня, что в любви нужно изъясняться намеками. Вскоре мои намеки стали настолько отдаленными, непрозрачными, что их никто уже не понимал.

Когда мне исполнилось 16 лет, я писал стихи, и один преподаватель описал это так: «Витя ломает палку языка».

В стихах я все дальше удалялся от описания чувств, несмотря на то, что реалии часто бывали первым импульсом к высказыванию. Но слова должны были схватить еще не бывшее чувство с другой стороны, после небольшой паузы, кольнуть в сердце. Мне хотелось, чтобы событие лишь отдаленно напоминало о себе в тексте. Поэтому первичным материалом, точкой отсчета часто становилось не само событие, а воспоминание о нем, его призрак. Для того чтобы написать стишок, я прибегал к следующей операции с повторением: многократно думал о слове, приближая его к пределу, до тех пор, пока оно не утрачивало для меня смысл. Это было нечто вроде мономании – болезненной сосредоточенности на одном предмете. Затем я отвлекался – и появлялось следующее слово, которое сходствовало с первым, было его «побегом». Иногда я пытался «вспомнить» стихотворение, как если бы оно состояло из забытых слов, или слов, похожих на них. Первым всегда было усилие забывания, афатическая пауза, на дне которой мелькал образ предмета или забытое имя птицы.

Стихотворение можно было считать удачным, если после ряда слов в нем появлялось слово-пароль, стягивающее текст и внятное сердцу каждого. Либо текст вертелся вокруг этого слова, не называя его. Это слово помогало избыть власть повторения. Мне хотелось добиться того, чтобы целая строфа воспринималась как одно слово, которое иначе нельзя произнести, – читать ее следовало целиком. Стишок был снимком моего ума и жизни моего тела, накопленной к моменту его написания. Он показывал своеобразное «тело ума», проницающее всего человека.

Мой дядя частенько воровал книги в городской библиотеке: так на его полку попала книжка Геннадия Айги «Здесь». Дядя почитал Айги первым поэтом среди ныне живущих и самым главным – после Пушкина и Хлебникова. Эта любовь передалась и мне, но не сразу. Однажды я читал стихотворение Айги и не усматривал в нем связи слов. Вдруг что-то отвлекло меня, я посмотрел вокруг – и увидел текст Айги перед собой: он стал лугом, деревом, онемевшим от пения. За подбором слов вдруг услышался какой-то прекрасный, непонятный и незнакомый язык, но он смог возникнуть лишь благодаря тексту написанному.

Я стал стремиться к тому, чтобы «кажущийся голос» звучал и в моем тексте. Только я использовал рифму явную и скрытую. Ритм, удачно найденный, возможный только в данном тексте, позволял лучше схватывать аффекты и произвести их снятие.

После нескольких экспериментов с фонетической заумью я обратился к зауми словесной – я хотел произвести изъятие, выемку смысла из понятных слов, приурочив это мгновение к снятию аффектов в читательском восприятии. Полностью текст мог реализоваться только в голосе: мне казалось, что каждое слово в голосе вооружается копьецом, а точность порядка слов определяет меткость броска.

Иногда мне задавали вопрос: зачем написано то или иное стихотворение. Сперва я пожимал плечами. Но потом решил ответить, хотя бы для себя. Цели могут быть разными. Например, стихотворение «Jeanne DARK» – любовный заговор, в котором под именем Жанки выступает и «автор», и «объект» его любви. Имя становится медиумом, а само стихотворение – спиритическим сеансом, цель которого – украсть сердце возлюбленной.

Всегда я мечтал сочинить комедь. Одной из попыток стал «Собутыльник Сомнамбулы» – поэма в пяти частях, в которой две фигуры: «внутренний человек» и его «соглядатай» – ведут между собою разговор. Тема их разговора – второе пришествие, которое представлено в тексте негативно. Нагнетая мрачные образы, я стремился достичь их снятия в конце. Читать ее следовало речитативом, с минимальными паузами, по памяти, добиваясь механического звучания. Задача чтеца – представить зрителям человека, глаза которого вращаются во все стороны, – фигуру Всеведа, в духе Яна Комменция. Сыграть машинку для извлечения звуков.

Чтению вслух я учился у И. Лощилова, Тома Вэйтса, М.Соковнина – записи которого привез в наш город Вс. Некрасов. В последнее время читаю стихи в рэповой манере – чтобы уйти от традиции, заставить слушателя по-иному воспринимать слова, через несоответствие текста и манеры чтения, а также для того, чтобы подчеркнуть комичность своего положения.

Однажды мне были сделаны три упрека: а) в номинализме, б) в реализме, в) в умозрительности, – и все в один день. Умозрительность – пожалуй, поскольку, делая текст, я исхожу из посылки, что «ошибка в понимании» заложена в саму природу знака, что между именем и вещью образуется чуть видимый разрез, как если бы вновь приставить к телу отрубленную голову и добавить бальзама.

Я, конечно, не приглашаю читателя к созерцанию божественного лектона, это было бы слишком. Самым важным моментом, связующим чтение незнакомого текста и создание своего, мне представлялся момент непонимания, но такого, которое вызывало бы сильное жжение в груди, между легкими и сердцем. Стихотворение должно производить такой же эффект, как выпитая стопка водки на поминках по любимому родственнику. В такие минуты водка и «Прима» меняют свой вкус, становятся сладкими. Я хотел бы, чтобы при чтении текста у читателя возникал иллюминацион, чтобы он был оглушен, пронзен насквозь («убит, убит!»). Стихи должны проницать человека, делать его стеклянным, подобно лиценциату Видриере. Это чувство я испытываю, когда читаю строки Яна Сатуновского «Приснились двоюродные дядьки, дядя Леопольд и дядя Мулле». Я и сам стремлюсь к такому письму.

Новосибирск

 

Игорь Лощилов

УДИВИТЬСЯ НАПОВАЛ

Разговор о поэзии…

Мне очень нравятся слова из манифеста театра «Дерево». Они не о поэзии, но…

Участники DEREVO верят,
что человек живет
опустив голову.
Для них также имеет значение:
возня новорожденного,
начало движения,
начало звука,
неподвижность,
сны,
чувство равновесия лунатиков,
утреннее потягивание.

Они считают:
что человек постоянно
находится в состоянии войны
с миром, его породившим,
и эту войну он проигрывает
каждую секунду;
что есть люди, которые
нашли мир и будут жить
прекрасно и вечно,
но голоса их звучат тихо;
что имеют значение древние
книги и дружба с животными;
что горизонт всегда под ногами,
и небо начинается прямо
от земли…

Мне нравятся эти слова, хоть они и не о поэзии… Остальное (разговоры о постмодернизме и проч.) – от лукавого ли?.. Во всяком случае, от Нарцисса.

В романе Константина Вагинова «Козлиная песнь» есть персонаж – поэт Сентябрь. Он сумасшедший, безумец. «Я написал это стихотворение, – снова заходил Сентябрь по комнате, – еще до выхода из лечебницы. Я его тогда понимал, но теперь совсем не понимаю. Для меня это сейчас набор слов».

В прекрасном стихотворении Владимира Казакова – поэта, который в каждой точке письма понимал, что он делает, – есть такое место:

тогда я двинул речь повторно – туда,

где прежде смысл бывал, но, удивленный

наповал, стал тенью утренне-игорной.

Вот с этого и следует, я думаю, начинать говорить о стихах. С движения в направлении утраченного и с удивления, но сразу – и наповал… В принципе, как показывает опыт, там – в языке – всегда найдется достойное нашего (или его, языка?) удивления.

«Песнь – не есть ли бегство от себя?» – так ставил вопрос Велимир Хлебников.

Стих. Повтор, поворот – и снова. Тут начинается техника. Но закончу тоже в стихах, как Андрей Щетников:

ПОЭТУ
Мир прост как яблоко, и он
Однажды – поздно или рано –
Вдруг выкатится прямо в сон
Откуда-то из-под дивана.
Мы просыпаемся в поту,
И, задевая за предметы, –
Суть мира вновь лежит по ту,
А я опять один.
По эту.

Новосибирск