Кредо – 1996, № 2-3 (Пигмалион)
Смотреть все номера «Кредо»
Смотреть все номера «Пигмалион»
Тамбов, 1996 (№ 2-3). – c. 96.
Кредо: Научно-популярный и литературно-художественный журнал
Сегодня в номере:
Пигмалион. Поэтический альманах. Специальный выпуск
Тамбовский государственный университет им. Г.Р. Державина
Кафедра русского языка
Академия Зауми
Это издание стихов молодых и не вполне молодых тамбовских поэтов продолжает газетные выпуски «Пигмалиона»: Пробный выпуск (подготовил В.Руделев: Молодежная газета. – Тамбов,15 мая 1992, N51.C.4-5); N 1(составили С.Бирюков и В.Руделев: Литературное приложение к газете «Народный учитель». – 1 14-15. Тамбов: Дек. 1992); N 2 (составили С.Бирюков и В.Руделев: Там же. Апр.1993); N 3 (Там же. Окт.1993); N 4 (Там же. Окт.1993); N 4 (Там же. Окт.1994); N 5 (Там же. 1995); N 6 (Там же. Дек.1995).
Выпуском литературного (поэтического) альманаха «Пигмалион» некоторая часть тамбовских поэтов пыталась противопоставить свое творчество официозной антипоэзии, продолжающей свое бытие и в настоящее время. Сейчас, однако, у нас иные задачи, часть из которых сводится к накоплению «Экологически чистых» поэтических текстов, отражающих нынешний век.
Альманах выпускается в связи с 20-летием Тамбовской лингвистической школы и симпозиумом, посвященным этой дате.
Составители: члены Союза российских писателей
СЕРГЕЙ БИРЮКОВ и ВЛАДИМИР РУДЕЛЕВ
Тамбов, 1996
ВЛАДИМИР РУДЕЛЕВ
Родился в 1932 году в городе Ельне. Ученый-языковед, литературный критик, поэт, автор поэтических сборников «Лютневая музыка» (Тамбов, 1991), «Нежатина Нива» (Тамбов, 1993), «Зима в Тамбове» (Тамбов, 1995), а также большого числа газетных и журнальных публикаций. Основатель поэтического альманаха «Пигмалион» (1992).
***
Падал снег бесформенный и вялый –
альбинос с грудною клеткой впалой.
От деревьев, у витрин стоящих,
от огней, билетиков просящих,
от моих забот о предстоящем –
веяло слегка ненастоящим,
отдавало кукольным прилавком,
табакеркой, оживленной лаком.
Словно все мы, жившие на свете,
не «Людие» стали, а «Мыслете».
Словно в мире все перемешалось.
Ты одна — не вызывала жалость.
Ты была реальною, большою.
Ты меня любила всей душою.
Как меня ты сладко целовала!
Только все равно недоставало.
Мне мешал двойник – несчастный клоун.
Он тобою был недоцелован.
1983
* Поэтемы – это поэтические тексты, а также их части, строки, слова, имеющие поэтический смысл. Этот смысл оказывается релейным усилителем первоначального пучка света, доводящего его до ярчайшего пламени, протуберанца…
В.Руделев.
***
Дрожали руки у монарха,
и висли губы, как репьи.
А как кричал, бывало, «Пли!»
Да! Жизнь — не житие монаха…
Да! Жизнь — не житие монаха,
и государство — не Монако.
С таким попробуй, попируй.
Другой попраздновал, однако, —
с тех пор в казне финансов — нет!
Дрожали руки у счастливца.
А ноги — отнялись давно.
Раствор из капельницы лился,
как там — рекой лилось вино.
Бокалов золотые искры.
И блики паюсной икры…
Забыли правила министры!
Иль вовсе вышли из игры?
«Вот я им, дурням, усеченье!» –
бормочет царь себе под нос.
А на столе — давно поднос.
И документ об отреченье.
1983
***
Все, что имеет смысл, конечно, вздор!
Лик Бытия истерзан и растянут.
И только алогичные растяпы
имели смысл нетленный до сих пор.
Они не развивались от макаки
и не осваивали мудрый блат –
гоняли простодушные макарки
издревле им доверенных телят.
Враг человеческий, клыки ощерив,
взирал, как истребляются скоты.
Но как ни мудр их светлость Аракчеев,
и на него довольно простоты.
Когда он снова поднят был из стари
и стал неугасимым на века,
«На радость нам живет товарищ Сталин»
заставили горланить простака.
И тот, закинув челюсти на полки,
за палочки усердно спину гнул.
По-прежнему, конечно, сыты волки,
хотя овец, по переписи, нуль.
Полынью заросли село и хутор,
оборвана Божественная нить.
Как ни мудрен таинственный компьютер,
его нельзя ни резать, ни доить.
И на него бессмысленно молиться —
глядишь, и вырвется из-под опек.
Встревоженные, скомканные лица.
Твой путь абсурден, гордый Человек!
1987
***
Я шел
по темному Пятигорску,
не видя ни одной из пяти его гор.
Снег шел.
Я взял его в горстку
и понял,
что с этих пор
я буду жить
только в этом мгновении,
которое — давно в отдалении
садится на весла.
И не будет меня –
ни до,
ни после,
как и этих гор,
пребывающих в тайне,
и снега,
который тает,
побыв под ногами чуток,
и женщины,
похожей на тихий цветок,
которая мне предназначена,
а вот — с другими хихикает смачно…
Она почему-то вздрогнула и внимательно
посмотрела на меня, как будто мы с нею
медленно и красиво
летели в стае гусей,
проплывающей над нами…
1978-1988
***
Дареные чашки — лазурное небо.
И звезды в каемках колосьями гнева.
Дареные чашки.
Дареные блюдца.
Однажды, упав со стола, разобьются
в облёски,
в озвездки,
в озвонки,
в осколки!
И,может быть, не пожалеешь нисколько
о вечере звездном, до сказки лазурном,
о том поцелуе –
внезапном,
безумном.
О темной тревоге,
холодной, застойной,
о песне гостей — до убийства застольной…
Дареные чашки — безумные цены!
Вы рядом стоите.
Вы сини.
Вы целы.
Под вами друзья ваши –
синие блюдца.
И гости пока что поют,
не расходятся.
1988
Сумасшедший
поэма
Был час Девятый. Чайник закипал.
Я торопился в суету дневную –
готовил завтрак: яйца разбивал,
лил молоко, поджаривал колбаски.
Учила дочка наскоро уроки.
Был светлый день. Старушки в церковь шли,
чтоб праздник свой отдать. Но машинально,
не веруя в святые чудеса,
они творили праздничное дело.
И отдавало той же суетой
от их традиционных подаяний,
от их молитв, поклонов, от того,
как пели сладкозвучный «Неседален».
Он –
верил,
празднуя.
И это был,
наверное, его последний праздник.
Его великолепно нарядили:
Халат оранжевый, как безрукавка
у грубых дворников, метель метущих;
рубашка красная, как будто был он
тем княжеским прислужником, который
у князя выкрал молодую женку.
Обрили наголо его в больнице
и сделали на дурачка похожим.
Он
радовался,
получив подарок:
юродивый, теперь он был свободен.
Ни дома,
ни жены,
ни нужд извечных,
ни очереди,
ни долгов,
ни денег.
Он был свободен, как безглазый нищий,
как туча на небе, как волк тамбовский,
которого пока что не словили
и шкуру не отправили в Европу
на. плащ гвардейский или княжью шапку.
Он был свободен от ума и силы,
от интеллекта нудного и знаний
(от коих далеко ль до диссидентства!).
Он был свободен от зимы и лета,
от вечера и дня, от гроз и ветра.
В руках он нес оранжевое знамя
с бубенчиками медными. Восточный
характер флага (праздничной хоругви)
мне точно говорил, откуда ветер
его безумия. Но сам он
иначе рассуждал и что-то видел
такое, что видать нам не дано.
Поев и помолившись, чаю выпив,
он закурил — почти без разрешенья.
И чудо — мы не чувствовали дыма,
и в пепельнице не было окурка.
Он улыбался, говорил с иконой,
щекой ее своей ласкал шершавой.
Я, покормив его, сидел с дочуркой,
задачки с ней решал и уравненья.
Переместились мы в свое пространство,
переменивши знаки — плюс на минус,
где не было опасно. Он остался
один в той стороне, где нужно было
быть каждому. Один он стоил всех
тех, кто о сладостном и вечном рае
любил вести пустые разговоры.
Он был один. И каждая минута
была уже рассчитана. «Спасибо!»
сказал он нам и положил икону.
Он вышел со своим флажком дурацким
в оранжевом халате идиотском.
Собаки лаяли. Смеялись дети.
Он был один — в безумном уравненье
добра и зла. Халат его мотался.
Флажок звенел. Он не жалел свободы
и жизни не жалел. Он был — святой,
до ужаса, до смеха сумасшедший.
1982
Начало мая
Спасибо тебе,
шоколадная речка Пра,
за розовые замки Надежд
и белые айсберги
Предостережений…
1979
Конец сентября
Вздрогнули
и налились теплым светом
остывшие за ночь трава и кусты.
Как небанально разыгрывается
старый-престарый спектакль
Восхода Солнца…
1979
Вид из окна
Ночь. Гроза.
Внизу — при свете фонаря
красиво танцует
длинноволосая ива…
1979
***
Ржавчина луж в феврале
и снежные страсти в апреле
как смещенные понятия
о Добре и Зле…
1980
Деревья 1
Женщины, надломленные судьбой,
в ожидании автобуса Счастья.
Ветер раздувает плащи,
гнет усталые плечи…
1980
Деревья 2
Не вчера ли я видел
этих сукастых старух
счастливыми рябинками
с гроздью румянца на щеках?
Деревья 3
Кружевное утро
классического балета.
И кора загара
на плечах пожилых танцовщиц.
1980
Деревья 4
Очередь
в онкологической больнице
И позднее ощущенье
чистоты недолгого снега…
1980
***
И красного луча
зеленый след…
1983
Преображение
Три асеевских липы,
древние, как апостолы
Петр, Иоанн и Иаков.
Солнце
липовым медом
льется по бороде,
чуть тронутой осенью.
Преображается день.
Дивно горят
золотые софиты Мудрости.
Наставниче!
Добро есть
нам здесь быти…
1982
В Музее Мгновений
Освещенная серебряной фарой
лужица возле подъезда
и твои белоснежные туфли-сабо,
в которых ты ловко перепрыгиваешь
через канавку забот,
быстрая, словно ящерица…
1983
Поэзия и антипоэзия
Поэзия – особый, доступный некоторым членам общества способ коммуникации. Безусловно, это высший вид общения, он предполагает многосложную содержательную форму, которую даже иные теоретики от поэзии почитают за главное содержание.
Поэзия сокращает расстояние между говорящим и слушаю¬щим, пишущим и читающим. Средством таких сокращений является образ и весь набор художественных средств, позволяющих одно увидеть через другое. Релейные усилители поэзии переносят тексты из эпохи в эпоху, делая читателя (слушателя) соучастником (соавтором) поэтического текста.
Поэтический герой – лицо возвышенное, это лучший человек Общества. Если – худший, то это уже сатира, особый жанр. Но это еще не антипоэзия. Последняя начинается там, где антигерой подается вполне серьезно, психологически тонко, трагически и т.п. Антипоэзия – смешение жанров, происходящее чаще всего от бездарности, политической лжи или диверсии, которая может привести к кризису восприятия поэтем.
Никаких кризисов самой поэзии быть не может. Поэзия не зависит от тех, кто ее пытается представить, у нее всегда есть запас истинных представителей – в настоящем, прошлом и будущем. Она, как саламандра, – в каждом костре и каждом самом маленьком пламени.
СЕРГЕЙ БИРЮКОВ
Бирюков Сергей Евгеньевич род. в 1950 г. в д.Торбеевке Ин-жавинского района Тамбовской области. Окончил филфак Тамбовского пединститута, служил в армии, работал на заводе, в областном Доме народного творчества, в газете, был актером, чтецом, лектором. 15 лет руководит литературной студией «A3» при областном Доме учителя и ТГУ. Кандидат филологических наук, доцент ТГУ. Печататься начал в 1970 г. Стихи, критические и литературоведческие работы публиковались в различных журналах, альманах и газетах России, Украины, Грузии, Молдавии, Эстонии, Польши, Франции, США, Японии, Болгарии, Германии. Лауреат международного литературного конкурса в Берлине. Автор пяти книг стихов и книги исследований «Зевгма. Русская поэзия от маньеризма до постмодернизма». Член Союза российских писателей, Союзов журналистов и театральных деятелей России. Основатель и Председатель Академии Зауми.
Поэзия – это расширение мира
Если возводить слово «поэзия» к греческому «poesis», то можно легко увидеть, как расширяются границы этого понятия: от строчек и строф-кирпичиков, от «стихов» – до квадрофонических композиций, находящихся на пересечении музыки, визуальных искусств, театра, хореографии. Понятие «поэзия», таким образом, пересекается с понятием «искусство» (art), потому слово «артист» синонимично слову «поэт».
Как только два эти слова объединяются в под- и со-знании, весь мир расширяется, чтобы вписаться в одно только слово -«поэзия».
Очень сложно сохранить в себе, удержать надолго равновесие – чувства и реконструкции чувства, труднейшая задача – записать точно то, что тебе диктуется…
10 янв.1996
***
Господи,
глаза твои слезятся,
значит – жив
и вечно не умрешь,
а еще волшебные
струятся
тонкой пряжи
стенки облаков
а еще…
1994
Ad libitum*
подводные рифы Свободы
как будто нам несвойственной
огонек бреда желанней
привыкшим метаться
в бреду
дворняга выпущенная на волю
скулит и лапами и мордой
бьется в калитку
но ее не впускают
собачьи слезы поэта
могут стать свинцовыми
случайно такая слеза упадет
на область сердца
оставив кровавое пятнышко
на белом полотне рубашки
как жаль что поэты по счастью
напарываются на подводные рифы
ad libitum как говорится
я бы хотел «вселить надежду»
«посеять семена разумного»
«сеять очи»
куда мне выбросить печаль
я «забыл» ее в кинотеатре
но достал из кармана
когда искал сигареты
«обронил» возле киоска
покупая Новый мир
нашел их под подушкой
когда слишком громко
тикали часы –
собака билась мордой
в бреду метался
слезы свинцевели
не вызывал умиления
кающийся негодяй
устрашающий – страха
нечего бояться тому
кто ничего не просил
у кого ничего нет
но есть все
ad libitum
1987
___________
* Лат. «как угодно», «по желанию» и т.д.
Батюшков трогает камни
Каменец-Подольской крепости
Окрестности крепости
Батюшков слушает мову
кулечек черешни
говорящий камень
угрожает безмолвием
но
/еще/ никто не сказал /еще/
«Бедный Батюшков»
случайно в зрачке
у-лыбка!
и — падает долго и зыбко
воздух тысячелетий
пополам с черешневым светом
и раптом — тьма!
тепло руки
осторожно гаснет
в камне
1988
Он
И грустно Он смотрел
на хамов и нахалов,
поставивший против бесчестья
честь,
живущий на общественных началах,
не знающий, что завтра будет есть.
Он понимал, что грусти очень мало,
чтоб грубое бесчестье укорить.
И вот, когда Его совсем не стало,
Он понял вдруг, что продолжает жить.
1987
***
Вода таила мрак и волгло
белье от сырости и тьмы.
Твое касанье длилось долго –
каемка платья, риск тесьмы.
Там был обрыв стихотворенья
и перевернутое АХ!
Над водами почти что тенью
Сераф парил шести крылах
янв.1990
***
Истекает Богоданнный срок
вечность падает в пустую точку
вот и все – и выдохся игрок
мир застыл и протянулся в строчку
Ветка леса капельки песка
привыканье предпротекновенье
тает лед и в области зрачка
тонет свет и замирают звенья
Мемуар
Собаку
звали Фома Кузьмич
самого Штейнберга
звали Акимыч
у него кисти стояли
в банке на столе
пересохший этюдник
висел под картиной
на картине была
телефонная будка
посреди пустыни
звонок из будки
был особенно резким
междугородним длинным
Еще была скрипка
черный Фома Кузьмич
на фоне скрипки
был замыслом Малевича
на столе металлический
натюрморт — тройка часов
пяток зажигалок
ручек десяток ножей
Из комнаты выходила
Наташа
и уходила в комнату
изучать японский
Сигареты назывались «Ява»
чай был «Экстра»
желтый блеск
лимо-на-лезвии
ножа
резал Акимыч
левой рукой
Внимательно следил
Фома Кузьмич
как происходит еда
регулировал чтение
стихов
пил воду
о-сто-рож-но
1995-96
Памяти А.А.Штейнберга
…Он ткнулся головой в песок –
и был таков.
Душа взмахнула над рекой
Уже крылом, а не рукой.
Растаяла, а не пропала…
12 дек.1987
Польское
Адаму Поморскому
Эпиграф
Обворожительным дурманом
Щекотит голову и грудь
Того, кто воздухом Варшавы
Был упоен когда-нибудь.
Кн.П. А.Вяземский
«Станция», 1825
wstep
сквозь чреду чернеющих дыр
набегающих в сыр noci
погоду мыр
где заумная польская речь
отворяла встречь
поворот плеч
костела дверь
скры зверь
дара туман
где stryjeczny brat polak
называет rzecz так
что за mylnosc
можно принять
если Заумом не понять
skwar jest зной
krzyi jest крест
I
варшавский wiatr
ночной
plecy Пилсудского
smiech или (ветер отнес) smierc
еще krok
и Краков
II
Krakow встречает
ангелами с балконов
Богом Выспяньского
провожает снегом
летящим
вкось средневеково
палиндромично
признайся что
ничего не видел
только что родился
здесь
to twoia inna zycie
кафе артистическое
визуальная поэзия
костелов самодельных
можешь поставить
на ладонь –
не упадет не рассыплется
не растает
этимология бега-прыжка
нырок в ksifgarniu
плы через стра
wersz Poswiatowskiej лицо
когда-то тебе не удалось
найти фото Haliny
она похожа похожа
на…на строку
на строку
«dlaczego umarla Nina»
выныр выныр
taniec na Placie
III
о пользе польского
рука Кантора
поворот руки
Tadeusz пьет пиво
Welopolle Welopolle
поворот руки
pszepraszam
коробок спичек
кот ходит
на четырех лапах
выгибает спину
произносит слово
«Pie-em» кажется так
если ты верно
разбираешь кошачий польский
напряги уста
чтобы сказать tczy
IV
на улице
где Христос
был сброшен
вниз на груду щебня
так лежал взывая
я бросаю монету
чтобы вернуться
дек. 95
АЛЕКСАНДР МАКАРОВ
Поэт Александр Михайлович Макаров – один из самых первых авторов «Пигмалиона», наш верный и добрый друг, талантливый стихотворец. Окончил литературный институт, работает столяром-краснодеревщиком в Староюрьевском районе, член Союза писателей России.
Руины
новость о смерти друга, пройдя по кругу, назад возвратилась,
покрылась печалью, обросла подробностями, удлинилась;
движенье руин; живые поспешно занимают места
умерших, создавая о них легенды, в тени которых
полным телом имитируя змеиный шорох,
пожинают бури в пространстве тетрадочного листа.
житейские соты никогда не бывают пустыми;
плотные миражи, разряженные тучи, поля и пустыни,
моря, отдаться готовые первому кораблю,
воронки, водовороты, молчанья шум и молчанье шума, –
все поглотила единственная светлая дума,
не успевшая воплотиться в слово «люблю».
равновесие между грустью и радостью не нарушить
откровенье, некстати выглянувшее наружу,
память-цыпленок долбит мертвую скорлупу,
Пересыхают реки. Мой дом похож на заплату.
Живу, принимая сладкую ложь за правду,
как принимает цыпленок снег за крупу.
Отражения
Буду жить между кочек в этой местности, где
мои предки сидели на пустой лебеде,
не завидуя жизни на далекой звезде,
равнодушные к внешности, неприхотливы к еде,
где к покойнику, в лучшем случае к долгой беде,
воют псы, и свое отраженье в воде
выпивает корова, из лунного выйдя столпа,
отраженье вороны, пророчествующей со столба;
наступает иная жизнь, и моя судьба
наконец-то выдавит из себя раба;
буду жить между кочек, смахивая со лба
облако, тень печали и ястреба,
который оставил невыразимую тень,
постепенно переходящую в темь
непролазную, – даже днем между деревень
не пройдешь, не столкнувшись о горшок (или плетень)
Буду жить между кочек, где трава одолень
одолеет смерть здравого смысла: лень.
Мы кричим, суетимся, а толку нет;
как дела? улыбаюсь; это и есть ответ.
Верю Екклесиасту: все суета сует;
запоздалый, презренный прозренья свет
ослепляет, не оставляя следов и примет
на ступеньках лестницы наших лет.
Да – отвечаю на каждый твой вопрос,
лучше правду принять в шутку, чем шутку всерьез;
надоело шептанье вкрадчивых колес,
(о как визжат они, когда летят под откос)
лучше жить между кочек о смотреть на плес,
хранящего отраженья коров и берез.
В одном из отражений горький взгляд,
ты его не бойся — это родимый брат
или сестра с любовью на тебя глядят
из предыдущей жизни; лет шестьсот назад
ты был много старше, возвышаясь над
суетой и всем прочим, чему не рад.
Изменчивую неподвижность глубоких вод
твоя фантазия переходит вброд;
мысль об ушедшей молодости через год
возвратится назад и уйдет вперед,
станет деревом (яблоней, вишней…) чей плод
ядовит – кто сорвет его, тот умрет.
Поэтому, повнимательнее всмотрись
в недалекую даль и дальнюю близь,
эти слезы и кровь — однообразная слизь, –
в твои дни впитались, вросли, влились;
лучше жить меду кочек и всечастно трястись
от страха, чем говорить о жизни: жизнь?
Это не жизнь; это отраженье дней
и ночей, пылинок и холодных камней,
солнц и лун, берегов и рек: вода холодней
взгляда жены, догадавшейся: не о ней
грусть, которая оказалась длинней
радости: выше, пронзительнее, больней.
Нет ничего лучше молнии над головой,
стрекозы, пролетевшей тяжкою булавой
над рекой, душой, жимолостью, травой,
над горизонтом, натянутым тетивой;
между кочек неправильных голос грозовой
до меня доходит по правильной кривой.
ЮРИЙ ЛУЧИНА
Рязанский поэт Юрий Лучина родился в 1933 году, по национальности белорус, но стихи пишет на русском языке. Редко очень пишет, а печатается и того реже. Читатели «Пигмалиона» помнят его по третьему номеру («Расстрелянное там, в заоблачном застенке…»). Несколько стихотворений было опубликовано в «Кредо».
И тем не менее… Тем не менее, поэт Юрий Лучина — явление удивительно яркое, поэтемное. Свидетельством этого пусть станет стихотворение поэта «Закат пожаром отпылал дотла».
***
Закат пожаром отпылал дотла,
пришла пора иному мирозданью.
Ночь обложила небо звездной данью,
и месяц молодой таит в ветвях ветла.
Я ей, как Богородичной иконе
с младенцем светлоликим на руках,
молюсь в глубоких и простых словах,
припав к земле отцов в святом поклоне.
Где дом стоял, где прежде жизнь текла светла,
шумит серебряной листвою воспоминальная ветла…
АЛЕКСАНДР ФЕДУЛОВ
Федулов Александр Николаевич род. в 1955 году в д. Шабловке Инжавинского района Тамбовской области, окончил художественно-графическое отделение Тамбовского педучилища №2, служил в ВМФ, работал учителем на селе, художником-оформителем на заводе. Печатался в журналах «Неофит», «Кредо», «Волга», в книге С.Е.Бирюкова «Зевгма», в областных газетах. Соучредитель Академии Зауми.
***
На лежбище планет играючи наткнулся –
Санталово – Бутырки – Вщиж – …
Всплывать? тонуть? Исчерпанный халатом,
В молекулы спустив последний тощий атом,
Куда жо плыть? ужо совсем не вижу…
Диван закончился, а векторы молчат.
Жестокыя безропотный правда…
О, невесомость сна! О, игрища волчат!
Молчат… Мол чат шаги последнего парада.
От лежбища планет – окровавленный свет!
***
Задумчиво гудят колокола
Глядят с вершин крестов рассевшихся вороны
С вершин перстов галдят
И эбонитовыми бляшками глядят
Там — в расступившихся полях
Задумчиво гуляет грусть моя
Задумчиво уйдя голым-гола
В слезах веснушках и соплях
От бреда стерева в прописанные моно
В съедающий вороний черный гомон
Бредут — звонят — удят колокола
На вечерю
Зъло — зъла — зола +
Мои эклоги
I
Краснеют помидоры
на корню,
а дыни преют — вызрести
нет мочи.
Я поздно посадил их
и скорблю
сонорно — фрикативно,
без отточий.
Я виноват, куда нам плыть
в пыльце полынной нарастающего сада?
Я не люблю, но хочется поныть
под клекот пролетарящего мата.
Я прикурил и жадно прикорнул
на воздухе случайной точкой фата –
морганы веков прогоготавших. Гул
лабиринта мне клубок вернул
и парус чистый. Я же – виноватый –
ни сном, ни духом к этой сочной ночи…
Гребу, гребу, но выгрести нет мочи.
Фонарный столб, рубашки белой клочья
и свет обма… обматывающей ватой.
II
Как бережно с куста меня снимают,
надеясь на повтор забавных дней.
Колючий куст становится все злей,
поржавленою хвоей облетая.
Заметно хрупкость, пылкость обретя,
деревенеет деревенское дитя.
Ему и мне, нам не до шуток –
быть хочется всегда,
не только среди тех минут,
ток которых определен — питье — еда.
Вот праздник, подвернувшийся на время,
и снова вата и бунтует Гремин
в душе стеклянной, или деревянной, –
продолжить правило, взята игра, –
стремится в пламя оловянный…
Кто скажет – Андерсен не прав!?
Сверкнув секундой смысла,
ловлю в себе укора отраженье,
барахтаюсь, кричу, спешу понять,
узнать, постичь -пока такая пауза повисла.
Пучок укропа в головах рожЕниц
и что-то там еще из огородной флоры…
Настричь бы, не забыть…
Мелькают, мельтешат сквозящие заборы.
Я так люблю и хочется пожить
и присно да и ныне.
Ах, да! У нас уже краснеют помидоры
на окнах, но преют, преют, не взрослея, дыни.
Зной бит
Знобит…
Объятий цепь
Замкнула глуби –
Зна. Бит
С совестью, на бис.
Шлют жаркие проклятья степь,
Зной, быт –
Объятий цепь.
Акрисию — из Арголиды
Бросив клетчатый плат на полу,
Заря взрослеет, выгибаясь.
Полузверь — полубог, озираясь,
Сыплет золото в щель на золу.
Море — лей елей
Сквайры сайру ловили с краю.
Мойру майоры ловили в море.
Бедный жених, по-немецки фраер,
Удочкой длинной вытягивал зорю.
Уточкой мнимой напрасно лукавил,
Бледно-зеленый в секундном повторе
Плана, расторгнутого руками.
Снова сомкнулись икнувшие волны,
Сайра и Мойра, Каин и камни
Страшно привычны, небрежно довольны
Сайра и мойра, Каин и камни…
Сайра и мойра, Каин икают.
ЕКАТЕРИНА ЛЕБЕДЕВА
Родилась в 1969 году в Москве. Пошла и заговорила в том же году, но уже в Тамбове. Выучилась. Стала учительствовать, чем занята и поныне.
От недугов телесных и духовных знаю одно безотказное средство — стихи. Можно принимать в виде ванн, а лучше — внутрь. Не бойтесь передозировки. Рецепта не нужно. Лекарства хватит всем.
***
Неба латаный лоскут
над моей Расеей.
На припеке сохнет куст
ветхой бумазеей.
Кружит ключ у самых ног
юрким веретёнцем.
И ромашковый венок
сам собой плетется.
1992
Русская песня
То не ветром с ближней мельницы
понагнало белых мух –
за окошком вьется-стелется
лебединый белый пух.
На дороги, на тропиночки
чистый падает снежок.
Видно, миленький ботиночки
в непогоду бережет…
Что так грустно красной девице?
Отчего тоска берет?
Никуда весна не денется,
коль настал ее черед.
1992-1996
Ночная музыка, которую
почти никто не слышит
В.Г. Руделеву
В шелестящих вздохах лютни,
в кашле строго фагота
растворятся наши будни
и забудутся заботы.
Дребезжанье клавесина,
красноречие валторны
чародейка Мнемосина
извлечет из бездны черной.
Арфа вздрогнет арбалетом,
поражая в грудь навылет;
флейта-пикколо при этом
свой бальзам на сердце выльет.
И, фанфарами разбужен,
скучный город современный
с изумленьем обнаружит
в наших лицах перемены.
1992
Свидание
Сирень завита и напудрена,
а вишня в густой вуали.
– Мы нынче успеем к заутрене?
– Едва ли, мой друг, едва ли.
Рябины бесшумно раскланялись,
скрывая в листве усталость.
– Я только что слышала благовест!
– Должно быть, вам показалось.
Здесь лица сурово нахмурены.
А где-то играют свадьбы.
– Опять нам не быть у заутрени…
– Обедню не прозевать бы!
1993
Петербургу — с любовью
Дворники с огромными лопатами
поднимают скрежет по дворам.
Утро кулачками розоватыми
трет усердно небо между рам.
Вмиг трамвайными разбужен звонами
город, почивавший как султан,
и глядит глазами изумленными
сквозь завесу легкую — туман.
Словно жезл в руке, сияет пламенно
золотой адмиралтейский шпиль,
и струит по набережным каменным
ветер с Балтики седую пыль.
Я люблю и этот ветер вьюжистый,
и солоноватый снега вкус.
Как не отрекаются от юности,
от своей любви не отрекусь.
Санкт-Петербург,1993 — Тамбов,1994
В глупь стиха
(из книги дурацкой поэзии)
Географические новости
Старый веник, житель Вены,
и его приятель ливер –
ливерпульский долгожитель –
посмотреть решили мир.
Тут же выискались дамы –
две милашки из Милана.
Кубик с острова Свободы
к их компании пристал.
Вместо гида по дороге
подвернулся критик с Крита,
с ним — из Дублина дубленка
и перчатка из Перу.
Возле Пармы к ним примкнула
пара непарнокопытных:
носорог из Таганрога
и блуждающий осел.
Заскочили в Рим за ромом
и в Салоники за салом.
После в Тарту — сдали тару,
а оттуда — в СНГ.
Лишь осёл осел под Осло
и поныне там живет.
Остальные на Чукотке
свой закончили поход.
1994
Осень дружбе не помеха
(Сказка для первоклассников)
Когда в доме появился маленький Ваня, дедушка посадил под окошком тоненький прутик — кленоиый саженец. «Пусть растут вместе — мальчик и деревце», — решили парите. Через семь лет возле дома вовсю зазеленел красавец клен. Все это время рядом с ним был Иванушка. Как только малыш научился ходить, ему дали маленькое ведерко и объяснили, что деревце, как и человек, хочет пить. Ванюша рос — все больше становилось ведерко, а клен и подавно обогнал в росте своего ровесника.
В тот год мальчик пошел в школу. Как известно, дети садятся за книжки с приходом ясени, когда деревья облачаются в свой самый яркий наряд. Ванин клен был первым красавцем в округе: от легкого ветерка каждая его веточка салютовала желтыми, розовыми, малиновыми листьями-огоньками.
С началом учебы дел у Вани прибавилась, и он как будто совсем забыл о своем ветвистом друге. Клен и не думал обижаться, но ему было ужасно любопытно, чем теперь занимается мальчик вместо привычных игр и прогулок. И тогда умное дерево решило послать к Иванушке двух гонцов. Большой красный лист вспорхнул с ветки и устремился к окну той комнаты, где Ваня обычно учил уроки. Крошечный листочек ярко-лимонного цвета дождался тон минуты, когда мальчик, выйдя из дома, направился и школу. Листик-крошечка удобно устроился на крышке портфеля, прицепившись стебельком к ручке. Итак, один гонец отправился с мальчиком на уроки, другой же приклеился к оконному стеклу и с нетерпением ждал, когда первоклассник вернется из школы.
Перед началом уроков в школьном коридоре было шумно и многолюдно. Чтобы не потеряться, маленький листочек переселился с крышки портфеля в нагрудный кармам Ваниной школьной курточки. Прозвенел звонок, и прилежные первоклашки занялись чистописанием. Учительница Мера Михаиловна дала задание: красиво и без ошибок написала, слово «осень». Ванюша очень старался, но первая же буква — «о» — получилась чересчур упитанной и напоминала смешного колобка из сказки. Вторая буква — «с» — оказалась, пожалуй, слишком мелкой и походила на беднягу-червячка, подвернувшегося под бок Колобку. Недолго думая, Ваня решил исправить положение и вывел букву «н» такую огромную, что на се месте вполне могли бы расположиться дне, а то и три буквы нормальных размеров. И тут мальчик обнаружил, что совсем забыл про букву «е». Вот так досада! Слово безнадежно испорчено! Ваня уже собирался заплакан,, но мысль, что слезы увидят одноклассники, остановила мальчика. Нет-нет, у него ничего не случилось, просто соринка в глаз попала! Сейчас он смахнет ее платочком…
Вместе с носовым платком из кармашка показался кленовый листок, мягко опустился в тетрадку и прикрыл своей золотой ладошкой злополучную строчку с неудавшимся словом. Мальчик тут же отодвинул листочек и… широко раскрыл глаза от удивления. Слово «осень», написанное прекрасным почерком, как будто озарило страницу волшебным сиянием. С великолепной буквой «о» соседствовала изящная «с», свое место заняла потерянная было «е», а «н» приобрела нужные размеры. Аккуратный мягкий знак оказался там, где ему надлежало быть. Хотел Иванушка взять в руки и разглядеть таинственный кленовый листок, да тот успел затеряться между страницами букваря. Следующее слово мальчик вывел самостоятельно, но оно получилось не менее красивым.
На втором уроке желтый листик перебрался в учебник по математике. Первоклассники, и Ваня в том числе, решали задачу: мальчик нашел семь грибов, а потом по два гриба отдал каждой из двух сестер; спрашивается: сколько грибов осталось у мальчика? Ванечка задумался. Что это вдруг мальчишка стал грибы раздавать? Наверное, девчонки ничего не нашли, им обидно было, а брат их пожалел и поделился содержимым своей корзинки. Вот если бы он жадиной был и ни с кем не делился — и задачи не было бы… Сидит Иванушка, мечтает, а золотой кленовый листочек — прыг со странички на страничку и улегся под картинкой, на которой семь крепких сыроежек с разноцветными шляпками из лукошка выглядывает. Смотрит наш ученик, а листик к корзинке подкрадывается и хлоп — прикрыл своей ладошкой две сыроежки, потом опять хлоп — и еще два грибка исчезли. И кажется Ване, что лежит в лукошке всего три сыроежки да кленовый лист. А ведь это готовый ответ! Так-то вот листик задачки щелкает.
На уроке рисования сотворил Ванюша в своем альбоме небывалую красоту: расцвел на белой странице расчудесный осенний букет из ярких-ярких кленовых листьев.
Прозвенел звонок с последнего урока — заспешил Ваня домой. Мимо клена пробежал — даже не оглянулся. А золотой листочек из портфеля прыг — и оказался на родной ветке, чтобы поведать остальным листикам об Иванушкиных успехах.
Вернулся Ваня домой и мерным делом — за уроки. Сидит за письменным столом, размышляет над домашним заданием. Попросила учительница каждого рассказан, о сносы первом друге. Вот мальчик и думает: ведь первый друг — это не только самый давний, но и самый лучший, самый верный. Немало у него друзой. По соседству живут Саша и Сережа, и круглый год Ваня играет с ними. Еще в садике подружились с Пиктом, а теперь сидят за одной партой. Есть у мальчика и другие школьные товарищи: Егор, Илья. О ком же рассказать? Долго голову ломан и наконец решил: а вот кто первый из друзей в окошко постучит и на улицу позовет, о том и рассказ будет. Ждет Иванушка, да времени зря не теряет: задачку решил, книжку почитал. Только не заходят за ним ребята, наверное, тоже за уроками сидят. Вдруг слышит Ваня: будто по пеклу кто тихонечко забарабанил. Выглянул — нет никого. Снова сел за книжку. Опять тот же звук! Поднял глаза Ванюша и видит: красным к неновым лист, зацепившись о раму, тихо так постукивает в окошко. И понял Ваня: это друг его, семилетний клен, о нем справляется. Выбежал мальчик на улицу, бросился к дереву, обнял его стройный ствол и подумал: «Вот он, друг мой первый! Я о нем забывать стал, он и позвал меня на прогулку!».
ЕЛЕНА ЧАСОВСКИХ
Постоянный автор «Пигмалиона», студентка 3-го курса филфака ТГУ. Ее стихи совершенны композиционно. Образ свеж, концовка всегда неожиданна. Это — несомненный признак таланта.
***
И мертво когти птиц
Вонзаются в запястья –
Охота на лисиц,
На уток и на счастье.
Тесней приклад к плечу,
Чтоб нервы зазвенели, –
И я уже лечу
Вслед пуле к телу цели!
Клеймит копытом конь
Зеленый щит равнины,
Пронзающий огонь
Сжигает жертвам спины.
Уходят там, в седле –
Мне скорость треплет крылья –
Ты бьешься на земле
В агонии бессилья!
В крови железо шпор,
Крыло — как флаг на рее.
Полет высок и скор,
Но смерть летит быстрее!..
***
…И оказались сны — дурными,
Жизнь — тайной тайн непостижимых,
А звезды — точками слепыми
В обрывках истины незримых.
И стерли с карт путь, к правде мчавший;
Звал покориться непослушных
Холодный присвист, прозвучавший
Из уст священно-равнодушных…
Ум протрезвел. Глаза открылись.
Вас повели за новым богом.
И вмиг следы того забылись,
Кто дал начало всем дорогам…
***
Босиком по осколкам стекла
Я бежала всю ночь напролет.
Тьма над городом спящим плыла,
И казалось, что день не придет…
Капли крови в нечетких следах
Расцветали на серой пыли.
Волчья серая стая и страх
По следам так уверенно шли.
«Не уйти». Время рядом ползло.
«Не уйти». Страх натягивал лук.
Стая серая молча и зло
Замыкала меня в тесный круг.
Боль стучала, стучала в висках,
Став сильнее от мягких шагов:
Незаметно приблизился страх –
Пена капала с желтых клыков.
Волки кинулись с разных сторон.
Из артерии брызнула кровь.
«Это сон, — ты сказал, — это сон…»
Но ведь жизнь — продолжение снов.
***
Я стучал — мне никто не открыл,
Я просил — ни копейки не дали,
Словно волк, я от голода выл,
Но в меня только камни кидали.
Я не жил — я жестоко страдал,
Я любил, но меня не любили,
Я в закрытые двери стучал –
Все напрасно, меня не впустили.
Я молил, но меня лишь кляли
И словами, как палками били.
Я лежал, умирая, в пыли –
Равнодушно меня обходили.
Книги древних истлели в веках
И добро заменили пороки.
Замирают слова на губах:
«Где бы, Боже, чужой и далекий?..»
***
Я родилась из волн на светлом берегу,
Я надкусила плод под тонкой кожурой,
Я заклинала ночь в жестокую пургу
Зажечь маяк Луны на спящею Землей.
Сквозь тонкую вуаль шептала «Я люблю»,
В сиреневую высь взлетая, как во сне,
Даря свою любовь шуту и королю,
Размешивала яд в рубиновом вине.
Я пела песнь сирен отважным морякам,
Их золотом волос к погибели маня,
А пальмовая ветвь влекла к седым камням,
Где Иисус Христос распят был за меня.
Я возрождалась вновь, сгорая на огне,
Я видела престол Великого в раю,
И сам мудрец хромой кивал с улыбкой мне
И лаврами любви венчал главу мою.
За новую судьбу я чашу осушу –
Безудержных страстей живительный глоток.
И оглянусь назад, и мойр я попрошу
Продлить моих минут бушующий поток!
***
В беззрасудном сплетеньи миров,
В беспощадном полете судеб
Не забудь про мою любовь.
Пусть она бесконечной будет.
В хороводах безумных лет,
В безграничных просторах мира
Помни вечно, что смерти нет,
Есть лишь Разум, Лобовь и Лира.
ВЛАДИМИР МАЛЬКОВ
Мальков Владимир Олегович по специальности инженер. Пишет стихи и прозу, песни. Печатался в журналах «Неофит», «Кредо», «Волга», в областных газетах. Член студии «A3».
***
Сегодня пусто как никогда
Помогите родные стены и кров
Из электрического гнезда
Выпал провод питавший мозг
Он упал на рельсы как бичева
В ожиданьи расплаты и тишины
За умение мне объяснить слова
С лицевой и изнаночной стороны
И прижавшись к шпалам вдруг уловил
Мерный стук приближающихся колес
И под ними чуть вздрогнул потом застыл
И последнее слово не произнес
А вагоны мчатся один за одним
Между бегом стараясь разрушить связь
И прибавить в двум конченым неживым
Чуть
живую
последнюю
третью часть…
***
В необъяснимой стороне
Сквозь вечер прорастают звуки
Там неудавшийся истец
Поспешно одевает брюки
И прочь от женщины бежит
Беспомощной послевоенной
И влага выточки слезит
Перетекает в документы
Мешает бедра и цифирь
Завороженно цедит павших
И задыхается псалтырь
Истошным кашлем…
***
Хрипела и пенилась очередь
Сплоченная колея
Там было время посплетничать
О разности всех и вся
Ругали стихийный рынок
И ложный патриотизм
Сверлили неторопливо
Насилие и пацифизм
В сторонке ругались бабы
Куражился дуралей
Смущали народ солдаты
Возвышенной долей своей
Мы верили непреложно
Но думали о другом
За нами стоял прохожий
Посасывал валидол
Потом говорил печально
Расстраивал голоса
Угадывал расстояния
Значения полагал
И мы понимали общность
Расплавившись на снегу
И горечь вкушали вольно
За посох и за суму…
***
Я обнимаю этот дом
Он неустроен нецелинен
Он закругляется в притон
Хотя притом всегда невинен
Он распрямляется в проспект
И рассыпается над сквером
Он изнывает от потерь
Но навсегда пркрасен в целом
В нем много женщин и мужчин
Детей и разных всяких прочих
Что разделяются в почин
Чужих ночей и дней всеобщих
Там вздохов пагубных жара
Сверяет сладострастья гранки
И волосатая рука
Срывает лифчик с практикантки
И похоть зверская парит
Но благородствует Фемида
И он безжалостно убит
Индейцами от Майн Рида
Которым рукоплещет зал
За из здоровье пьет в подъездах
Неприхотливый персонал
Столиц станиц глухих уездов
Для них чувствительный завмаг
Вскрывает сейфы царской снеди
Но в сквижину струится страх
И задыхаются соседи
А им взирают нежно вслед
От сострадания хмелея
Залив слезами рикошет
Все уголовники Бродвея
Всех революций поворот
Переходящий аккуратно
В свой неизменный шаг вперед
И неизменных два — обратно…
***
Оставляю позади свой контур
Отразив в покинутых шагах
Длинную проекцию на полдень
С пояснением в нескольких словах
Что живут в условиях неволи
Составляя многозначный слог
Обнажив мучительные боли
В области рождения стихов
Бесконечных хрупких параллелей
Где прикосновение как миг
Страстного желания измерить
Величины вложенные в них…
***
Заранее обусловленный выбор
Каждая из возможностей
старательно измельчается
и процеживается сквозь сито
Хронологические элементы
строят цепь ожидания
Чувства опознаны по приметам
Они появляются и караулят
собранные улики
Звонок…
Долгая трель старается
разделить тональность
и обитателей дома
Встреча
Ажурная пастораль
Две тени отточены накрест
Следом сотканы молнии
И светится ливень уходящего
Существа…
МИХАИЛ ГАВИН
Молодой поэт, студент 3-го курса филологического факультета ТГУ, талантливый исследователь слова. Его стихи пока что далеки от совершенства: порывистость настроения коррелирует со столь же рывковой формой, когда слова, словно нарезанные для гостей ломти хлеба, конечно, будут употреблены не полностью и не разом. Автор слишком дорожит придуманным им конструктом, чтобы сделать ткань стиха более прозрачной и легкой.
***
Родился 28 февраля 1976 года. Родной считаю школу N 18, а юность закончилась в 36-й. Около десяти лет параллельно учился в ДМШ N 2, где безбумажно, но не худо овладел полезным для развития поэзо-интонаций кларнетом. Лучшая часть жизни — в прошлом, худшая там же. Страстно люблю город, но детство уходит глубокими и крепкими сваями в деревенскую жнивень. Мастером считаю Маяковского, духовно близким — Сашу Черного, а самым «вкусным» — Жуковского. Зарубежно люблю Бодлера. А если бы жил в Серебряном веке, подражал бы Северянину и был бы эгофутуристом. [Любимый — Заболоцкий]. Первое стихотворение — в 12 лет. Увлекаюсь работой в индивидуальных, только проглянувшихся жанрах: МОДЭМА, МИЭЗА и ЯЗВЕЗА. Знаю китайские древние изречения, за которыми и пасусь по жизненному пастбищу…
Поэзия?
Со словом, как с конем, с лошадью, со скакуном.
Обуздать его,
Сделать из дикого ручного,
из злого доброго,
Из хулиганистого послушного.
Вот суть поэзии!
Где тысяча коней, лошадей, скакунов –
— ты один.
Чем больше ты пробуешь
обуздать их, тем
ты мудрее, славнее… И как хочешь!
Стихотворение — табун слов…
…Гони, гони его на лужайку Образа!!
1.12.95
Стихотворение, равнодушием у читателя осененное, — труп, словами запечатленный и замурованный в публикабельном железобетоне истории. Вскрывая подобные трупы, ученые-потомки получат возможность щеголять диссертациями о них, сравнивать, систематизировать, обобщать и т.д. их ошибки и преимущества… Что делать? Поэзия равнодушества — тоже цветок луга, хотя и невзрачный… Стихотворение, воздействующее на читателя своими идеями и одеждой — суть сильного, яркого и благоухающего цветка искусства. Поэт, влюбленный в земной мир, проникает в каждый его уголок и не зарывается в собственном. Если же он уж слишком загениальничает — увы, ни в золотом, ни в серебряном, ни в уже наступающем бронзовом веке русской поэзии ему не светится чьим-либо идеалом или нравственным пределом. Поэт, устающий пробовать новое в своем словотоке, обязательно превратит свои стихотворения в трупы, отвергающие всякую к себе эмоцию…
Новое, свежее, смелое — вот что станет символом бронзового века нашей поэтической лужайки! Предельный профессионализм, творческая дерзость и уважение к прошлому, а также и всепроникающие путешествия по до сих пор не замеченным переулкам человеческой реальности — внутренней и внешней — вот то, что может на самом деле осуществить эту парадоксальную идею бронзового века… Верь в свою тропинку и не топчи другие — вот современный оптимум поэтьих выплескиваний. Поэт не может ненавидеть. Нет! Он любит!
Увы, увы… Будущее поэзии сегодня закабалено свалкой нынешней, упорно продолжающей верить в давно уже уверованное…
Время решит, где превосходство не было образцом совершенства, а только пыталось удивить окружающее своим единоличным фактом и где превосходство давало творческой молодежи обширный выбор своего собственного смысла жизни.
***
Есть в любви желанье чуда,
Чтобы жизнь всегда, везде
Счастьем вся была б окутана…
Все любили на Земле.
Ненавидеть не умели,
не ругали, не кляли,
не боялись, а терпели,
все терпели, как могли…
Есть в любви желанье это,
Но оно, как молний всплеск,
только миг, но для поэта
полюбить — нести свой крест.
В этом миге чудо века,
чудо всех летящих лет
для поэта-человека,
ведь сам Бог — душой поэт!
***
…О, муза! Зачем над моей головой
ты сеешь молитвы?
В мой ум протекает стихия;
стихает мой разум земной,
уходит, улыбчиво тает…
Тебе отдаваясь, восходит
и мысль на листок возвращает…
А голос не может, о муза,
Тебя попросить, чтобы ты улетела…
Над моей головой не сеяла молитвы…
Ты просто мне осточертела,
Но ты дорога, как и жизнь, О МУЗА!
Утро
Горит небосклон. От ночной пелены
оттаяла роза-зарница,
хрустальные зерна уже не видны,
луна уже не серебрится.
Вдали, за рекою, где дремлют луга,
туман опустился лукавый.
Цветок небосклона румянит стога
И нежно ложится на травы.
Жемчужные капли сверкают вдали,
как звезды на яркой порфире,
как глазки любимой, как муки любви,
как струны на утренней лире…
Сгорел небосклон. Золотые луга
вниманьем зеркальным объяты,
и смотрятся в них чудаки-облака,
росою напиться им надо…
Не день — ЧУДЕСА! Пробужденье ушло,
в лазури глубокие выси…
И жизнь потекла, ее солнце взошло,
и дети ее понялися.
***
Заснуло солнышко. Устало
оно от света своего
и шалью алой покрывало
разгоряченное чело.
И не прощается… Уходит
Без сожалений и обид,
и небесам оно в заботе
Целует краешки ланит.
Трепещет сердце голубое,
смеется, плачет и поет,
и тишиною, как на море,
встречает сладостный уход.
А где-то слезки тучевые
Уже забыли про тепло,
завечерели,зарябили,
порастекаясь на окно…
Но солнце спит. И ночь ступает
по небесам, любясь луне.
А та ненастью доверяет,
купаясь в розовой заре…
Настоящее (МОДЭМА)
Взъерошила закат кончина дня,
вспорхнули звезды, зыркая по взглядам
из озера в испорченное Я,
дымящее взъерошенным закатом.
Луна висит заклеенным нулем
на вешалке Вселенной. Вот уж новость!
Кувалдою заброшенных времен
Луна от Я когда-то откололась.
И астрономы, рыжие коты,
Чердачно-крышатся и крошатся-чердачно,
Мышами закупорив животы,
в ладонях Я — злодея НАСТОЯЩЕГО…
Окно пылает ночью. И уже
цари охоты и чертей копыта
мяучат на бульвара неглиже
тенями Я НАСТАВШЕГО покрытого…
А я, чудак, чешусь от соловья,
А я вспенился черными мечтами.
Взъерошила закат кончина дня,
Расплавилось вчерашнее ночами.
***
Отдых человека лицемерен.
Может быть, поэтому вокруг
Он не видит вечного творенья,
как опята пятятся на луг?
Века выходное постоянство
в звуках доносящихся времен…
Почему боится мыслецарство
царство рук, и явь боится сон?
Цель природы, человека цели –
фон, цвета и распорядок сна…
Отчего нам будни надоели,
Отчего не устает она?
***
Подняла воротник заря.
Озябла, холодно ей
обнимать следы января
на мертвой груди полей.
Надымила снежная печь
в ночь, взглянувшую из-за угла,
на зарю, с головой, как свекла.
Все жужжит и жужжит, на рогах
вытанцовывая, черная вьюжь,
Заморозив на белых следах
звезд мерцающих искорки душ…
В картинном зале
В картинном зале я один, пред тем,
чье имя никогда не умирает.
Он — привидение. Он слышит, но он нем,
Картинами одними отвечает…
Художник жил, когда картинный зал,
Вот этот самый, без его творений,
пред ним одним картинами дышал
немых, слепых, оглохших поколений.
Теперь черед и мне скучать о нем…
Я вижу, говорю и слышу в зале
чужие мысли, что живым умом
мне мертвые картинами сказали!
Так — всегда
Высидела курица яйцо. Высидела ночь солнышко. Ночь — самая настоящая курица, потому что высиживает солнышко каждые сутки. Из солнышка вылупился красный озорной цыпленок — зарек. А из зарька вырос самый настоящий день. А он похож уже не на петушка, а на целое озеро, но не воды, а самых настоящих и разных лиц. Ведь все, что рождается ночью-матерью, имеет лица. Ведь только она смогла дать жизнь, ведь только она обратно в себя сможет ее взять…
Но день неумолимо, как и все рожденное, тает, тает и исчезает там, откуда он явился. Так — всегда. Но счастье и величие всего, что происходит на этом краешке Вселенной, именно в том, что все всегда повторяется. Все всегда напоминает прошедшее и все всегда возвращается в утробу матери, чтобы вновь из нее родиться…
Высидела курица яйцо. Оно стало зарьком, зарек растаял в озере лиц, лица потускнели — высохли. Их поклевала ночь-наседка. И стало опять так, как бывает со всем в этой жизни.
РОМАН МИНАЕВ
Минаев Роман Валерьевич родился в 1972 году в Тамбове. Учится в Тамбовском государственном университете, на филфаке, неоднократно печатался в «Пигмалионе» и разных газетах. Член студии «A3». Вот, что он говорит сам о себе:
— Люблю стихи Максимилиана Волошина, было время любил поэзию Блока, Гумилева, Цветаевой. Из иностранных поэтов всем предпочитаю Рабиндраната Тагора. Мое мнение о Поэзии можно, дабы не впасть в оригинальность и не оторваться от корней древа Поэзии, выразить словами того же Волошина:
«Будь один против всех,
молчаливый, тихий и твердый.
Воля утеса ломает натиск прибоя…»
(Стихотворение «Поэту»)
***
Учили нас: лживы их речи,
их вера — лишь опиум, ложь.
Но манят нас храмы и свечи.
Безбожной душе невтерпеж.
Безбожную душу чарует
тяжелая пышная речь,
и ладана запах колдует,
и манит мерцание свеч.
Здесь мы отдыхаем от битвы,
от темного, злого огня.
Нездешняя сладость молитвы
по капле втекает в меня…
***
Юный воин из древней баллады
о давно позабытой стране,
что ты ищешь, чего тебе надо,
ты зачем воскресаешь во мне?
Ценный свиток и темные знаки,
стены храма на фоне Луны.
Здесь узнал ты о свете и мраке
Тайн давно позабытой страны.
И теперь, без оружья, без войска
и без храмов под светом Луны
я оттенки слежу беспокойства
в странных сказках седой старины.
Лампа, комната, книги и вечер,
и ненужный кинжал на стене.
Кровь волнуют лишь мудрые речи
о стихах, о любви и войне..
***
Я бродил по лесам и дорогам,
а во мне пела песни тоска.
Черный рыцарь в молчании строгом,
и к оружью привычна рука.
Я святого отшельника встретил.
Там, о озера, где камыши.
плеск воды, стройность сосен и ветер
тихо в листьях березы шуршит.
Там все было чудесно и странно,
его речь так светла и кротка.
И исчезла привычная в ранах
злая боль. Жизнь вдруг стала легка.
Я святого отшельника встретил.
Там, о озера, где камыши.
Брошен меч мой на дно. Только ветер
тихо в листьях березы шуршит.
***
И свет и тень в душе моей. Мой меч в крови.
Но завтра я уйду в далекие пещеры.
Лишь память сохранит мечты былой любви,
слова священных книг, мгновенья чистой веры.
Я войско варваров, не знающих пощады,
остановил с дружиною моей.
Но знаю я: не будут люди рады
моим делам. Жестокостью своей
я заслужил от Бога осужденье –
так скажут лицемерные жрецы.
Он злобен. Нет в нем мира и смиренья, –
провозгласят духовные отцы.
Как я любил когда-то эти храмы
и город. Эти лица… Навсегда
теперь уйду я. А враги упрямы,
они не раз сжигали города.
И без меня столь милые мне стены
не выдержат осады. И сгорят
книгохранилища. И белых храмов стены
разрушат. И мудрейших умертвят.
Я не вернусь сюда. Оставшихся живыми
мой голос не поднимет на борьбу.
И ничего мое не скажет имя
грядущему смиренному рабу.
***
Холодна ль, словно льдинка,
Как весна ль весела,
ты волшебной картинкой
предо мною была.
Хоть из плоти и крови,
хоть жива и тепла,
хоть земной ты Любови
недоступна была.
Не судьбы ты посланье,
и спокоен мой стих.
Знаю я: ты созданье
заклинаний моих.
Отвернусь — ты растаешь,
и взойду я во храм
и о чем-то мечтая,
поклонюсь божествам.
Злой рыцарь
Я играю в черную игру,
злобствую, смеюсь и лицемерю,
нарушаю правила и вру.
Лишь себе я безгранично порю.
Сожжены смешные дневники,
глупые слова про справедливость.
В меткости безжалостной руки
Вижу я забавную красивость.
Я забыл стремления к добру.
Лишь к разврату, золоту и власти
я стремлюсь. Про честь и долг я вру.
Многим людям приношу несчастья.
И с тех пор всегда со мной успех,
и любя забавы и веселье,
пью я на пирах сильнее всех,
меньше всех страдаю от похмелья.
Рыцарь без возвышенной мечты,
рыцарь без любви к Прекрасной Даме,
для чего по замку бродишь ты,
для чего сражаешься с врагами,
рыцарь без возвышенной мечты?
ГЕННАДИЙ МИНАЕВ
Родился в 1973 году в Тамбове. Студент 5 курса университета (отделение музееведения). Печатался в газетах и журналах «Кредо», «Вавилон». Член студии «A3».
***
Поэзия ля меня — это прежде всего ремесло. Такое же, как ремесло сапожника или портного. Может быть, кого-то такое сравнение покоробит, но, по моему разумению, и у сапожничества, к примеру, и у поэзии сходные задачи — удовлетворять человеческие потребности. В первом случае — это потребность в обуви, во втором — потребность в поэтическом. Я думаю, потребность в поэтическом насущна для каждого человека, только удовлетворяют эту потребность по-разному. Это — о поэзии в целом. А «моя» поэзия — та, которая находится на границе с молчанием.
***
Присыпан свежим снегом, старым сном,
стоит в последнем круге мертвый дом.
Вмерзает в лед, как новый грешник, крик,
И мысль дрожит — мохнатый крестовик, –
От холода случайного, кляня
Весь мир, все продолжение меня.
Мне только с ног на голову бы встать
И без запинки все с конца начать
Рассказывать, а ты, перо, скрипи,
Абракадабру скучную терпи.
***
Здесь успокойся ты, несчастный,
И сновиденья леденец
Соси, младенец безучастный,
Отщебетав свое, — птенец,
Упавший из гнезда, но длился
Тот кратковременный полет
Всю жизнь твою наоборот, –
И отраженьем точным слился,
Где выставил судьбы пустырь
Кривой и полуржавый штырь,
Но только тень на нем повисла
Присутствием простого смысла.
***
Две прямоугольные старухи
Тащат по тротуару
Нагруженные серым хламом
Детские санки
Одна впереди впрягшись в лямку
Другая сзади упираясь о груз руками
Слышат ли они этот скрежет
Алюминиевых полозьев об асфальт
От которого зудят кишки
Может быть это единственная музыка
Которая еще заставляет их двигаться
***
Улица была как буря.
В.Брюсов
Какой-то прохожий с бледным лицом
Бежал воздевая руки
Пожалуй он казался просто подлецом
Сбежавшим от жены но ужасы муки
Правдиво отображало лицо
Так он бежал по тротуару
Автомобиль приостановил свое колесо
И погасил бесполезную фару
Высыпал на улицы рабочий люд
Из фабрик магазинов учреждений
Все оставили свой каждодневный труд
И предались возбужденной лени
Пришла в неописуемое волнение толпа
А толпу составляющие люди
Несли кого-то на огромном блюде
Кого-то очень похожего на клопа
***
Что-то шевелится и шуршит
В голове словно она сейчас
Треснет по швам
Из нее вывалится бабочка
Еще неуклюжая и сонная
Расправит загорающиеся
По краям крылья
И шарахнется в сторону окна
Пытаясь сбить пламя
АНАТОЛИЙ ТАРАСОВ
Эпиграф
В век электронный – век железный,
Когда велик накал страстей,
Среди дерзаний и свершений
Не растеряй души своей.
Терпимость, нежность и участье,
С благоговеньем сохрани
Для сердца трепетного счастье
Надежд, желаний и любви!
1979г.
***
Дарите женщинам цветы…
Застенчивые, как улыбки,
Цветы весны, цветы любви –
Они нежны, чисты, душисты.
Они без слов расскажут им –
Таким приветливым и милым,
Знакомым, близким, дорогим,
Все, что язык сказать не в силах.
В чем не решается душа
Признаться, что скрывает сердце,
В чем тайный смысл и красота
Всей жизни…всей – до дней последних.
Дарите — и не надо слов:
Излишним будет объясненье…
Дарите женщине любовь:
Она – надежда и спасенье!
1993 г.
Обман
Узором осеннего неба –
На сером – лиловый развод –
Широким мазком акварели
Очерчен холодным восход,
Промытый дождями и ветром
Прохладным прилежно продут,
Напитанным влагой с рассвета
Наводит невольную грусть,
Волнуя неясной тревогой,
Доселе неведомый страх.
Раскисшей осенней дорогой
застыл в безмятежных глазах,
Где радость играла и пела,
Предчувствием счастья жила –
То было счастливое время!..
Но как же коварна Судьба!..
Используя нашу беспечность,
Заставить поверить в себя
И сделать синонимом вечность
Изменчивого бытья.
1989г.
ВЛАДИМИР АНДРЕЕВ
(Мичуринск)
Актерская песенка
С ранней юности своей,
Острослов и плакса,
Ради всех своих друзей
Ты в кибитку впрягся.
А в кибитке той добра –
Парики да гримы.
Нету злата-серебра,
Нету злата-серебра.
Мы ведь пилигримы.
Нас так мало посреди
Леденящей стужи.
Покровительства не жди.
Затянись потуже.
Тридцать лет и сорок лет,
Не ропща, безмолвно,
Тащишь ты кабриолет,
Тащишь ты кабриолет,
Чудесами полный.
Эх, актерская судьба!
Нам ни дна, ни крышки!
Шантропа и голытьба,
Ваньки, Маньки, Гришки!
Только знаю я, друзья,
Что без нас, паяцев,
Вам прожить никак нельзя,
Вам прожить никак нельзя
В мире декораций.
И печалишь и смешишь.
Веселись, кто может.
То от радости дрожишь,
То мороз по коже.
Снова дальние края
Не сулят нам злата.
И кибиточка моя,
И кибиточка твоя
Все летит куда-то.
20 марта 1993 г.
***
В.Г. Руделеву
В этой комнатке тесной,
Среди книг и икон,
дерзкой мыслью чудесной
Ход промен побежден.
Ни минуты безделью.
Только мысли полет
Владимир Руделев
Славу не пропоет,
Той, воистину черной
Нашей росской земле,
Нашим предкам озерным,
Что сидели в седле,
то пахали и пели,
Что глазами — горе,
Что омыли в купели
Наш язык на заре.
ПОЭТИЧЕСКИЙ ДЕБЮТ
АЛЕКСЕЙ ШЕПЕЛЕВ
Студент 1-го курса филологического факультета ТГУ. Родился в 1978 году в селе Сосновка Мордовского района.
***
Стоячая вода цветет в голове,
и ползают крысы в моем рукаве.
Кто-то по ребрам кувалдою бьет,
когти впускает и шкуру мне рвет.
А солнце искрится, метая лучи,
земля раскалилась жарче печи.
Сгусток крови в полости рта,
веки снедая, течет кислота.
Ведь все же мы знали, да жили шутя,
считая себя за земное дитя…
Теперь не скажешь: на все наплевать!
Бросают камни — спеши подбирать…
13 мая 1995 г.
Синкретизм
Щелкают затворы
латунь летит к луне
мы стреляем
я в тебя
ты по мне
Это не гипербола
это не гротеск
смешная боль наркотиков
уводит в лес
пронзает лес
Черные лосины
сверху надо мной
кидаясь снегом
делают покой
мой и твой
Зубами небо разорву
и вытащу тебя пить
снег кровавый с хвоей
сладко есть
сладко жить
НАРОДНАЯ ПОЭЗИЯ
В этом разделе альманаха мы публикуем стихи авторов-непрофессионалов, душевные порывы которых, однако, поднимают их над множеством людей, мыслящих банально и непоэтемно.
Вспоминаю в связи с этим одно событие начала 50-х годов. Я жил и учился в Рязани, был завсегдатаем газеты «Рязанский комсомолец» (чуть раньше она называлась «Сталинцем»), где литературным отделом заведовал некто Александр Жбанков. Он считал себя знатоком поэзии и русского языка. Однажды в молодежную газету принесла стихи-песенки колхозница Мария Кирюшкина, пожилая женщина, в прошлом стахановка, гагановка и т.п. Стихи эти были о луке — им засевали поля в колхозах Спасского района Рязанской области. Помню часть одного стихотворения:
Год от года лук сильней,
лук сильней.
А колхозник — богатей,
богатей…
Мне понравились стихи Марии. Жбанков не мог их не напечатать, потому что слава о Кирюшкиной уже всюду гремела. Это ей принадлежала любимая тогда рязанцами песенка «Снег пушистенький дорожки заметал». Не мог-то, не мог! А как пропустить вопиющую «безграмотность»: богатей, богатей! И вот как обошелся со стихами народной старательницы языка бездарный редактор (несмотря на мои просьбы и уговоры оставить все как есть!):
Год от года лук сильнее,
лук сильнее.
А колхозник богатеет,
богатеет…
Стыдно мне сейчас за эти искажения, и я подаю стихи современных народных поэтов без исправлений.
В.РУДЕЛЕВ.
ДМИТРИЙ ТКАЧЕНКО
Говорят: всему есть время и что каждому свое –
Мол, неси достойно бремя, что досталось – то твое…
Притча есть, а может, сказ: нищий к Богу речь имел:
Дескать, Ты мне – не указ, доли лучшей дать не смел…
Бог же, выслушав с вниманьем, принести велел кресты:
«Чтоб исполнилось желанье – протяни ко мне персты.
Выбирай крест тот, что хочешь, но глаза при сем закрой,
Как возьмешь себе по мочи – старый в землю ты зарой».
Долго нищий те кресты наугад перебирал,
Возлагал на них персты – подходящий выбирал:
Этот – жесткий и не гладкий, весь шершавый до заноз,
Этот – скользкий, даже гадкий, тот – холодный, как мороз.
Вот сухой, а вот и влажный – может, мне его избрать?
Может, даст мне чин он важный? – Нет, не буду его брать,
Поищу еще немного, много ведь крестов других.
Может быть, среди земного отыщу крест для двоих:
Для себя и своей женки, вдруг найдется такой крест?
Эти ж все кресты – «никчемки». Поищу еще окрест.
Вот попался мягкий в руки – словно бархатный такой.
Что несет он? – Горе? Муки? Или радость и покой?
Очень взять его хотелось, принести скорей домой,
Но покинула вдруг смелость: ну, а что тот крест — не мой?..
Нет, не буду торопиться – мой, наверно, впереди –
Лишь бы мне не ошибиться – сердце ноет уж в груди.
Вот и легкий, как пушинка, – значит весь внутри пустой,
Да и тощий, как осинка. – Нет, не нужен мне такой…
Крест руки коснулся вдруг – ровный и прямой:
Вот ты где! Нашелся, друг – долговыстраданный мой!
Ух! Тяжел! Ух.’Полновесен! И горяч — что солнца жар!
Вот теперь и мне до песен – выбираю крест сей в дар!..
…»Выбор сделал ты достойный, открывай же веки глаз.
Только будь при том спокойный», – услыхал он Божий глас.
«Скинь с креста ты покрывало и названье прочитай».
Глянь-ка, что оно скрывало, – забирай и почитай».
Нищий глянул – крест огромный, вот так выбор — красота.
Скинув ткань, прочел он скромно: крест с названьем
«Нищета».
«Что ж умолк и слов не слышно благодарности твоей?
Что искал себе — то вышло, будь же рад судьбе своей.
Крест неси смиренно, кротко – тогда можешь осознать:
Не случайна та находка, что не хочешь ты признать.
Говорят: всему есть время и что каждому свое –
Так вот, сам ты сеял семя, что, как плод, теперь — твое.
Жил ты, многого желая, мой завет тебе был чужд,
Жил себя лишь ублажая – на потребность своих нужд:
Зависть, жадность, злость, насилье, недовольство жизнью сей
Порождают лишь безсилье перед участью своей.
Гордость, гнев, хула на Бога – смертный грех, дорога в ад,
Где в плену у сил Магога будешь даже смерти рад.
Там средь тьмы, где нет рожденья, где лишь мрак небытия,
Там ты, помня наслажденья от земного жития,
Испытаешь жар терзанья, что живя в плоти людской
Не сумел развить сознанья, что ведет вновь в круг мирской.
Тщетно будет покаянье – нет уже спасенья в том,
Будешь вечно ты в изгнаньи, в царстве тьмы,
где мрак кругом.
Так вот знай: всему есть время и для каждого свое.
Ты неси достойно бремя: что досталось — то твое».
***
И в нищете и в изобилье
Ты попытайся жизнь свою
Прожить достойно – без насилья,
Дабы пребыть тебе в раю.
Коль примущества богатства
Сумел постичь над нищетой –
Сумей постичь законы братства,
Да не познаешь доли той.
Но если нищенскую долю
Вам ниспошлет Небесный Перст –
Над завистью возвысьте волю,
Несите с кротостью тот Крест…
6 августа 1995 г.
ДМИТРИЙ СПИЦЫН
***
Твое имя как алмазы,
Что горят над головой.
Твое сердце как рубины,
Что готовы стать звездой.
Твое тело как береза,
Что стоит возле ручья.
Твои губы словно розы,
Только жаль, ты не моя!
Только жаль, что пальцы-свечи
Путь осветят для других.
Только жаль, не тронут душу
Переливы слов моих!
***
Что ж ты сонный,
Что ж ты пьяный.
Что ж не видишь ты ни зги?
Что ж ты, друг мой безымянный
Заскулил вдруг от тоски?
Что ж, наверно, утомился
По дороге в дом родной.
Что ж зашел, пройди хороший,
Что ж, зайди, мой дорогой.
1995 г.
***
Напетый мне однажды ветром
Мотив растаял в небесах.
Рожденный на заре туманом
Я жил как призрак в зеркалах.
Меняя дни, меняя годы,
Менялись солнце и луна.
Та жизнь ушла с последней строчкой,
И пылью стали те слова.
Размытый небосвод лазурью
Воспет гирляндами огней.
А тот мотив, согретый сердцем,
Пускай напомнит мне о ней.
СЕРГЕЙ КЛЕЦ
***
Ушедших сброшен лет покров,
И память воскрешает вновь
Боль нервных чувств в далеком детстве
И беспокойство дивных снов,
Я был с самим с собою в бегстве
И все мне не хватало слов.
Как нравился ковыль степной,
Как жаждал нового весной,
Как звездами в ночи любуясь
Или тоскуя под луной,
Я о тебе мечтал, волнуясь,
Душою рвался быть с тобой.
Наивной юности примет
И суеверий больше нет.
О, Недосказанное, где ты?
Ушло в пучины бурных лет.
И, глядя, как летят кометы,
Жалею, что возврата нет.
16.09.1990 г.
***
И магия слов, и магия цифр,
И магия звуков – загадочный шифр
Струится в потоках астральных сияний,
Космический разум? Таинственных знаний
Божественный шепот и дивная суть?
Счастье небесных течений вздохнуть,
Умом оживая, изгнав темноту
Случается многим… Под небом я жду…
Как молнии вспышка блеснет озаренье,
Открытие, чудо, парит вдохновенье.
И магия слов, и магия цифр,
И магия звуков – загадочный шифр…
Мерцае.т великая звездная высь.
Струись, откровенье! Прозренье, струись!
ПОЭТИЧЕСКАЯ ПРОЗА
ВАДИМ СТЕПАНОВ
Степанов Вадим Леонидович родился в 1940 году в Москве. Окончил Криворожский горный институт, служил в армии, работал в НИИ, в газете, на заводе. Печататься начал в 60-е годы в Чебоксарах. Затем почти 30 лет писал в стол. С конца 80-х годов его проза и стихи печатаются в альманахе «Черновик» (США), журналах «Кредо», «Воум», в газетах. Выступает в различных изданиях как публицист. Соучредитель Академии Зауми. Член Союза российских писателей.
Мадемуазель Р.
Мадемуазель Р. в погоне за длинным рублем оказалась в Москве.
Во Франции она числилась «жрицей любви», но ее карьера уже подходила к концу. Богиня, коей она служила, давала удачу только девицам от тринадцати до девятнадцати лет. Она полагала — и резонно, что ее протеже должны быть ее образом и подобием, то есть соответствовать всем божественным параметрам. А как только копия переставала быть таковой (собственная оригинальность не поощрялась и там), она выставляла ее из своих владений.
В одно прекрасное раннее утро дали пинком под хорошенький зад и мамзель Р., исполнял волю богини граф Э. Она не смогла (не позволила гибкость позвоночника) исполнить внеочередной каприз старого распутника. Свидетелями ее позора явились жена графа, дворецкий и дворник, подметавший улицу перед дворцом.
Единственно, чья скорость превышает световую, это слава о вашем бесчестье. Когда она через несколько минут после того несчастного случая входила в свой дом, консъерж, который был всегда с ней как сама любезность, даже не поднял головы.
Но, слава богу, еще существовал закон инерции. И прежде чем опуститься на дно, как-то в ночном баре ей удалось подцепить (так ей хотелось) русского князя. Русские мужчины вообще считались отличнейшими клиентами, баба им нужна была скорее как собутыльница, а напившись, они горько плакали, опустив голову на плечо подруги, и царски расплачивались. И как любовники они были хороши, большинство из них, даже не сняв штанов, засыпало, а представители меньшинства (причем предварительно они сами закрывали все двери и занавески, выключали свет, так как были чертовски стыдливы), неуклюже залезши на нее, вели себя, как слепые щенки, впервые допущенные к сосцам; они беспомощно тыкались своим орудием (хотя вооружены почти все они были неплохо) куда попало, найдя же какую-нибудь щель, бешено (минуты три) долбили ее; окончив же тяжелую работу, мгновенно засыпали.
Но этот был не таков, недаром же она назвала его князем. Он пил в меру, толково, хотя все в той же первой позиции (ее теперь надо называть русской), со вкусом изведал все известные ему сладости женского тела и расплатился за них щедро, но все же не по-царски, а по-княжески. С той поры они стали встречаться периодически и меж ними установились не только партнерские, но и более человеческие отношения.
Михаил Игнатьевич немножко калякал по-французски и потому смог расспросить девушку об ее житье-бытье, о ее планах на будущее. Параллельно он рассказывал о себе, о своей родине, об ее людях, причем, в отличие от других своих соотечественников отзывался о вышеперечисленных предметах душевно и с теплотой. Ален (это ее жреческое имя) поинтересовалась как-то, откуда Мишель научился «парле» по-ихнему. У нас, сознался он, половина страны, включая крестьян (речь, наверно, о тех из них, кто позволяет себе в воскресные дни обед с курицей), если не говорит, то понимает по-французски, в каждой приличной семье дети имеют учителя или учительницу (выбор и определяет истинного главу семьи) второго нашего государственного языка. Жалованье им кладут приличное, едят они за господским столом, им полагается оплачиваемый отпуск… Так что многие из них лет через двадцать, если не случится революция, обладают значительным капиталом и либо возвращаются на свою этническую родину, либо (большинство) остаются у нас, купив себе какое-нибудь имение. Когда же князь ушел, Ален надолго задумалась. Она не была наивной, она слышала о снеге и морозе, о деспотизме властей и коварстве их поданных. Но она еще верила, что все имеет две стороны — плохую и хорошую. Пусть тиран, но, значит, там царят дисциплина и порядок, а потом она никогда не играла в снежки и не лепила снежных баб, а потом, где она еще покатается на тройке с бубенцами, попьет медовухи, по¬парится в общей бане… Потому, засыпая, Ален решила: завтра, если Мишель предложит мне, я соглашусь: здесь же мне ничего не светит.
Зато Михаил Игнатьевич по приезде в Москву не поспешил с устройством подруги, а до поры до времени поселил ее в своем доме в Хамовниках и все делал, чтобы Ален чувствовала себя в своей тарелке. А покамест девушка отдыхала и привыкала, искал подъездные пути к Степану Аркадьевичу, резонно полагая, что они находятся в окружении графа. И здесь случай свел его с Михаилом Станиславовичем Гриневичем. Он был камер-юнкер и страшный модник. Свел он их в магазине, куда мот зашел купить огромные блестящие запонки, а Рябинин ожерелье для Ален. Познакомились они следующим образом. Примеряя обновку, француженка, приглашая друга, который глазел на портсигары, полюбоваться ею, назвала его по имени. Самый коварный удар – это когда мяч летит точно посредине двух защитников. Тогда они либо замирают, как соляные столбы, либо сломя голову мчатся навстречу друг другу, как два поезда по одной колее. Здесь судьба выбрала второй вариант: пути мужчин пересеклись в трех шагах от прелестницы, раздался треск, посыпались искры из глаз и наши рыцари, хорошо еще, что они были не на конях, грохнулись на пол без сознанья. Ален испытала все существующие у нас эмоции: вначале она здорово испугалась, ей почудился в Гриневиче бандит, а когда до нее дошла комичность ситуации, прыснула от смеха, за что ей пришлось менять трусики в довольно мерзком туалете, куда ее любезно проводил приказчик. Сильная боль остудила другие чувства (к сожалению или радости, мы не умеем испытывать сразу два чувства — и отрицательное, и положительное), да потом можно ли гневаться, находясь в дурацком положении? Поэтому пострадавшие покудова занялись сами собой, приобретения и потери были невелики; оба партнера обзавелись шишками на лбу, Гриневич сломал ноготь, а Рябинин портсигар. Когда же эмоции, схлынув, выпустили на сцену разум, установили, что все присшедшее – дело случая, а потому джентльмены, если они джентльмены, должны подать друг другу руку, извиниться, представиться и пойти в ресторацию, обмыть покупки и приятное знакомство. Данному совету и последовали.
Им наконец повезло. В меню, а затем на столе оказались свежие («Только вчера получены-с», – доложил официант) фленсбургские устрицы, каша а ля русс, прентарьер, тюрбо под густым соусом, ростфиб, пулард а лестрагон, маседуан де фрюи. Мужчины заказали себе шабли и коньяку, а женщине – одного шампанского, но с белой печатью. (В дальнейшем по рекомендации Гриневича ресторан этот начал посещать Степан Аркадьевич и был им очень доволен).
В конце обеда за десертом Михаилы стали совсем друзьями. У них совпали вкусы и на гастрономию (а значит, и в основе), и на государственное устройство (один был за монархию, другой – за анархию), и, естественно, на женщин. Подпив, Станиславич не раз атаковал своим сапогом (как ему казалось) ножку Ален; сперва она отступала, но сейчас вроде успокоилась, а донжуан, лаская ее подошвой, уже строил другие, более далеко идущие планы. Официант же, татарин, стоя с полотенцем вокруг руки у своей тумбочки, удивлялся господским нравам, наблюдая подстольную возню мужских сапог.
Рябинин представил Ален как племянницу из Парижа, окончившую недавно Сорбонну, его факультет по дошкольному воспитанию и приехавшую сюда писать диссертацию о постановке на Руси этого дела и поэтому ищущую для своих исследований подходящее место. Гриневич, будучи камер-юнкером, по долгу звания обязан был посещать почти все ассамблеи и был в курсе семейных проблем высшего света, на это и рассчитывал Михаил Игнатьевич, разрешая приятелю ласкать свой сапог; из всех кандидатур выбрал Степана Аркадьевича. Как сослуживец графа он имел право посещать его дом, как говорится, без звонка, и надеялся во время визитов сблизиться с француженкой настолько плотно, насколько это возможно.
Он пообещал добыть и рекомендательное письмо от графини Лидии Ивановны, которой мечтал изменить с помощью мадемуазель Р.
Когда же девушка узнала, что ей предстоит служить «гувернером», она сильно возгордилась, для французов «гувернер» звучит как «губернатор». К тому же одним из президентов США тоже был (или будет?) Гувер.
Михаил Игнатьевич, провожая сообщницу, обрисовал ей будущего патрона как донжуана и бонвиана, но посоветовал ей не ронять славы своей страны и своего имени и с выгодой распорядиться своим телесным капиталом.
Поместья Михаила Игнатьевича и Степана Аркадьевича граничили, а наш капиталист давно зарился на лес соседа, однако граф покамест не поддавался на уговоры, так как еще не промотал приданое жены. Перед Ален поставили две задачи (хотя она не догадывалась о том): во первых, осушить, истощить источники доходов, в во-вторых (а может, во-первых) – самой стать источником (но не ключевой, а морской воды) для удовлетворения плотских амбиций графа.
Черные плутовские глаза и улыбка без особых усилий свели Степана на путь безрассудства. Однако кто бросит в него камень? Наблюдая каждый день, а тем более вечер, перед своими глазами такие роскошные плоды, даже если ты живешь в семейном раю, кто устоит перед соблазном откусить от них?
В чем мы видим просчет Бога? Зачем плоды были сорваны именно с данного древа?
Степан Аркадьевич и на сей раз остался человеком правдивым по отношению к самому себе. И опять не изменил себе, не смог он пройти мимо сильно пахнущего калача (вернее, французской булочки).
Однако действие нежданно затормозилось, а нажала на тормоза мадемуазель Р. За советом она бросилась к Рябинину. «Степан Аркадьевич, – рассказывала она, комкая батистовый платочек в руках, – предложил мне стать его как бы второй женой. Соглашусь – он покупает мне дом, оплачивает расходы. Однако я в сильном сомнении. Я уже привыкла к Грише, к Тане, лажу с Дарьей Александровной, мне положили хорошее жалованье. Я отложила уже некую сумму. Кстати, где ее лучше держать: в «Трех мушкетерах» или в «Боге торговли» («Ни в том, ни в другом, ни в «Трех мошенниках», ни в «Боге плутовства», – ответил Михаил Игнатьевич, — в чулке их держать и то безопасней»). Конечно, как женщине, мне порой нелегко, я как корова в том анекдоте, но зато как гражданин я чувствую себя комфортно, я приношу пользу как России, так и Франции, меня ценят и уважают. А что меня ждет в роли, так сказать, сексуальной рабыни? Да, я смогу нежиться в постели сколь угодно, мне станут приносит), туда кофе с молоком, но кто знает, сколь долго будет продолжаться его любовь ко мне? Явится другая мамзель, и мне дадут отставку. И что прикажешь делать?»
– Продашь дом и со всем накопленным скарбом, а также с полним саквояжем драгоценностей вернешься на родину. На прощанье, у нас это просто, соорудим тебе звание графини или виконтессы. Так что подумай как следует, взвесь все «за и контра», есть время до утра.
Мадемуазель Р. уехала думать, а пока она думает, вся русская литература, а также Анна, два Алексея, Костя и Катя, если бы они догадывались, какое судьбоносное решение в отношении их сейчас принимается (идет поиск ответа на вопрос «быть или не быть» им?) должны были не смыкать глаз на всю эту ночь…
27.09.1994 г.
ИВАН ЕЛЕГЕЧЕВ
Иван Захарович Елегечев. Русский. Сибиряк. Помолоду восемь лет тянул солдатскую лямку. Некоторое время работал в газете. С 1963 года профессиональный писатель. Живет только литературным трудом. Учился во ВГИКе на сценарном факультете.
Вечная жизнь
Издалека в урман пришел Мастер. Эй-эй, жители тайги, сурум-звери, кто из вас хочет получить вечную жизнь, приходите! Эй-эй, кто из вас заслужил вечной жизни — идите! Дам. Даю слово!
Первым прискакал ушастый зайчишко-нё. Великий Мастер, я хочу получить вечную жизнь. Давай мне ее скорее.
— Не торопись, не, — сказал Мастер. — А заслужил ли ты ее?
— Посмотри, какие у меня прыткие ноги. Как они меня быстро носят. Чуть опасность, я лечу как ветер. Никому меня не догнать. Ни чумбыче-волку, ни рыси-тэкэр.
— Я верю, ты прыткий, заяц, а где у тебя душа?
— В пятках, Мастер.
— Коли так, то я не дам тебе вечной жизни. Ходи в смертных, живи, покуда тебя не съедят сурум-звери.
Заяц, услышав отказ, ускакал, от страха прижимая к голове уши.
Вслед за зайцем к Мастеру подкралась из-за дерев тэкэр-рысь. Говорит: желает она вечной жизни. Почему? Потому, что в урмане нет ни одного зверя, который мог бы так хитро и ловко ловить съедобную добычу. Я ползаю по земле, как змея, я лазаю по деревьям, как соболь, я прыгаю, как белка, я умею притворяться: по целой ночи лежу на колодине, как словно мертвая, навострив уши. Любой простак-зверь, поверив, что я умерла, приблизится постоять над моим телом — добыча моих клыков.
— Иди отсюда! — прогнал рысь Мастер.- Ты дерзка и коварна, но вечную жизнь я тебе не дам.
Рысь злобно оскалилась и ушла, по-кошачьи мягко ступая.
Пришла веселая пушистая раскрасавица лисица-лога.
— Мастер, Мастер, — затявкала она.- Полюбуйся, какая на мне роскошная шуба. Как я по-боярски богато разодета. И все это благодаря уму и хитрости моей. Знал бы ты, как ловко я запутываю следы, как я способна проникнуть в любой курятник, как я горазда выпотрошить на ходу карман какого-нибудь мечтателя и труженика-бобра. Со мной не пропадешь. Бери меня в жены, Мастер, и дай мне вечную жизнь. Со мной как сыр в масле…
— Поди прочь! — сказал Мастер.- Плутовству и хитрости на земле нет будущего.
Лисица вильнула хвостом, хитро сощурилась и убежала.
Пришел кворч-медведь, главный зверь урмана.
— Эй, Мастер, давай поскорее мне вечную жизнь,- заревел, скалясь. — Я — сила! Я — жирный. Посмотри, какие у меня толстые ляжки. Я много съедаю пищи. Но видел бы ты, сколько я много выкладываю дерьма. Удобрения. Питательные вещества для дерев и кустов. Без меня остановится жизнь. В древности я, коврч, был человеком. Я понимаю язык людей. Претендую на жизнь вечную и бесконечную.
— Не получишь, кворч, — сказал Мастер.- Я ненавижу грубую силу. Иди прочь.
По очереди приходили к Мастеру разные сурум-звери: и белочка-няя, и соболек-си, и бобер-пучо, и мышь-тава,- и всем им отказал Мастер в их челобитье.
Ушли. Никто больше не просил вечной жизни. Казалось, никто не заслуживал ее. Но Жизнь была, было небо, было солнце, были звезды, значит, кто-то из зверей заслуживал жить вечно.
Мастер крикнул в гущину: эй-эй, пенк-лось, чего же ты медлишь? Откликнись, красавец-пенк. Приди! Ты заслужил и получишь свое. Вечную жизнь получишь.
Лось протрубил в ответ:
— Отдай, Мастер, вечную жизнь другому! Мне незачем две. Одну ведь я имею уже на небе. Полюбуйся, как горит созвездие Лося (Большая Медведица). Мое созвездие. Ему не сгаснуть никогда.
— Пенк-лось, умный, добрый. Я знаю, ты заслужил жизнь вечную на небе. Но ты заслужил того же на земле. Приди.
И пенк пришел.
И стал неподалеку, гордо подняв кверху рога. Мастер прицелился из ружья и убил лося. Я ободрал шкуру. Я прибил к дереву рога-ветки. Я насолил впрок мяса. — Сварил похлебку.
Насытился.
Из костей же я выбрал заднюю лытку. Долго вываривал ее в котле над огнем.
Осторожно скоблил ножом. Сушил на ветру. Пилил. Строгал. Скоблил.
Из белой лытки получился игральный инструмент мол-ше. Чудо! Была мертвая белая кость — запела. Лось — сохатый ожил. Поет. О чем?
Обо всем. О чем поют звезды. О чем поют ветры. О чем шумят травы. О чем журчат ручьи.
Слушай, слушай, слушай! Если ты Мастер, — умей слушать. Если ты Мастер, — услышишь. Услышал же Пушкин и неба содроганье, и дольней лозы прозябанье, и горний ангелов полет. И ты услышишь.
Чтоб прорезало твои уши, надо одно условие: пусть не дрогнет твоя рука, когда ты прицелишься в рогастого пенк-лося.
Отрывок из романа «Голгофа»,
часть третья «Карантин»
…И Пушкин не обошел меня вниманием. Сказал: слышу, ты много говоришь обо мне. Восхищаешься — спасибо. Внушаешь людям, магический круг, в пределах которого жить русской литературе в веках, очерчен мной. В этом твоя ошибка. Нет, не я очертил магический круг. Не я и не Гоголь, не мы с ним открыли «маленького человека». И круг очертил, и «маленького человека» открыл для нас Христос. Я — верил. И не мог не согласовывать поступки моих персонажей, даже мало-малейшие с учением Христа. Вне Бога, вне Веры — нет литературы. Запомни мои слова, о ты, предназначенный для жизни.
У ЧУРЛЁНОГО КОЛОДЦА
ИРИНА КРАСНОГОРСКАЯ
Где встречают пароходы
Было холодно и ветрено. Лил дождь. Осеннее пальтишко и берет мало подходят для такой погоды. А что подходит? Не надевать же новенькую нейлоновую шубу — вмиг превратится в свою противоположность, да и разряжаться начнешь в ней о каждого встречного. Да что там встречного — в прошлый раз взялась только за поручень в автобусе — и так дернуло, что подумала, что автобус под током. Паники, правда, поднимать не стала — поняла, что дело не в автобусе, а все-таки теперь предпочитает одну-две остановки идти пешком.
Их как раз две, каких-нибудь восемьсот метров до кулинарки (правильнее, конечно, кулинарии, но ей больше нравится — кулинарки). Противно вот только, что зонтик рвет из рук да еще выворачивает наизнанку. Ох, уж эти импортные вещи: так привлекательны, притягательны и ненадежны. А, может, дело вовсе не в импорте, а в этой дохлой балтийской зиме? Слякоть, слякоть, размокшие газоны с зеленой, неправдоподобно зеленой травой, которая не радует, а настораживает, раздражает — все не так, все вопреки календарю и привычкам человека, выросшего…
Ох, долго вспоминать, где выросшего. Ну да все равно — в нормальном климате, где летом жар, осенью слякоть, а зимой… а зимой не увидишь, чтобы елку наряжали под дождем. И какой дурак придумал вешать на нее бумажные игрушки, некуда девать их было? Только елку портят. Впрочем, и сама елка как-то площади не украшает, поникшая под дождем, неживая. Но мимо нее так весело проносятся машины, и людей на улицах заметно больше, чем в обычный будничный день, и это, несмотря на дождь и время, когда большинство должно быть на работе или по крайней мере дома. Как же удержишь их в четырех стенах, если праздник грядет. Грядет, грядет, грядет. И головокружение ему — не помеха. А голова кружится потому, что не хочет принимать Балтика чужестранку. Вот и кости ноют, будто ей не тридцать, а все шестьдесят или пятьдесят (когда там все это нормально). Только кофе спасает, бразильский, свежесмолотый и свежесваренный, разумеется.
Врач говорит: самое надежное средство — сменить климат. Легко сказать. Мы себе мест обитания не выбираем. Почти. Куда пошлют, там и живи. Балтика — не Север. Не Север — раз, никакой природе, погоде не отменить прекрасного праздника — два, завтра Алеша придет — три. Нет, Алеша — раз. Не раз, а один говорят.
Ну какая разница? Раз, два, три, четыре, пять — вышел зайчик погулять. Под дождем. Дождя, когда Алеша придет, не будет. Будет прекрасная морозная погода. Так бывает всегда, когда он приходит. По крайней мере, она не может вспомнить дня, чтобы при нем так дуло, лило, чтобы у нее болела голова и было пакостное настроение. Итак, Алеша придет и сразу из квартиры исчезнет пустота, которую не в силах заполнить девочки даже с подружками. Будет сразу в ванной» в коридоре, в детской, обязательно что-нибудь опрокинет, разбросает в спальне свою одежду, грязную и чистую, привезенные подарки, примется мыть шваброй пол, сдвигая с привычных мест мебель, перевернет весь дом и к вечеру, чуточку умаявшись, примется с девочками наряжать елку, которая к тому времени совсем вымокнет на балконе.
Втащить что ли ее в квартиру? Да игрушек следовало бы еще подкупить, только не этих дурацких хлопушек, впрочем, в комнате они не размокнут.
Алеша с девочками нарядит елку, а она займется пирогами. Индюшка уже будет готова. Вообще говоря, по их восьмилетней семейной традиции, полагается гусь. Но на этот раз будет индюшка: она изысканнее, и Алеша никогда ее не пробовал. Это будет для него сюрприз номер один, а номер два — жена в вечернем платье, длинном. Прежде он никогда ее в длинном не видел. А оно ей идет: делает выше, солиднее, в общем, дамой. Странное дело, вопреки опасениям, она себя в нем хорошо чувствует, будто родилась в эпоху леди Гамильтон. Интересно, как в подобных платьях леди поднимались на корабль?
А платье вышло шикарное, такому бы и леди Гамильтон позавидовала. Далась ей эта леди. А все потому, что не знает больше никого из женщин той эпохи, связанных с морем, точнее, с моряками. Ну да ладно, не в именах суть. Суть в платье из синего гипюра, которое она не побоялась надеть на золотистый, пожалуй, скорее на палевый шелк чехла. Получилось очень эффектно. Но сколько было принесено жертв во имя этого эффекта, который пока оценили лишь она сама да закройщица. Пришлось посидеть на ливерной колбасе и заставить детей и себя верить, что тертая морковь не только полезнее, но и вкуснее яблок, отводить в кулинарке глаза от всякий вкусностей и обходить с детьми за версту детские магазины. А что было делать? Красота требует жертв, и это не ею замечено, к тому же на зарплату третьего штурмана особенно не разбежишься. Делать же деньги они не умеют. Этому их в свое время не научили, а теперь поздно: говорят, что все науки постигаются в более восприимчивом возрасте, чуть ли не от двух до пяти.
Умные люди привезут импортную тряпку — и загонят в соответствии с установленным на черном рынке прейскурантом. А она не знает даже, где этот рынок. До комиссионного дорогу разведала и очередь отстояла, хотела халат сдать, а ей с кисло-сладкой, пожалуй, даже насмешливой улыбочкой:
— Опоздали. К сожалению, мода на них прошла.- Мода прошла, а она и не заметила. Халат совсем новенький, куда девать? Не любит она халатов. — Спросом теперь пользуются фирменные сарафаны.
Да, конечно, у нее тоже спрос такой, но Алеша вместо него игрушек дорогущих привез: заводную японскую обезьянку, глаза — лампочки, шкурка едва ли не натуральная, красный замшевый костюмчик, и еще музыкальную мельницу — ночник. Хоть бы что путное эта мельница играла, а то пиликает набившего оскомину, наверное, еще в средние века «Милого Августина». Девочки, правда, в восторге и Алеша тоже. Понять его можно. В его сиротском военном детстве таких игрушек не было. А в ее были?
В кулинарке, разумеется, была толчея. Пахло свежим кофе, ванилью и этим особенным, вкусным запахом, что бывает перед большими праздниками в балтийских городах, где встречают пароходы и пекут дивный пирог «баумкухен». Не пирог — сооружение, на возведение которого, как уверяют знатоки, идет сотня яиц. К тому же, кроме яиц, для чудо-пирога, похожего на золотистую елку, нужны еще масло, мука, конечно же, и что-то еще, что всегда обходится молчанием, хотя и не представляет главного секрета. Главный секрет — технология. Такого пирога не испечешь в обычной духовке. Его пекут — жарят на хитром вертеле над жаром березовых углей. Обливают, обволакивают раз за разом вертело жидким тестом, слой за слоем. Тесто стекает румяными сталактитами с вертела — и получается елка. Дорогое, благоухающее, тающее во рту украшение праздничного стола.
Как хорошо, что в кулинарке, только в кулинарке, можно купить половинку и даже четвертинку пирога. Ина не может себе позволить купить целый — слишком дорогое удовольствие, да и куда ей такой огромный пирожище, на сто персон? Правда, его можно хранить почти год. Она рассчитывает на четвертинку.
В этом балтийском городе, чьи фахтверковые дома привлекают летом киношников и художников, где убегают от моря, пригнувшись, темноногие сосны, где в каждом доме барометр так же привычен, как часы, и показывает чаще всего » к дождю», в этом городе жители умеют веселиться и знают толк в еде. И оттого, что они наделены этими качествами, Ине придется простоять в очереди около часа. В это время она забудет о своем великолепном платье и будет думать о детях и успокаивать себя мыслью, что с ними ничего страшного в ее отсутствие не случится. Ну выпотрошат платяной шкаф, достанут из серванта посуду (рюмок жалко: такие необыкновенные — шарики на ножках, переливающиеся всеми цветами радуги, точно мыльные пузыри). А вдруг детям вздумается на елку взглянуть поближе? Откроют балконную дверь. Не откроют — на ключ заперла, и ключ в сумочке. Но ведь было же год назад, вроде заперла… Два года назад, и второй ключ лежал в конфетнице под янтарем.
Тогда Лелька вывела Катю на балкон и подняла над перилами, хотела, чтобы и она посмотрела, как будут везти пианино. Сейчас они, наверное, его терзают. Пусть. Лишь бы под крышкой пальцы не отдавили.
Она отстояла очередь и по дороге к дому еще купила новогодние подарки: девочкам полкило орехов за три рубля. Алеше щипчики-щелкунчики за ту же цену, а себе на всякий случай, если вдруг про нее Алеша забудет, зубную щетку. А хотелось ей импортный джинсовый сарафанчик, блекло-синий, почти голубой, жесткий, как кровельное железо, с латунными рельефными пуговицами и ярким лоскуточком импортной этикетки над верхним кармашком. У них в проектном институте две девчонки уже в таких щеголяли. И обиднее всего было то, что у этих девчонок ни отцы, ни мужья по синим морям не плавали, заморские дальние страны не посещали.
— Да если бы мне твои возможности, — сказала Беруте, — я бы выглядела как картинка из рекламного журнала.
Что ж, по форме Беруте права, а по содержанию… А по содержанию: мама подарила Лельке пианино — не зубную щетку и, значит, ответным даром на худой конец может стать мохеровая кофта, сестре тоже полкило орехов не поднесешь, а там — брат мужа, его жена, племянники, племянницы — всех интересуют заграничные вещички. Вполне понятное любопытство, не более, но требует жертв. Что уж тут поделаешь? Алеша говорил, что у африканцев, если один выходит в люди, он содержит целую деревню. У купленной же за тридцать копеек зубной щетки такая веселенькая оранжевая ручка.
За дверью пианино не гремело, но девочки Ину не встречали. Удивленная, она крикнула:
— Ау, разбойницы! — и не разуваясь, прошла в большую комнату, с которой всегда начинала после отлучек «инспекторский» осмотр квартиры. Большая комната была центром. В ней помещалось основное труднодвижимое имущество семьи — почти новенький гарнитур из югославского ореха. В его серванте стояли разноцветные рюмки, хрустальная конфетница, в которую не имело смысла класть конфеты, и гордость Ины — кофейный сервиз ломоносовского завода.
Из тонюсеньких разлинованных в синюю клетку чашечек дети умудрялись в ее отсутствие пить воду, и в двух после этого явно обозначились трещины. Следовало бы эти чашечки выбросить (плохая примета, говорят, — держать в доме треснутую посуду), но у Ины рука не поднялась — кофейный сервиз был семейной реликвией. Его подарили Алешины однокурсники по мореходному училищу. Ина с Алешой только-только поженились, сняли крохотную комнатку в Озерках, и вот ребята явились, чтобы устроить им свадьбу и одновременно отпраздновать новоселье. Принесли сервиз, шампанское и десять пачек пельменей. Пельмени пришлось варить в тазу: кастрюля в Инином хозяйстве была одна и крохотная. Шампанское пили из кофейных чашек. И долго еще после этого импровизированного торжества они по прямому назначению не употреблялись — кофе был не в моде, — но восхищение и некоторую зависть у гостей вызывали.
Страшная балконная дверь оказалась надежно запертой, синеклетчатые чашечки стояли на месте, однако посреди комнаты громоздилась железная кровать из маленькой боковушки. В этой комнате у кухни доживала свой век кое-какая старая мебель. И вот теперь обитающее в ней скрипучее чудовище нахально демонстрировало свой поржавевший панцирь в лучшей комнате квартиры. И на этом панцире стояла в съехавших, уже разорванный колготках (с утра они считались новыми) старшая десятилетняя Лелька, а младшая четырехлетняя Катя сидела на спинке, держа во рту карандаш.
— О, господи! Вынь сейчас же карандаш! Как вы ее вытащили? Что все это значит?
— Она же, мамочка, на колесиках, — мудро улыбнулась Лелька.
— Мы делали к Новому году небо, — объяснила Катя.
Ина взглянула на потолок. Он был безнадежно испорчен цветными карандашами: синие, красные, рваные пересекающиеся кое-где линии.
— За что мне такое наказание! — Она стянула Катю с кровати, Лелька соскочила сама, подтянула колготки. — Почему колготки рваные? Ты убиться могла!
— Не могла, я ведь на спинку не залезала. Я прыгала на сетке, как на батуте, и рисовала.
— Это ведь очень трудно так рисовать, потому звезды и кривые, — объяснила Катя.
Ина не успела начать карательные действия. Да и за что было карать — за испорченный к празднику потолок, разорванные о ржавую сетку (хорошо, что ноги не пострадали) колготки или за проявленную инициативу? Позвонили. «Должно быть, соседка снизу. Наверное, у нее штукатурка осыпалась, когда они волокли это чудовище?» — подумала Ина.
Но это была соседка из квартиры напротив, жена капитана Федорова, единственная пожилая женщина в их доме, которую все называли бабонькой. Прозвищем она была обязана своему внуку, приезжавшему летом погостить, и тому еще, что охотно «пасла» круглый год малышню всего дома.
— Здравствуй, Ина,- сказала бабонька,- тебе телеграмма. Не пугайся. Леша приходит в Венспилс. Почтальонша не рискнула ее твоим девицам оставить.
В телеграмме было: «Приходим тридцать первого Венспилс. Стоянка три дня. Приезжай. Жду. Целую. Алексей». — Что же мне делать? — Ехать.
В этом Ина не сомневалась: за восемь лет жизни с Алешей она усвоила основной закон, на котором держатся крепкие моряцкие семьи — моряк зовет, и жена обязана мчаться на автобусе, поезде, самолете. Обязана уметь уламывать несговорчивое начальство, чтобы оно дало внеочередной отпуск, ублажать не очень чадолюбивых приятельниц, чтобы денек-другой присмотрели за детьми. И все это во имя того, чтобы успеть встретить мужа в чужом, порой очень неблизком городе, побыть с ним день, час, пятнадцать минут, когда времени хватает только ни то, чтобы смотреть в глаза друг другу и повторять, повторять: «Ну, как ты, как ты?» — и слышать в ответ: «А как вы там без меня, как вы без меня?».
Она, конечно же, поедет немедленно, но у нее три рубля в сумке, детей нельзя взять с собой: Катя все еще нездорова.
— Езжай, я побуду с детьми. Мы в гости не идем. Денег я тебе дам, вернешь потом сразу.
-Ох!
— Когда сможешь. Девчонки ревели в один голос:
— Не хотим к бабоньке. Так всегда! Мы с тобой поедем. Хотим праздника, хотим елку наряжать, пирогов хотим. Ты обещала.
Она выволокла елку. Установила в детской — подальше от соблазнов. Сварила обед, испекла пирог, погладила платья и — успела на автобус, билетов на который, разумеется, не было.
Ей повезло — шофер не страдал излишней принципиальностью и позволил четыре часа простоять в проходе, в новой нейлоновой шубе и старых сапогах, которые за два сезона так и не удалось разносить.
В автобусе было темновато. Счастливцы с билетами дремали, и потому только никто не предложил ей присесть хоть ненадолго. Автобус пришел поздним вечером. Здесь предстояла пересадка на другой, отправляющийся через два часа.
Ждать в пропахнувшем хлоркой и еще какой-то децинфекцией автовокзале не было мочи, и она пошла в ресторан. Нет, Ина не была лишена предрассудков, что одной в ресторан женщине ходить не следует, но куда было деваться ей, голодной, бездомной в девять тридцать вечера?
Ресторан она нашла сразу, так как в этом городе, к счастью, ей уже бывать приходилось. Табличка «Мест свободных нет» не резала глаз. Швейцар пропустил без колебаний, хотя она была одета не для ресторана — свитер и джинсы, которые, впрочем, ценились выше вечернего платья и заставили как раз швейцара распахнуть перед ней дверь.
Дни свободных места Ина нашла за столиком у эстрады, за ним сидела какая-то солидная пара: высоченный мужчина с бородкой, в добротном и достаточно модном костюме и неподдающаяся старости женщина в голубом вязаном платье. Перед ними стояла уже откупуренная бутылка шампанского и ваза с болгарскими смуглыми яблоками.
«Кажется, мне с сотрапезниками повезло», — подумала Ина и любезно поздоровалась. Ей вежливо ответила дама, давая однако взглядом понять, что приветствием и ограничиться их диалог. Мужчина кивнул, не удостоив взглядом, — ни на кого, кроме спутницы, он смотреть не желал. Ну что ж, ничего удивительного: обычное ресторанное общение — ты меня не знаешь, я тебя знать не хочу, поели рядом и разошлись.
Ина углубилась в изучение меню. Все в нем оказалось зачеркнуто, кроме бифштекса с яйцом, который остался, видимо, потому, что резиновому мячу подобен, а яйцо усилиями повара превратилось в подошву. Но официант не спешил осчастливить даже этим изделием, и вообще официантов не было видно в зале.
Ину разморило, она стала чуть ли не задремывать и вдруг с испугом оглянулась: ей показалось, что в зал вошел зверь — лось, кабан или, что еще хуже (но откуда здесь?), какой-то крупный хищник.
По проходу легко, пружинисто, точно гепард, шел мужчина в сером. В его походке, фигуре, очень рослой и неестественно стройной чувствовались вызов и угроза. На него смотрели все. За столами с полуслова прервались тосты. Оркестранты перестали играть.
«Странный какой, монстр, — всплыло в памяти Ины редко употребляемое определение. — Что в нем необычного — очень большой рост? Метр девяносто два? Да нет, наверное, меньше. Костюм. Все серое, даже волосы, стриженные под ежа, лицо, но это, вероятно, от света. Короткая стрижка. Такое впечатление, что голова была брита, и волосы только-только начали отрастать. На высокой шее, над распахнутым воротом — серебряная цепочка. Странное для мужчины его лет украшение. Серебряный перстень — пижон иностранец? И как похож на Маяковского, в роли хулигана. Он остановился у стола, прямо перед Иной. -Ну здравствуйте! Вот я вас и нашел. — Что значит, нашел? — растерялась Ина. — Я вас не знаю. Потом, когда она вспоминала эту встречу, она находила другие, как ей казалось, более удачные слова ответа, которые бы изменили весь ход событий. Можно было бы сказать, например: «Мы с вами в прятки не играли. Как нашли, так и потеряете». Еще можно было бы сказать с усмешкой: «Что, разве уже объявили всесоюзный розыск?». Но у нее вырвалось, как у бедной маленькой школьницы: «Я вас не знаю, — и дальше, когда он молча стоял, чуть наклонившись к ней и улыбаясь, лепетала совершенно по-детски, завороженная его видом и ростом (два метра, наверное, в нем было все-таки). — Вы меня с кем-то путаете. Мы не знакомы».
И вот тогда он сказал радостно:
— Это поправимо. Сейчас познакомимся: Петр Лосев, тридцати двух лет, лесоруб с крайнего Севера, еду в отпуск. Да, еще — холост. Извините, не могу дать свою визитную карточку. Не обзавелся пока. Знаете, в тех местах отдаленных они не приняты.
Он протянул руку. Не подал, а протянул, чтобы принять Инину. И она увидела на темной коже повыше запястья грубую примитивную, много раз виденную прежде татуировку: что-то вроде креста и охватывающая его надпись: «не забуду мать родную». Она не подала руки и оглянулась на соседей. Дама насмешливо улыбалась, ее спутник усердно чистил яблоко — он ничего не видел и не желал слышать.
— А вам не надо представляться, — Лосев улыбнулся и сел за стол, — зовут вас Мариной, — действительно, ее так и звали и Ина было детским сокращением, — фамилия… фамилия у женщин — величина переменная. Но теперь скорее всего вы носите девичью. Вы художница. Все остальное несущественно.
— Все остальное более чем существенно, — возмущенно отрезала Ина. Нахала следовало осадить — слишком много он угадывал, таких надо сразу лишать иллюзий. — Мне тридцать семь лет. — Она нарочно прибавила: на мужчин упоминание о столь зрелом возрасте действует отрезвляюще. — У меня двое детей и муж моряк, к которому я еду.
Она опять взглянула на сотрапезников. Мужчина разглядывал зал, дама — откровенно и насмешливо — их. На поддержку этой пары в намечающемся скандале нечего было рассчитывать.
— Но в остальном я не ошибся ведь? — миролюбиво спросил Лосев.
— Пожалуй,- согласилась Ина, не было резона идти на конфликт, — меня действительно зовут Мариной и я дизайнер.
— Дизайнер, лайнер, — все говорят, а ни в одном словаре этих слов нет. У вас заказ еще не приняли?- И он, щелкнув пальцами, подозвал официанта. Тот моментально возник, будто пророс через пол.
— Что будем пить? Что будем есть?
— Товарищи хотят расплатиться, — Лосев кивнул на соседей.
— С чего вы взяли, — возмутилась дама.
— Нам пора, Клара, — мужчина поспешно положил перед официантом сиреневую бумажку.
— Мне, парень, сдачи тоже не надо, но сделай так, чтобы все было на уровне. Чтобы я тебя долго помнил.
— Мне, пожалуйста, бифштекс и кофе, — попросила Ина, изо всех сил стараясь сохранить независимость. Официант перевернул страничку блокнота.
— Ты что не понял, что мой заказ на двоих? — гаркнул Лосев, официант мигом исчез.
— С какой стати? — воскликнула Ина. — Я вам не давала повода. Вы что решили меня голодной оставить?
Она вскочила и бросилась к гардеробу, Лосев устремился следом, выхватил у швейцара шубу:
— Я вас не выпущу.
— Я кричать буду. Я милицию позову! Что же вы стоите? — швейцару. Ина металась у входных стеклянных дверей, не понимая, какая из створок открывается. Швейцар дипломатично выжидал. Он привык к подобным сценам.
— О, черт с вами! — наконец створка поддалась. Черт с нею, с шубой — только бы добежать до вокзала.
— Марина, вы простудитесь! — Лосев нагнал ее в два прыжка.
— Одевайтесь. — У него были очень горячие, очень бережные, очень приятные руки.- И поклажу свою в гардеробе оставили, швейцар едва отдал мне. Я провожу вас до вокзала. Извините меня. Думаете, не понимаю, что действую не по правилам? Но у меня же нет времени! Увидал вас в автобусе в последнюю минуту, в полусне и не сразу понял, что вы реальность. Хотите верьте, хотите нет, но я вас часто там на Севере во сне видел.
— Однако…
— Дело в том…Лучше я вам в другой раз расскажу…
— Другого раза не будет.
В ее голосе Лосев не почувствовал резкости, отпора, а потому решил, что нужно все разъяснить немедленно:
— Вы что-нибудь слыхали про так называемую «золотую молодежь» конца пятидесятых?
— Да, конечно.
— Так вот, я был одним из них. По образу жизни, по убеждению и по семейному положению. Отец — контр-адмирал. Мать — доцент
78
архитектурного института. Люди, как понимаете, бесконечно занятые. Один воспитывал морских офицеров, другая — студентов. До меня руки не доходили. Я жил, как хотел. Да, как хотел. А потом был закрытый процесс. Отголоски его попали в прессу.
— Это когда погибла дочь знаменитого..?
— К ее гибели, поверьте, я отношения не имел. Точнее — прямого, но все-таки получил десять лет. Мне было тогда семнадцать. А коль скоро, по молодости лет, я делал глупости, то срок не убавлялся с годами. Не верите? — Лосев заглянул Ине в лицо.
— Почему же?
— И вот мне теперь тридцать два, а надо начинать с нуля. Не пилю даже, как вести себя среди вольных людей,- он усмехнулся,- вольному. Под руку ходить с женщиной, с дамой, разучился. И вообще хожу, как зверь. Но с такой женщиной, как вы, я быстро все наверстаю. Поверьте и не отвергайте меня так вот сразу. Можно я писать вам буду? Ну хотя бы до востребования.
— Нет, Петр, нет.
— Понятно.
Да не в этом дело. Я люблю мужа и думаю, что это навсегда. И даже просто знакомому писать вам не смогу — ему будет неприятно.
— И все-таки не надо так категорично, Марина. Может быть, вы передумаете. Напишите тогда сами. — Он вынул из кармана конверт.- Вот мой адрес, вернее, дяди. Он сейчас в Доме творчества в Ниде, — Лосев положил конверт в сумку поверх выпирающих из нее кульков. — Я как раз к нему еду.
— В Ниду? — переспросила Ина с недоверием. — Вы же двигаетесь в обратную сторону.
— Я знаю. Страшно хотелось спать, потому и сел в первый попавшийся автобус, на который были билеты. Но это судьба, Марина. Теперь я поеду с вами. Дядя подождет.
— В таком случае, в таком случае, — она не знала, что сказать. — Я остаюсь. Я никуда не поеду.
— Мадам изволит гневаться? — Лосев остановился, повернул Марину к себе. — Дамочка капризничает. Она не понимает, наверное, с кем имеет дело. И это в темный вечер, когда на улице даже собак не видно.
79
«Сейчас я его ударю в противную мерзкую рожу, и будь, что будет». Лосев перехватил ее руку.
— Дура! Забирай свои шмотки. И топай! Топай, королева Марго! — Он швырнул Ине сумку и побежал назад. Упали в снег кусок пирога «баумкухен», два недоспевших мандарина, щипчики-щелкунчики и конверт от чужого письма. Ина поднимала их, плача.
За два часа народу на автовокзале прибавилось, все диваны оказались заняты. Будущие пассажиры подпирали стены, сидели в нелепых позах на чемоданах и сумках прямо посреди зала. Периодически женский голос на трех языках вещал об отправлении очередного автобуса. Еще острее пахло дезинфекцией, еще неистовее верещали дети. Но впервые вокзальная суета не тяготила Ину: хотелось поскорее смешаться с людьми, спрятаться среди них от Лосева. Многорядная, многоголосая очередь у касс, подобная войску, штурмующему стену бастиона, показалась ей самым надежным укрытием. Спереди, сзади, с боков ее, маленькую и щуплую, прикрыли от ищущего недоброго взгляда чьи-то рослые, сильные тела. И ничего, что они толкались, ничего, что локти их порой оказывались на уровне ее глаз, а подошвы башмаков норовили вдавить в пол ее ноги — время в очереди мчалось стремительно. Вот она уже у амбразуры-окошечка, вот уже вожделенная картоночка билета в руках. И вот уже объявляют отправление автобуса.
Ина вошла в салон «Икаруса», когда усталая женщина с красной повязкой на рукаве закончила проверять билеты:
— Счастливого пути, товарищи, — женщина вышла, дверь плотно закрылась, автобус тронулся.
Облегченно вздохнув (все горести позади), Ина сняла шубу, погрузилась в мягкое, с приятно накрахмаленным чехлом кресло и принялась потихоньку, чтобы соседи не увидели,снимать сапоги-оковы. Ей удалось снять один, и тут вдруг, дернувшись, автобус остановился, будто налетел на какое-то препятствие.
Шофер распахнул дверь в ночь, в метель — вошел мужчина очень высокий в меховой куртке. Лосев, отряхнул снег с непокрытой головы и спросил громко:
— Шеф, не найдется спичек?
Шофер молча подал ему коробок. Лосев не спеша вынул из него несколько спичек. Пассажиры и второй шофер спокойно наблюдали за происходящим, полагая, что вошедший — приятель водителя. И совершенно уверились в том, когда Лосев, полуобняв шофера, стал что-то говорить ему шепотом.
— Давай поскорее, тут стоянка запрещена! — согласился шофер. Это кошмар, неужели все эту наяву? — Ина ущипнула руку. — Свободное место рядом. Совпадение? Такого не может быть! А Лосев между тем приближался к ней по заставленному сумками и чемоданами проходу.
— Я принес, Мариночка, бутерброды. Не умирать же вам с голоду из-за меня,- он положил ей на колени пакет, — будьте спокойны и любите… своих детей. У вас мальчики?
— Девочки.
— С девочками, говорят, легче.
-Не задерживай!
-Все, шеф, все. Полный порядок!- Лосев резко повернулся и задел какую-то поклажу.
— Леший, поаккуратнее не можешь? Ишь расходился тут! — возопила толстуха в пуховом платке.
— Тетка, не тарабань, не на базаре, — очень спокойно сказал Лосев, но лицо у него сделалось при этом таким свирепым, что толстуха продолжать перебранку не стала.
— Аравидерче, товарищи, приятных сновидений! Бывай, шеф!
Дверь за Лосевым захлопнулась, автобус мягко двинулся вперед в ночь, в метель.
— Это твой знакомый? — спросил второй шофер.
— Да нет, видно, зек какой-то.
Автобус ровно катил по незаметенной еще дороге. «Зек какой-то, зек какой-то», — хлестал о стекло снег. «Зек, зек», — дребезжала железка на люке.
Ине хотелось есть. Ей не удалось ни пообедать, ни поужинать. От лежащего на коленях пакета так вкусно пахло. Выбросить его? Но куда? А что если все-таки съесть? Взять и съесть. Она развернула бумагу. Два куска батона с мячеподобным бифштексом и подошвообразной яичницей, круглая булочка с пламенещей в разрезе икрой — официант выдержал уровень.
Покончив с бутербродами, Ина вынула лосевский изрядно помятый конверт. На нем был северный адрес Лосева и московский — писателя, фамилию которого Ина знала с детства. «Почему он дал адрес дяди? Чтобы похвалиться родством с известным человеком? Где его родители? — думала Ина. — Бедная мать. А в нем, безусловно, есть что-то привлекательное, и если бы… Но почему на него все смотрели с таким удивлением, так настороженно? А потому, что на нем были унты, — догадалась она уже во сне, — да из серого торчащего во все стороны меха. Из ежа…».
— Танкер находится в акватории порта, — сказал Ине по телефону диспетчер,- но швартоваться сегодня не будет — шторм.
— А что обещают синоптики на завтра?
— Ничего определенного. Позванивайте.
Легко сказать! Откуда? Из автомата, из гостиницы? Ее надо еще разыскать. Правда, это не так уж и трудно — были бы места. Их не было, как, впрочем, и явных претендентов на них, если не считать двух подвыпивших мужчин, осаждающих газетный автомат, и женщины, дремавшей в кресле.
Мужчины претендовать могли, но как конкуренты отпадали. На освободившиеся мужские места она все равно не могла рассчитывать. Женщина, хотя и была с большой сумкой, выглядела совершенной «туземкой», такие уютные крепенькие тети в норковых шапочках под Новый год дальше магазинов не путешествуют. Ждет кого-нибудь, например, дежурную по этажу. Самое время поговорить с администратором.
— Мест не будет до 15 января. У нас спортсмены, артисты. А те, что собирались уехать, еще вчера уехали. Какой смысл сегодня двигаться с места? Мало ведь любителей встречать Новый год в пути. Вы согласны? — администратор снизошла до объяснений, а могла бы просто отгородиться табличкой «мест нет». Ина оценила столь редкую вежливость, но отступать ей было некуда:
— Я все-таки неведаюсь еще. Попозже.
— Ничего не изменится.
А можно я у вас сумку хотя бы оставлю?
— Пожалуйста. Поставьте ее вот сюда, в уголок. Но помочь вам я никак не могу.
О, Ина была человеком достаточно искушенным в гостиничном этикете и знала психологию современных «мирандолин». Не стоит отчаиваться. Если адмиинистратор позволила оставить сумку, у нее доброе сердце, значит, шанс есть. Надо только дождаться вечера, когда исчезнет начальство, и нежелательные свидетели разбредутся по своим углам и койко-местам.
Она принялась коротать время. Завтрак и часа через три обед в плохо отапливаемом заведении кое-где из стекла и кое-где металла, называемом молочным кафе. Еще два часа остались в кинотеатре, где отсиживались тоже какие-то бедолаги. Звонила диспетчеру — совершенно напрасно. Съездила к морю. Туда, где летом бывает общий пляж. Песок завалило снегом. У скамеек подрастали сугробы. Ветер раскручивал металлические остовы тентов, и они жалобно скрипели.
Ина постояла, посмотрела, как лиловые, похожие на кляксы, волны жадно облизывают кромку прибоя, и поехала коротать время в магазины, забыв, что время там удлиняется.
— Молодой человек, касса обслуживает четвертый отдел. Вы что, не понимаете — четвертый. Не задерживайте очередь! У вас времени много?
— Нет, вы здесь не стояли! И что же, что спешите — все спешат!
— Ты хочешь, чтобы мы опоздали?
Счастливцы — сядут за праздничный стол всей семьей, а ей, может случиться, придется встречать Новый год на вокзале и до утра сидеть в обществе какого-нибудь забулдыги. Можно, конечно, отправиться в обратный путь, но вдруг к утру погода наладиться, и танкер подойдет к причалу.
Ина пошла к гостинице. Улицы пустели. В домах зажигались елки, и огоньки гирлянд пестрыми бабочками бились в оконные стекла, расцвечивали снег тротуаров.
В гостинице тоже чувствовалось, что время движется к новогодней полуночи. На столе администратора появилась увитая серпантином, отягощенная стеклянными шарами еловая ветка в бутылке из-под молока. Спортсмены и артисты наконец расстались со своими тренировочными костюмами и в смокингах сделались не отличимыми от официантов ресторана, дверь которого была распахнута в холл. Из нее волна за волной катились праздничный дух, разноязыкая балтийская речь и нестареющая новогодняя мелодия «Пять минут, пять минут».
— Ну что мне делать с вами?- первой заговорила администратор.
— Домой вас пригласить не могу — сменюсь только утром. Вот ей, — она кивнула на женщину, все еще сидящую в кресле, которую утром Ина не посчитала конкуренткой, — хочу предложить переночевать в гладильной. Часикам к одиннадцати она закроется. Вообще-то она в десять закрывается, но сегодня, сами понимаете…
— А мне нельзя в гладильную?
— Туда можно поставить только одну койку, сами понимаете. Но если вы не против вдвоем… Дадим два постельных комплекта.
Они были согласны спать хоть на столе, на полу, вдвоем, втроем, вповалку, их можно уложить штабелями — лишь бы лечь, снять сапоги и шубу, лишь бы была крыша над головой.
Им дали чудесное постельное белье — новенькое, похрустывающее, чуть ароматизированное. Раздевались синхронно и, не глядя друг на друга, одновременно завернулись в одеяла и, держа дистанцию отчуждения, повернулись в разные стороны.
— Как-то непривычно засыпать рядом с незнакомым человеком, — сказала Ина.
— Это уж точно, — охотно откликнулась женщина, которая показалась Ине в холле нелюдимой. — Меня Майей зовут.
— А меня Мариной. И что же вас, Майя, привело в гостиницу?
— Да вот, знаете, приехала к мужу. Он у меня стармехом на «Василеве». А тут…
— А тут шторм, и ваш Геннадий Александрович Комаров болтается на рейде.
— Ой! А вы откуда знаете? — Они и не заметил, как повернулись друг к другу, а потом сели, уже не думая, прикрывают ли их одеяла.
— Так у меня муж тоже на «Василеве» — Алексей Петренко, слыхали?
— Петренко, Леша! Он меня прошлый раз на палубу втаскивал. Обвязал веревкой.
— Концом.
— Ну концом, и втащил. Я никак не могла по шторм-трапу подняться. Только занесу на эту проклятую узенькую дощечку ногу, а катер — волной от борта. В общем, всем надоело на это смотреть, и меня втащили. Как куль. Говорят, жену капитана однажды в какой-то сетке втягивали. А тебе, наверное, по шторм-трапу подниматься не приходилось?
— Приходилось, но я спокойно по нему взбираюсь. Не надо думать, что под тобой и что палуба на высоте трехэтажного дома — и все. — Ина засмеялась.
— А я дома веревочную лестницу к потолку прикрепила и каждое утро лазаю.
— Не поможет, надо страх преодолеть.
— А как?
— Не знаю.
— Вообще, надо бы для жен моряков курсы организовать. Ведь жена моряка — в общем-то, профессия.
— Тогда нужно организовать курсы будущих моряцких жен, — пошутила Ина.
— И ничего смешного. Нужно. А то девчонок на форму, на романтику тянет, а все оборачивается…
— Шторм-трапом?
— Шторм-трапом, да. Ожиданием, соломенным вдовством — в кино сходить не с кем. Да что там кино? Дети без отца живут. Безотцовщина при живом-то отце.
— Ну ты чересчур! — Ина тоже перешла на ты. Ей было странно теперь представить, что какой-то час назад она считала Майю малосимпатичной особой.
— Ничего не чересчур. Но что это мы валяемся, как медведицы? Долой логово-берлогово! Празднуем Новый год!
Они быстренько поднялись. Заправили постель. После некоторых колебаний распотрошили пакеты со снедью. Чего только в них не было! Пирожки, жареная индюшка, маринованные помидоры, соленые грибы, варенье, орехи, черный хлеб с тмином. Но каждая оставляла большую часть мужу.
— Гена мой так любит пироги с творогом.
— А Леша — с капустой и еще пряники, обычные, покупные. Каждый раз привожу.
Стол сервировали на гладильной доске. Майя украсила его небольшой елочкой, зажгла три малюсенькие свечки. Но прежде они оделись — форма одежды парадная. Майя надела красную водолазку и джинсовый сарафан. Ина не без смущения облачилась в вечернее платье.
— Ну ты прямо леди Гамильтон,- Майя тоже не знала других, связанных с морем, светских красавиц. — А я от вечерних туалетов добровольно-принудительно отказалась: носить некуда, а главное — не с кем. Вечернее платье рядом со смокингом смотрится. Может, в ресторан спустимся?
Но у Ины надолго пропала охота посещать рестораны. Они проболтали до утра. Вопреки их опасениям, никто их в гладильной тревожить не стал — в гостинице, в городе отсыпались.
Ветер не утихал. Море штормило. Голодные волны слизали всю кромку прибоя. Синоптики ничего утешительного не сулили.
— Я вам устрою после 16 часов разговор с мужьями по радиотелефону, — пообещал диспетчер.
Майя уезжала поездом раньше. Она больше не могла ждать, ей предстоял еще более длинный, чем Ине, путь до дома.
— Наверное, работу придется менять, — сказала она уже на перроне, — надомницей какой-нибудь устроюсь. Работы, конечно, интересной не будет, зато, когда нужно, смогу к Гене съездить. Ты не забудь проследить, чтобы пирожки разогрел, помидоры сразу съедайте, им больше нельзя стоять.
Они расцеловались на прощанье, обещали писать, встречаться.
Диспетчер за канцелярским столом ел рыбу (Ине показалось — остатки праздничного заливного судака) и оттого, что его застали не за работой, смутился.
— Сейчас соединю вас с мужьями,- сказал он, хотя Ина была одна, и тут же повторил оговорку: «Василев», с вами жены разговаривать будут.
— Кого позвать? — раздался в динамике молодой веселый голос.
— Лешу,- смешалась Ина.
— Алексея Евгеньевича на переговоры, — опять услышала она из динамика и потом после долгой паузы знакомый телефонный отклик:
— Да-да! Здравствуй, Марина! — он никогда ее так не называл. Для него она была Марысей, для близких — Иной, а это «Марина» предупреждало, напоминало, что разговаривать они будут на людях, что радиотелефон — даже не уличный автомат без дверей, что это не столько телефон, сколько радио, и многократное усиление звука не допускает никаких словесных нежностей, никаких откровений.
— Здравствуй, Алексей!
— Когда приехала? — «Когда, на чем, как добралась?» — эту нейтральную тему можно было развивать до бесконечности, Ина перехватила инициативу:
— С Новым годом тебя и твоих товарищей, трудовых успехов вам! У нас все нормально. Дети здоровы, я их дома оставила — с билетами тяжело.
— А я им купил попугая! — в голосе Алексея послышалось явно не предназначенное для посторонних ушей ликование. — Вернее, выменял. Так удачно! На пиджак от серого костюма.- Серый костюм был единственным, если не считать формы, и числился парадным.
— Я его ведь почти не носил. Вот именно, не носил, совсем новый. Ты что молчишь? Думаешь, чем кормить его будем? Прокормим. У Долговых уже два года живет.
Ина думала, что у него осталось, кроме формы, — синий свитер, старый пуловер, что еще?
— Что еще? — вдруг непроизвольно вырвалось и понеслось в эфир.
— А еще сарафанчик купил, фирменный.
Тема о покупках,видимо, не считалась на «Василеве» интимной и запретной, поэтому Ина не утерпела и спросила с плохо скрываемой тревогой:
— Какого размера?
— Сорок восьмого.
— Но у меня же сорок четвертый.
— А я Беруте, она просила.
В динамике после этих слов вроде раздался смех, а, может, быть, это диспетчер засмеялся? — Ина оглянулась, но не нашла на его лице ни намека на улыбку. Он вытирал калькой руки и был поглощен этим занятием. Да. Только им. Значит, смеялись на танкере. Алексей сказал поспешно: — Будем прощаться.
— Будем прощаться.
— Ты все-таки не уезжай сегодня, Марина. Может быть, к утру утихнет, и у нас будет после швартовки и всего прочего минут пятнадцать-двадцать. »
— Да, конечно, Алексей. До завтра.
А так хотелось сказать: «Лешенька, родной мой, я соскучилась…» И черт с ним, с джинсовым сарафанчиком, пусть Беруте его носит, все равно он ее не украсит.
Она опять коротала время на улицах чужого города, под пронизывающим ветром: нейлоновая шуба — ветру не помеха, как и шерстяная шапочка. Сидела в почти пустом кинотеатре, где не смотрела фильм. Пила чай с дежурной по этажу и уже одна ночевала в гладильной. На утро швартовка не состоялась — шторм не желал уступать.
Ина честно ждала в порту и затем, когда ждать уже не имело смысла, купила в портовом магазине низкую эмалированную кастрюлю с желтыми и красными цветами на снежно-белом фоне. Великолепную кастрюлю. Как раз такую накануне показывали по телевизору в передаче «Товары — населению». Мечта хозяйки. Когда Ина везла кастрюлю в автобусе (уже в своем городе) ее не раз спрашивали:
— Где вы достали такую прелесть? Где продаются такие кастрюли? И она с улыбкой отвечала: «Там, где встречают пароходы».
РЕЦЕНЗИИ
«Выйду о будущем помнить»
О стихотворной книжечке Анатолия Остроухова «В бедном свете вокзальном», которую издал в своей книжной лавке А. Акулинин (забыв при этом обозначить дату издания), хочется говорить возвышенно и восторженно. Автор молод и необыкновенно талантлив. За него ухватились все. Каждый считает своим, все жаждут каких-то обязательств… Поэт все такое понимает. И благодарит, благодарит. Добрый он человек и щедрый. Но не об этих качествах речь, хотя и о них – тоже. Не может быть без доброты и щедрости подлинно русского дара.
А в чем же дар? В легкости, прежде всего, в воздушности, в лебяжьем (или журавлином) оперенье стиха. Из каких-то очень простеньких сцен (Н.Рубцов, впрочем, их умел ценить): «Бабушка процеживает молоко…» – вырастают небесные и даже космические образы: «Белые лебеди пролетают сквозь распахнутые окна избы». Этот образ сразу и не схватишь, а догадавшись, что речь идет о ночных облаках на светлом звездо-лунном небе, не захочешь сразу говорить, а вдруг это и не облака, а облачные мысли о тех же облаках, и они вылетают из поэта в космос.
Когда привыкаешь к таким поворотам поэтических видений, уже не удивляешься, узнав, что поэт «медленно идет по берегу» и тут же «одинокая река течет из Африки в Америку мохнатым телом мотылька». Поразительная поэтическая ложь! Красивая амбивалентная выдумка! Зачем она? А затем, что представить космично движение руки любимой: «ты к облаку поднимаешь руку — по небу катится кольцо». Единственность, уникальность и недоступность любимого человека (вследствие его космичности, небесной возвышенности: «нам встречи будет миг единый в весенней туче грозовой!») и его одинокость, неприкаянность при реальной занятости, «окольцованности» – в одной строчке: «по небу катится кольцо». Этот момент космической грусти, нахождения в разных пространствах, когда тела и даже души рядом, а что-то необъяснимое и самое главное — в отдалении, в каждом стихотворении молодого автора («Закружило нас и разбросало…», «На душе тоска, а в глазах испуг у женщины, сидящей возле палатки»).
Космичность лирического героя и его Спутницы (Луны, Звезды, почти блоковской Незнакомки: «Но у разбитого окна, расцвеченного огоньками, сидела женщина. Одна. Закрыв лицо свое руками») создает балладный стиль стиха. Даже не так — балладность поэтической ткани, бёрнсовские трансформации фактов в события. С ума можно сойти, представив танцующего в поезде на пластиковом столе армянина, который пытается развлечь, оторвать ют ледяного окна одинокую женщину, для которой ничего не осталось, кроме кромешной тьмы. И как расцвечивают эту бесцветную, почти черную сцену оранжевые мандарины, которые вслед за своим хозяином тоже начинают плясать. И все напрасно: печальная женщина так и не открывает своего лица…
Сила поэта в том сочувствии, участии и очищении, которое он пробуждает в своем читателе или слушателе (пока стихи еще не напечатаны, а только читаются в кругу друзей). И тут хорошо бы всегда иметь в виду аудиторию. Я вначале подумал, что это беспомощность, слабость, подставка под пародию в духе Г.Попова, когда прочитал первую строфу стихотворения «Осенью», особенно вот это: «И дождинки тихо оседали на мою небритую щеку». А потом вдруг до меня дошло, что это автопародия, подделка под жестокий романс. Сравните еще,
«И однажды над толпою зыбкой
он поднялся, строен и высок,
улыбнулся трезвою улыбкой
и рванул податливый курок…»
Таких романсовых снижений не боялся Есенин: «Я по-прежнему такой же нежный…». Помню, давно, я еще не читал Есенина, был вовсе юн, и вот я услышал вечером в парке слюнявое блатное исполнение этой строки: «Я по-пырежьнему…». Плохо мне стало, тошно — потому что не дано было еще понять! А много лет спустя в салоне парохода, плывущего из Рязани в Касимов, мне исполнил романс на стихи Есенина «Ты жива еще, моя старушка» красивый, хорошо одетый старичок-настройщик роялей. Он и сказал, что музыка на есенинские стихи написана неизвестным композитором Липатовым. Еще позже мы с Липатовым друг о друге знали (композитор жил в городе Чаплыгине, по-старому это Раненбург), даже должны были встретиться, но не суждено… И нет липатовских песен на мои стихи. Представляю, с каким бы удовольствием он написал музыку на стихи Анатолия Остроухова!
Есть еще одна дивная особенность стихов Остроухова. Она связана с умением автора уйти из макрокосмоса в микрокосмос, из балладного в житейский мир, осветив едва заметные облики мощным рембрандтовским блицем. Ну что, скажите, поэтического, удивительного в «печальном сапожнике по имени Сим»? Разве только его библейское имя – Сим! Нет! Вслушайтесь:
«Во взгляде его, как сирень, прорастала
тоска по пределам и землям иным…»
И, конечно, возле заземленного космического Сима — не девушки, ангелы, только они об этом не знают. Поэт предлагает одной из них (скорее, просто думает так!):
«Давай-ка умчимся с тобой на такси мы
туда, где шумит городской карнавал,
где ты позабудешь сапожника Сима
и птичек, и кошек, и темный подвал…»
…Некоторые стихи Остроухова (редактируя!) я бы обильно сокращал, делал бы их еще более балладными. Вот ведь и знаю, как это сделать. Только никогда меня Остроухое не найдет. Не суждено ему встретиться с автором этих строк…
Магистрально о маргинальном
Молодые стихотворцы, как правило, пренебрегают стиховедением, считая, что наука лишь мешает творческому самовыражению и предпочитая не отличать ямба от хорея. И напрасно. Стиховедение – наука увлекательная, хотя и довольно сложная. Именно поэтому ученых-стиховедов не очень много. Среди немногих – профессор МГУ им. М.В.Ломоносова Сергей Иванович Кормилов. Недавно вышла его новая книга (посвященная маргинальным системам русского стихосложения.* Что же это такое – маргинальные системы? С.И. Кормилов поясняет, что это системы, «находящиеся на стыке между очень разными формами и, более того, разными сферами литературы и культуры» (с.4). В самом деле, мы привыкли к стихам, которые идут как бы в едином потоке и которые мы считаем традиционными. Любое отклонение от «традиции», от магистральной системы еще недавно считалось чуть ли ни диверсией. Между тем силлабо-тоника (именно эта система по сию пору полагается основной) уже в XIX веке переживает кризис, который в начале XX века обостряется до предела и приводит к взрыву. Авангардная поэзия, в большом количестве рождавшая новые приемы, оказывает существенное влияние и на «традиционный стих», расшатывает его, заставляет искать новой выразительности. Именно в этот период происходит активизация стиховедения, причем пионерами здесь становятся крупные поэты, такие, как А.Белый, В.Брюсов, Г.Шенгели. Второй прилив стиховедения обозначился в 60-70-е годы: появление «Поэтического словаря» А.П. Квятковского и ряда важных работ М.Л. Гаспарова, В.С. Баевского, А.Л. Жовтиса и др. В 80-е годы снова обозначилось кризисное состояние, что является нормой как для науки, так и для искусства. 80-е стали рубежными, предельными для во многом искусственно сохраняемой силлабо-тоники, в двери и окна ломился верлибр (давно уже консервативный на Западе), возрождались поиски 10-30-х годов. Маргинальное занимало место магистрального (как это уже было в начале XX в.). В этот период и появляются новые по подходам работы О.И. Федотова, С.И. Кормилова, Ю.Б. Орлицкого, М.И. Шапира и др. авторов, кроме того, восстанавливается то, что уже было сделано русскими стиховедами на протяжении века, но либо предано забвению, либо не издавалось вовсе.
На этом фоне работы С.И. Кормилова, печатавшиеся в 80-90-х годах, попадают как раз в точку, а книга, являющаяся сокращенным вариантам его докторской диссертации, как бы завершает определенный период отечественного стиховедения. Рассматривая маргинальные образования, С.И. Кормилов пишет, что к ним «понятие «система» приложимо даже больше, чем к основным системам стихосложения. В отношении последних берется самый ограниченный набор признаков, в сущности, попросту оппозиция ударного и безударного слогов и принцип их количественного измерения и соотношения. Маргинальные системы суть системы в другом, более полном и точном смысле: их метро-ритмические характеристики сами по себе, с точки зрения акцентологии и силлабизма, однозначно не определяются или вовсе не «работают», а актуализируются, будучи включены в какие-то иные, дополнительно взятые отношения» (с. 14). С.И. Кормилов снова возвращается к проблеме взаимоотношений стиха и прозы, выделяет «неравнострочные несиллаботонические стихи», среди которых фигурные, палиндромические, «рифмованная проза», «безрифменные разноСтрочия», молитвословные, имитации «народного стиха», примеры «синтеза разных основных систем» и даже подстрочники (автор считает, что «по крайней мере элементов стиха в подстрочнике нельзя отрицать» (с.23). Отсюда вполне оправданный переход к «переводу и калькированию стиха», т.е. речь идет в том числе и о перенесении на русскую почву различных иноязычных систем. Ученый смело включает в круг литературных форм «лапидарный слог», т.е. различного рода «надписи на сооружениях, памятниках, мемориальных досках, памятных медалях», выявляя здесь различные «переходные и неясные формы» (с.41). На большом фактическом материале автор показывает продуктивность и перспективность лапидарного слога, объединяющего различные метрические «пространства», тяготеющего к визуализации текста. И вполне естественен переход к уже чисто литературной форме, каковой является моностих, получивший значительное распространение в XX веке, особенно в его конце. Автор дает убедительный метрический анализ множества моностихов и делает вывод, что «ни лапидарный, ни литературный моностих не являются самодостаточными стиховыми формами, требуют той или иной «поддержки» со стороны собственно версификационных средств или поэзии, искусства в целом» (с.84), Безусловно, можно и нужно говорить о «системных разновидностях моностихов» (с.85), но «поддержки» требует любая форма поэзии, любое многострочное стихотворение либо вписывается в длинный ряд сходных по метрике (и тогда мы мы воспринимаем текст как «стихи»), либо вписывается в очень короткий ряд, часто неизвестный читателю (и тогда мы начинаем сомневаться, что это стихи, либо просто отвергаем саму возможность именовать такие тексты стихами). Как раз заслуга автора в том, что он эти ряды множит и дает возможность не только специалистам, но и менее квалифицированному слою читателей войти в мир искусства и убедиться, что оно разнообразно. В том, что это так, а не иначе, убеждают главы, посвященные метризованной прозе и свободному стиху «эпохи господства силлабо-тоники». Здесь выявляются значительные пласты нового материала, что позволяет иначе осмыслить уже известные произведения, обратиться к малоизвестным. Среди многих наблюдений отметим замечание о том, что в «Зангези» В.Хлебникова «проза, в которую проникает метризация, иной раз оказывается ритмичнее стиха» (с. 104). Ритм здесь понимается именно как стиховой, такое уточнение, на наш взгляд, необходимо, ибо проза (и любое высказывание вообще) обладает ритмом, но иным. Впрочем, не только этот термин, но и многие другие требуют уточнений и новых обоснований. Явно недостаточным представляется и анализ стиха в основном по метро-ритмическим параметрам, когда в стороне остаются такие явления, как интонация, фоника. Проблема интонирования, в частности, метризованной прозы, свободного стиха и моностиха – это, на наш взгляд, проблема стиховая, а не только декламационная. Не включив эти параметры в общий анализ любого текста, трудно «продвинуться в направлении создания современной синтетической теории литературы» (с. 141). Поэтому разделим пафос заключительных строк книги: «Маргинальные системы стихосложения — не маргинальная тема в литературоведении. Пока литературоведение не откажется от снобистского (и более легкого, удобного) принципа рассмотрения только «главных», «вершинных», «основных» явлений, оно не станет наукой в полном смысле, такой наукой, которой оно должно было бы стать в XX веке, если бы ему столь многие столь энергично не мешали» (с. 142).
Мы вечно догоняющие, до конца века предстоит подготовить почву для грядущих открытий. В этом основании будет и книга С.И. Кормилова.
С.Б.
* Кормилов С.И. Маргинальные системы русского стихосложения. – М.:1995.
Содержание
ПОЭТЕМЫ
АЛЕКСАНДР МАКАРОВ: Руины; Отражения. Стихотворения
ЮРИЙ ЛУЧИНА: «Закат пожаром отпылал дотла…». Стихотворение
АНАТОЛИЙ ТАРАСОВ: Эпиграф, «Дарите женщинам цветы…», Обман
ВЛАДИМИР АНДРЕЕВ: Актерская песенка, «В этой комнатке тесной».
ПОЭТИЧЕСКИЙ ДЕБЮТ
АЛЕКСЕЙ ШЕПЕЛЕВ: «Стоячая вода цветет в голове» Синкретизм. Стихотворения
НАРОДНАЯ ПОЭЗИЯ
ДМИТРИЙ ТКАЧЕНКО: «Говорят, всему есть время…»; «и в нищете и в изобилье..». Стихотворения
ДМИТРИЙ СПИЦЫН: «Твое имя как алмазы», «Напетый мне однажды ветром»
СЕРГЕЙ КЛЕЦ: «Ушедших сброшен лет покров»; «И магия слов, и магия цифр». Стихотворения
ПОЭТИЧЕСКАЯ ПРОЗА
ВАДИМ СТЕПАНОВ: Мадемуазель Р. Притча
ИВАН ЕЛЕГЕЧЕВ: Вечная жизнь. Сказка. Отрывок. Эссе
У ЧУРЛЁНОГО КОЛОДЦА
ИРИНА КРАСНОГОРСКАЯ. Где встречают пароходы
РЕЦЕНЗИИ
Ф.ЛЕБЕДЕВ. «Выйду о будущем помнить» (О книге стихов Анатолия Остроухова «В бедном свете вокзальном» – Тамбов, 1995)